Во всяком случае, если ты настолько набожный и совестливый человек, как все домочадцы Констанции.
Для нее Плайя-дель-Инглес верх экзотики. Но мне нравится, что она сбежала из дому, ничего не сказав. Это здорово. Меня всегда напрягало, что Констанция слишком уж правильная. Но теперь вот взяла и сбежала от всех — от своей лошади, родни и школы. Кто бы мог подумать. Я сразу гораздо больше полюбила ее.
Странно думать о Канарах. Последний раз мы были там лет восемь-девять назад. Папа консультировал каких-то норвежцев, которые строили там гостиницу, поэтому мы в несколько заходов подолгу жили на Канарах. Мы с Томом даже ходили несколько месяцев в норвежскую школу. Мне там нравилось. Папа работал меньше обычного, и мы все время ели в ресторанах и валялись на пляже. Я была совершенно черная и счастливая. И все были счастливы. Пана радовался, что наконец может пустить в дело свой испанский, он заказывал еду в ресторанах и шутил с кельнерами и отельной обслугой. Мама, видимо, не догадывалась, какой у папы хороший испанский, она знала, что он на нем говорит, но не подозревала, что так замечательно, и теперь папой гордилась, и я помню, как мне было приятно, что мама гордится папой. В этом было столько незыблемой жизненности. И казалось, что прекрасное — наша четверка — будет длиться вечно. Папа, прежде чем пойти в университет, почти год колесил на мотоцикле по Южной Америке. Он себе это позволил. Но это он, а мы не имели права отклоняться от пути, намеченного им для нас, нам не полагалось ни писать, ни метаться, ни крутить любовь с художественными натурами вроде керамистки Ренаты. Нам полагалось думать исключительно об отметках и учебе. Шокирующе несовременный взгляд на жизнь, но он был таким, папа. Ему было почти сорок, когда родился Том. И сорок два, когда появилась я. Мама была младше его почти на двадцать лет. Он привлек ее опытом, шармом, умом, и проч. Ну и деньгами, естественно. Юристы такого уровня люди состоятельные. Это все знают. А маме было важно иметь возможность жить в таком доме, как наш. Вознестись над плебсом. Вид, солнце, большие светлые комнаты. Множество комнат, и во всех стены и стеночки и пристенки, и все их можно красить в разные цвета и покупать мебель, расставлять ее, потом переставлять, менять и покупать. Это была ее жизнь. Она с головой ушла в это все. Не то чтобы наш дом должен был выглядеть как обложка последнего «Красивого дома» или «Декора». Маму на удивление мало заботило мнение других. Она была самоучка, но с железной уверенностью в своем вкусе, она всегда знала, почему одно работает, а другое нет и почему надо сделать так, а не по-другому. Папа часто тревожился, что наскучит ей, раз он настолько старше. Он шутил по этому поводу. Показывал на улице пальцем на молодых людей и спрашивал, не больше ли они ей подходят. Мама эту тему не поддерживала. У нее было все, что она хотела иметь. Дом, муж, дети и планы об открытии лучшего мебельного салона города. Папа редко рассказывал о поездке в Южную Америку. Тот мотоциклист плохо сочетался с тем солидным господином, в которого папа превратился с годами. То, что человек бывает молод и выкидывает коленца, исчезло из его расчетов. Но мама говорила, что там все было по полной программе, папа не щадил себя и всегда был окружен красавицами. Если у меня есть неизвестные мне братья-сестры, то, конечно, в Южной Америке. Было бы странно потратить массу денег и времени, чтобы отыскать человека, которого может и в природе нет, только для того, чтобы сообщить ему или ей, что папа, никогда ими не виденный, разбился в крушении изношенного самолета где-то над Африкой. Я видела телепрограммы о таких встречах. Телевизионщики тратят большие деньги на то, чтобы отыскать чьих-то утраченных родичей и привезти их в телецентр на встречу с их папой или мамой или другим каким родственником, правда, означенные папа-мама должны сидеть в студии за сценой и ждать и предстать на экране в тот самый момент, когда их потерянный родственник прошел все стадии эмоционального шока и у зрителей слезы уже готовы политься рекой. И ты не можешь в эту секунду выйти и сообщить всем, что тот, кого они рассчитывали сейчас увидеть, два года назад погиб В авиакатастрофе. Этого нельзя, и все.
Не знаю, справлюсь ли я с тем, чтобы теперь вернуться на Канары. Это может оказаться слишком больно. Но они по пути в Конго.
Я все пишу, пишу, пишу, а за окном Лондон. Я слышу шум машин, голоса, уличный гул. Я могла бы сходить в музей, прошвырнуться по магазинам, оторваться в классном клубе. А я только и знаю, что бегаю и пишу.
И довольно очевидно, что все это — письмо мне самой.
Не знаю, но я, похоже, очень хочу получить это письмо. Меня бесит, что я не знаю. Лучше бы я вместо этого вязала длинный шарф. Он бы во всяком случае меня грел. А все эти бесконечные страницы, к чему они мне? Если их поджечь, они будут давать тепло всего несколько минут. А потом снова станет так же холодно. Так же чертовски холодно.
26 апреля
С понедельника лечу. Встала в очередь в Хитроу с твердым намерением купить билет в Лас-Пальмас, а купила в Рейкьявик. Поддалась внезапному порыву. Вернее сказать, струсила, вижу я теперь. Я боюсь, что путешествие на Канары окажется слишком уж не по силам, очень уж там много будет мамы, папы и Тома. Поэтому я малодушно уговорила сама себя, что нельзя умереть, не искупавшись в горячих источниках Исландии. И ловко задурила себе мозги рассуждениями, что это хороший шанс еще раз все серьезно обдумать. Но когда мы приземлились, там было так туманно и уныло, что я даже не вышла из аэропорта, мне сразу стало очевидно, что подавляющее большинство людей все же умирают, не искупавшись в горячих источниках, более того, многие не успевают узнать о существовании самой Исландии, так что я полетела дальше в Торонто, где просидела ночь на неудобном стуле, жуя шоколад и опустошая бутылку вина, которую я успела купить в такс-фри перед закрытием. Когда рассвело и я сумела признаться себе, что не усну, то пошла искать интернет-терминал, где можно расплачиваться карточкой, зашла на «Google Earth», увеличила изображение Плайя-дель-Инглес и попробовала представить себе все, что я там помню: отели, улицы, пляж и горы вокруг, мы несколько раз совершали туда вылазки в выходные, и местные жители, мимо которых мы проходили, взирали на нас в большом изумлении, им казалось странным, что целая семья бродит по горам, они думали, мы что-нибудь потеряли, а папа с мамой смеялись над их удивлением, для них было естественно привести с собой свои норвежские привычки, если на Канарах нельзя ходить на лыжах, будем просто ходить по горам.
Постепенно мои упершиеся в карту на экране прокатного компьютера глаза стали слипаться от усталости и вина, изображение расплылось, я то и дело терла глаза, и вдруг стала замечать, что Плайя-дель-Инглес на самом-то деле треугольник, острым концом указывающий вниз, на юго-восток, как раз в том месте, где «Риу палас отель» выходит к песчаным дюнам. В нем мы как раз всегда и жили. И больше всего меня очаровало, что два крыла отеля образуют вход в треугольник, в результате чего центральная часть Плайя-дель-Инглес более всего походит на женские гениталии, с родовым каналом, кольцами кровеносных сосудов и всем хозяйством. Плайя-дель-Инглес, оказывается, имеет форму вагины, очень ясно очерченную, словно бы тамошняя коммуна сделала это намеренно, должно быть, они планировали это годами и подключили нанятых архитекторов и дизайнеров, настолько правдоподобная форма не может возникнуть сама по себе, за этим конечно же стоит огромная работа, а девственную плеву образует отель, в котором несколько раз подолгу жили мы с мамой, папой и Томом, а родовой канал идет по той улице, по которой мы все время ходили, но названия которой я не помню, а потом высоко наверху она сворачивает направо, в сплетение сосудов, нервов, тканей. Меня захватило совершенное открытие, оно казалось логичным и очевидным, причудливым и изысканным, я громко смеялась, а пассажиры ранних рейсов сердито косились на меня. У меня в голове происходит что-то замечательное, стоит мне выпить вина. Противостоять этому я не могу. Стоит мне сделать глоток вина, и дальше все катится само по себе. Мне не нужно делать больше ничего, только ждать. Но мне нравится результат, к которому все катящееся приходит. Судя по всему, я из тех, кто в подпитии не впадает в тоску и агрессию, они, напротив, делаются радостными и не принимают ничего близко к сердцу. Вот что приятно. Кстати, а чем не выход для меня — стать алкоголиком? Своего рода промежуточное решение. Не настолько трагично, как смерть. Но лучше, чем ничего.
27 апреля
Сейчас ночь, я прячусь в седьмом накопителе аэропорта Шарль де Голль под Парижем. Я летела в Мадрид с пересадкой здесь, опять выпила винца, и когда остальные пассажиры уже сидели в самолете, а меня второй раз объявили по радио, на меня вдруг напала паника, почему-то мне стало жутко, что я войду в самолет последней. В накопителе никого не было, и мне вдруг ударило в голову, что надо спрятаться. Короче, я никем не замеченная забралась на бетонную платформу, это часть несущей опоры той причудливой архитектурной конструкции, которой является этот аэропорт. Ну вот, и теперь я сижу на бетонной площадке, в которую упираются бетонные же арки. Никому меня отсюда не видно. И почему бы не скоротать тут ночь. Просто чтобы за мной числился такой подвиг. Я видела, как бегал персонал, как они пару раз выскочили на улицу, чтобы убедиться, что меня нигде нет, но в конце концов самолет улетел, у меня ведь нет багажа, который надо было бы выгружать, мне показалось, они обрадовались, выяснив это., Приятно доставлять людям радость. Выждав, я подползла к краю платформы, прямо подо мной разговаривал по телефону датчанин. Он сказал, что держит в руках пустой бланк и что ему нужны некоторые цифры. Он слушал и записывал. Он сказал «семнадцать, хорошо, сто, отлично, тридцать два» и еще цифр десять-пятнадцать. Заполнил весь бланк и пошел в самолет. Меня поразило, как просто устроена его жизнь. Можно подумать, все у него будет тип-топ, важно только правильно записать циферки. Завидно смотреть, как легко он избавляется от забот. Если бы колонка цифр могла решить и мои проблемы! Записала их в столбик и пошла по жизни дальше, будто пава. А я? Валяюсь на бетоне и все о чем- то грежу. Я наловчилась писать, и делаю это уже почти не думая. Папа бы меня не узнал. Такое чувство, что за меня думает рука. Точнее сказать, ручка. А я только ее держу.
Похоже, на сегодня все самолеты улетели. Скоро рискну спуститься вниз и пописать в цветничок.
28 апреля
Лежание в укрытии в накопителе номер семь оставляет слишком много времени для раздумий, а это лишние печали. Например, до меня внезапно дошло, что у меня не было в апреле месячных, а должны бы еще две недели назад. Прежде такого никогда не случалось, и я не знаю, стоит ли мне тревожиться или такие сбои — вещь естественная. Возможно, это бег сбил мне весь цикл. Или тело примирилось с тем, что ему недолго осталось, и решило забить на производство яйцеклеток. Я надеюсь как раз на это. Участок мозга, отвечающий за месячные, послал сигнал, что обладатель данного тела больше не имеет нужды в яйцеклетках. Хорошо бы, конечно, обратиться к врачу, но тогда придется слезть с бетонной площадки в накопителе номер семь аэропорта Шарль де Голль, чего мне не хочется. А хочется тайком от всех валяться здесь наверху. То, что я делаю это просто так, без всякой причины, придает затее особую пикантность. Ночью я что подумала: если остаться тут, то постепенно я умру от голода, а потом мумифицируюсь, и никто не найдет меня до тех пор, пока в аэропорту не начнется ремонт или не придет пора поменять лампочку, вмонтированную в край платформы под углом к потолку. И я стану «той, которая умерла под потолком накопителя в аэропорту Шарль де Голль». Такие происшествия помнятся. Мой дневник напечатают и будут читать по всей Европе, рассуждая о самоубийствах молодых. Меня поражает, что часть моего «я» мечтает умереть с шумом и помпой. Это совершенно на меня не похоже. И тем не менее меня постоянно тянет на такие варианты, которые, в случае удачи, произведут фурор. План про Конго грешит тем же самым. Когда все свершится, газеты будут пестреть заголовками, что норвежская девушка была застрелена во время случайной перестрелки в одном из самых опасных уголков земного шара. Будут строиться догадки, каким ветром меня занесло в ту деревню, и никто не докопается до правды, пока и если случайно не прочтут эти записи. Не знаю, хочу ли, чтобы их читали и использовали без моего ведома. Об этом надо серьезно подумать. Потому что если я погибну в Конго, успев предварительно сжечь свой дневник, о моих намерениях никто никогда не догадается. И что я делала в Конго, будет навечно покрыто для человечества завесой тайны. И единственное, что я после себя оставлю, так это недописанную историю бедняжки Солнышка, в которую вселился Сатана.
Уморить себя голодом еще противнее. Подозреваю, что это ужасно мучительно. Вот примерно так я думаю по ночам. В это время контакт с реальностью самый хлипкий. А если я к тому же выпила вина, то контакта считай и нет вовсе.
1 мая
Охрана аэропорта нашла меня, потому что я кашляла, и я три дня просидела в полиции под арестом. Они допрашивали и расспрашивали, проверяли мой паспорт и вещи раз тысячу, просветили меня и поковыряли пальцем в попе и наконец согласились поверить, что я немного не в себе и наверх вскарабкалась просто так, без всяких умыслов совершить что-нибудь противоправное. В общем, только что они меня отпустили, теперь я сижу в зале вылета, прихожу в себя и думаю о том, что полицейский доктор обнаружил у меня беременность. Его позвали проверить совсем не это, но мы болтали о разном, он мне понравился, я рассказала ему о задержке, он принес полоску для теста и выяснил, что я беременна, и сказал, что это хорошо, потому что теперь он сможет написать, что я действовала в состоянии аффекта и не отдавала себе отчета, и полиция наверняка прикроет дело и отпустит меня даже без штрафа. Так и вышло. К беременным относятся с пугающим респектом. Типа они источник новой жизни. Нет, ну ни фига себе: я залетела. Единственный, с кем я в последнее время имела отношения, это Ан Хьюн-Су, и должна признаться, я была совершенно уверена, что эти спортсмены, которые сутками тренируются, давно ни на что такое не способны. И на тебе. Я беременна. Вот проклятие. Выходит, мне нужно умертвить не одного человека, а двух.
2 мая
Мадрид. Я никак не могу поверить, что у меня в животе появился живой комочек. Несколько часов лежала на кровати в гостинице и ощупывала себя, но ничего не нащупала, кроме задержки никаких признаков. Ни тошноты. Ни набухших грудей. Настроение скачет вверх-вниз, но у меня давно так, это ни о чем не говорит, скачет себе и скачет. К тому же скачет оно в основном вниз. И мне все меньше верится, что на тесты можно полагаться. Ну пописала я на какую-то полоску. И что? Все знают, что фармацевтические компании идут на все, лишь бы денег заработать. К тому же у людей обычно свой расчет. Не знаю, в чем была корысть доктора, когда он объявил меня беременной, возможно, тогда ему меньше бумажек писать, только и всего. Я не могу всерьез в это поверить.
3 мая
Не знаю, почему меня потянуло в Мадрид. Просто захотелось. Но теперь я поняла. Поняла сию секунду, сидя на красной кушетке в музее «Прадо» перед картиной, которая называется «Святое семейство с птицей». Мария ест фрукт и мирно смотрит на Иисуса, тот стоит, держась и поддерживаемый Иосифом, в руке у него птица и он не сводит глаз с задравшей ногу собачки. Картину написал в семнадцатом веке Бартоломе Эстебан Мурильо. Так здорово Святое семейство не рисовал никто. Божественность в картине только в названии. А сам по себе сюжет взят из обычной жизни любой семьи. В нашем фотоальбоме было полно таких фотографий — взрослые любуются детьми, которые творят что-то смешное и трогательное. Войдя в этот зал, я замерла на месте, почувствовав, что бывала тут и раньше. С мамой, папой и Томом. Они несколько раз упоминали Мадрид. Том помнил ту поездку, а я нет. А теперь вспомнила. Мне было годика три. И картина была точно для-меня. Собака, птица и малыш моего возраста. О том, что это Иисус, я не догадывалась. И никто не догадается. Если не прочитает названия. Значит, я прилетела в Мадрид, потому что понимала, что узнаю эту картину и обрадуюсь узнаванию. Подумать только, до чего я тонко и деликатно устроена. Рассматривая картину, я усомнилась, чем Иисус собственно занимается. Похоже, он дразнит птичкой собаку. Пес, видимо, надеется ухватить птицу, а хитрый Иисус в последнюю секунду отдергивает руку, и так раз за разом. На самом деле собаки птиц не едят. Но кому есть дело до фактов, когда речь идет об искусстве. И потом, почему бы псу не полакомиться иногда птичкой?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
Для нее Плайя-дель-Инглес верх экзотики. Но мне нравится, что она сбежала из дому, ничего не сказав. Это здорово. Меня всегда напрягало, что Констанция слишком уж правильная. Но теперь вот взяла и сбежала от всех — от своей лошади, родни и школы. Кто бы мог подумать. Я сразу гораздо больше полюбила ее.
Странно думать о Канарах. Последний раз мы были там лет восемь-девять назад. Папа консультировал каких-то норвежцев, которые строили там гостиницу, поэтому мы в несколько заходов подолгу жили на Канарах. Мы с Томом даже ходили несколько месяцев в норвежскую школу. Мне там нравилось. Папа работал меньше обычного, и мы все время ели в ресторанах и валялись на пляже. Я была совершенно черная и счастливая. И все были счастливы. Пана радовался, что наконец может пустить в дело свой испанский, он заказывал еду в ресторанах и шутил с кельнерами и отельной обслугой. Мама, видимо, не догадывалась, какой у папы хороший испанский, она знала, что он на нем говорит, но не подозревала, что так замечательно, и теперь папой гордилась, и я помню, как мне было приятно, что мама гордится папой. В этом было столько незыблемой жизненности. И казалось, что прекрасное — наша четверка — будет длиться вечно. Папа, прежде чем пойти в университет, почти год колесил на мотоцикле по Южной Америке. Он себе это позволил. Но это он, а мы не имели права отклоняться от пути, намеченного им для нас, нам не полагалось ни писать, ни метаться, ни крутить любовь с художественными натурами вроде керамистки Ренаты. Нам полагалось думать исключительно об отметках и учебе. Шокирующе несовременный взгляд на жизнь, но он был таким, папа. Ему было почти сорок, когда родился Том. И сорок два, когда появилась я. Мама была младше его почти на двадцать лет. Он привлек ее опытом, шармом, умом, и проч. Ну и деньгами, естественно. Юристы такого уровня люди состоятельные. Это все знают. А маме было важно иметь возможность жить в таком доме, как наш. Вознестись над плебсом. Вид, солнце, большие светлые комнаты. Множество комнат, и во всех стены и стеночки и пристенки, и все их можно красить в разные цвета и покупать мебель, расставлять ее, потом переставлять, менять и покупать. Это была ее жизнь. Она с головой ушла в это все. Не то чтобы наш дом должен был выглядеть как обложка последнего «Красивого дома» или «Декора». Маму на удивление мало заботило мнение других. Она была самоучка, но с железной уверенностью в своем вкусе, она всегда знала, почему одно работает, а другое нет и почему надо сделать так, а не по-другому. Папа часто тревожился, что наскучит ей, раз он настолько старше. Он шутил по этому поводу. Показывал на улице пальцем на молодых людей и спрашивал, не больше ли они ей подходят. Мама эту тему не поддерживала. У нее было все, что она хотела иметь. Дом, муж, дети и планы об открытии лучшего мебельного салона города. Папа редко рассказывал о поездке в Южную Америку. Тот мотоциклист плохо сочетался с тем солидным господином, в которого папа превратился с годами. То, что человек бывает молод и выкидывает коленца, исчезло из его расчетов. Но мама говорила, что там все было по полной программе, папа не щадил себя и всегда был окружен красавицами. Если у меня есть неизвестные мне братья-сестры, то, конечно, в Южной Америке. Было бы странно потратить массу денег и времени, чтобы отыскать человека, которого может и в природе нет, только для того, чтобы сообщить ему или ей, что папа, никогда ими не виденный, разбился в крушении изношенного самолета где-то над Африкой. Я видела телепрограммы о таких встречах. Телевизионщики тратят большие деньги на то, чтобы отыскать чьих-то утраченных родичей и привезти их в телецентр на встречу с их папой или мамой или другим каким родственником, правда, означенные папа-мама должны сидеть в студии за сценой и ждать и предстать на экране в тот самый момент, когда их потерянный родственник прошел все стадии эмоционального шока и у зрителей слезы уже готовы политься рекой. И ты не можешь в эту секунду выйти и сообщить всем, что тот, кого они рассчитывали сейчас увидеть, два года назад погиб В авиакатастрофе. Этого нельзя, и все.
Не знаю, справлюсь ли я с тем, чтобы теперь вернуться на Канары. Это может оказаться слишком больно. Но они по пути в Конго.
Я все пишу, пишу, пишу, а за окном Лондон. Я слышу шум машин, голоса, уличный гул. Я могла бы сходить в музей, прошвырнуться по магазинам, оторваться в классном клубе. А я только и знаю, что бегаю и пишу.
И довольно очевидно, что все это — письмо мне самой.
Не знаю, но я, похоже, очень хочу получить это письмо. Меня бесит, что я не знаю. Лучше бы я вместо этого вязала длинный шарф. Он бы во всяком случае меня грел. А все эти бесконечные страницы, к чему они мне? Если их поджечь, они будут давать тепло всего несколько минут. А потом снова станет так же холодно. Так же чертовски холодно.
26 апреля
С понедельника лечу. Встала в очередь в Хитроу с твердым намерением купить билет в Лас-Пальмас, а купила в Рейкьявик. Поддалась внезапному порыву. Вернее сказать, струсила, вижу я теперь. Я боюсь, что путешествие на Канары окажется слишком уж не по силам, очень уж там много будет мамы, папы и Тома. Поэтому я малодушно уговорила сама себя, что нельзя умереть, не искупавшись в горячих источниках Исландии. И ловко задурила себе мозги рассуждениями, что это хороший шанс еще раз все серьезно обдумать. Но когда мы приземлились, там было так туманно и уныло, что я даже не вышла из аэропорта, мне сразу стало очевидно, что подавляющее большинство людей все же умирают, не искупавшись в горячих источниках, более того, многие не успевают узнать о существовании самой Исландии, так что я полетела дальше в Торонто, где просидела ночь на неудобном стуле, жуя шоколад и опустошая бутылку вина, которую я успела купить в такс-фри перед закрытием. Когда рассвело и я сумела признаться себе, что не усну, то пошла искать интернет-терминал, где можно расплачиваться карточкой, зашла на «Google Earth», увеличила изображение Плайя-дель-Инглес и попробовала представить себе все, что я там помню: отели, улицы, пляж и горы вокруг, мы несколько раз совершали туда вылазки в выходные, и местные жители, мимо которых мы проходили, взирали на нас в большом изумлении, им казалось странным, что целая семья бродит по горам, они думали, мы что-нибудь потеряли, а папа с мамой смеялись над их удивлением, для них было естественно привести с собой свои норвежские привычки, если на Канарах нельзя ходить на лыжах, будем просто ходить по горам.
Постепенно мои упершиеся в карту на экране прокатного компьютера глаза стали слипаться от усталости и вина, изображение расплылось, я то и дело терла глаза, и вдруг стала замечать, что Плайя-дель-Инглес на самом-то деле треугольник, острым концом указывающий вниз, на юго-восток, как раз в том месте, где «Риу палас отель» выходит к песчаным дюнам. В нем мы как раз всегда и жили. И больше всего меня очаровало, что два крыла отеля образуют вход в треугольник, в результате чего центральная часть Плайя-дель-Инглес более всего походит на женские гениталии, с родовым каналом, кольцами кровеносных сосудов и всем хозяйством. Плайя-дель-Инглес, оказывается, имеет форму вагины, очень ясно очерченную, словно бы тамошняя коммуна сделала это намеренно, должно быть, они планировали это годами и подключили нанятых архитекторов и дизайнеров, настолько правдоподобная форма не может возникнуть сама по себе, за этим конечно же стоит огромная работа, а девственную плеву образует отель, в котором несколько раз подолгу жили мы с мамой, папой и Томом, а родовой канал идет по той улице, по которой мы все время ходили, но названия которой я не помню, а потом высоко наверху она сворачивает направо, в сплетение сосудов, нервов, тканей. Меня захватило совершенное открытие, оно казалось логичным и очевидным, причудливым и изысканным, я громко смеялась, а пассажиры ранних рейсов сердито косились на меня. У меня в голове происходит что-то замечательное, стоит мне выпить вина. Противостоять этому я не могу. Стоит мне сделать глоток вина, и дальше все катится само по себе. Мне не нужно делать больше ничего, только ждать. Но мне нравится результат, к которому все катящееся приходит. Судя по всему, я из тех, кто в подпитии не впадает в тоску и агрессию, они, напротив, делаются радостными и не принимают ничего близко к сердцу. Вот что приятно. Кстати, а чем не выход для меня — стать алкоголиком? Своего рода промежуточное решение. Не настолько трагично, как смерть. Но лучше, чем ничего.
27 апреля
Сейчас ночь, я прячусь в седьмом накопителе аэропорта Шарль де Голль под Парижем. Я летела в Мадрид с пересадкой здесь, опять выпила винца, и когда остальные пассажиры уже сидели в самолете, а меня второй раз объявили по радио, на меня вдруг напала паника, почему-то мне стало жутко, что я войду в самолет последней. В накопителе никого не было, и мне вдруг ударило в голову, что надо спрятаться. Короче, я никем не замеченная забралась на бетонную платформу, это часть несущей опоры той причудливой архитектурной конструкции, которой является этот аэропорт. Ну вот, и теперь я сижу на бетонной площадке, в которую упираются бетонные же арки. Никому меня отсюда не видно. И почему бы не скоротать тут ночь. Просто чтобы за мной числился такой подвиг. Я видела, как бегал персонал, как они пару раз выскочили на улицу, чтобы убедиться, что меня нигде нет, но в конце концов самолет улетел, у меня ведь нет багажа, который надо было бы выгружать, мне показалось, они обрадовались, выяснив это., Приятно доставлять людям радость. Выждав, я подползла к краю платформы, прямо подо мной разговаривал по телефону датчанин. Он сказал, что держит в руках пустой бланк и что ему нужны некоторые цифры. Он слушал и записывал. Он сказал «семнадцать, хорошо, сто, отлично, тридцать два» и еще цифр десять-пятнадцать. Заполнил весь бланк и пошел в самолет. Меня поразило, как просто устроена его жизнь. Можно подумать, все у него будет тип-топ, важно только правильно записать циферки. Завидно смотреть, как легко он избавляется от забот. Если бы колонка цифр могла решить и мои проблемы! Записала их в столбик и пошла по жизни дальше, будто пава. А я? Валяюсь на бетоне и все о чем- то грежу. Я наловчилась писать, и делаю это уже почти не думая. Папа бы меня не узнал. Такое чувство, что за меня думает рука. Точнее сказать, ручка. А я только ее держу.
Похоже, на сегодня все самолеты улетели. Скоро рискну спуститься вниз и пописать в цветничок.
28 апреля
Лежание в укрытии в накопителе номер семь оставляет слишком много времени для раздумий, а это лишние печали. Например, до меня внезапно дошло, что у меня не было в апреле месячных, а должны бы еще две недели назад. Прежде такого никогда не случалось, и я не знаю, стоит ли мне тревожиться или такие сбои — вещь естественная. Возможно, это бег сбил мне весь цикл. Или тело примирилось с тем, что ему недолго осталось, и решило забить на производство яйцеклеток. Я надеюсь как раз на это. Участок мозга, отвечающий за месячные, послал сигнал, что обладатель данного тела больше не имеет нужды в яйцеклетках. Хорошо бы, конечно, обратиться к врачу, но тогда придется слезть с бетонной площадки в накопителе номер семь аэропорта Шарль де Голль, чего мне не хочется. А хочется тайком от всех валяться здесь наверху. То, что я делаю это просто так, без всякой причины, придает затее особую пикантность. Ночью я что подумала: если остаться тут, то постепенно я умру от голода, а потом мумифицируюсь, и никто не найдет меня до тех пор, пока в аэропорту не начнется ремонт или не придет пора поменять лампочку, вмонтированную в край платформы под углом к потолку. И я стану «той, которая умерла под потолком накопителя в аэропорту Шарль де Голль». Такие происшествия помнятся. Мой дневник напечатают и будут читать по всей Европе, рассуждая о самоубийствах молодых. Меня поражает, что часть моего «я» мечтает умереть с шумом и помпой. Это совершенно на меня не похоже. И тем не менее меня постоянно тянет на такие варианты, которые, в случае удачи, произведут фурор. План про Конго грешит тем же самым. Когда все свершится, газеты будут пестреть заголовками, что норвежская девушка была застрелена во время случайной перестрелки в одном из самых опасных уголков земного шара. Будут строиться догадки, каким ветром меня занесло в ту деревню, и никто не докопается до правды, пока и если случайно не прочтут эти записи. Не знаю, хочу ли, чтобы их читали и использовали без моего ведома. Об этом надо серьезно подумать. Потому что если я погибну в Конго, успев предварительно сжечь свой дневник, о моих намерениях никто никогда не догадается. И что я делала в Конго, будет навечно покрыто для человечества завесой тайны. И единственное, что я после себя оставлю, так это недописанную историю бедняжки Солнышка, в которую вселился Сатана.
Уморить себя голодом еще противнее. Подозреваю, что это ужасно мучительно. Вот примерно так я думаю по ночам. В это время контакт с реальностью самый хлипкий. А если я к тому же выпила вина, то контакта считай и нет вовсе.
1 мая
Охрана аэропорта нашла меня, потому что я кашляла, и я три дня просидела в полиции под арестом. Они допрашивали и расспрашивали, проверяли мой паспорт и вещи раз тысячу, просветили меня и поковыряли пальцем в попе и наконец согласились поверить, что я немного не в себе и наверх вскарабкалась просто так, без всяких умыслов совершить что-нибудь противоправное. В общем, только что они меня отпустили, теперь я сижу в зале вылета, прихожу в себя и думаю о том, что полицейский доктор обнаружил у меня беременность. Его позвали проверить совсем не это, но мы болтали о разном, он мне понравился, я рассказала ему о задержке, он принес полоску для теста и выяснил, что я беременна, и сказал, что это хорошо, потому что теперь он сможет написать, что я действовала в состоянии аффекта и не отдавала себе отчета, и полиция наверняка прикроет дело и отпустит меня даже без штрафа. Так и вышло. К беременным относятся с пугающим респектом. Типа они источник новой жизни. Нет, ну ни фига себе: я залетела. Единственный, с кем я в последнее время имела отношения, это Ан Хьюн-Су, и должна признаться, я была совершенно уверена, что эти спортсмены, которые сутками тренируются, давно ни на что такое не способны. И на тебе. Я беременна. Вот проклятие. Выходит, мне нужно умертвить не одного человека, а двух.
2 мая
Мадрид. Я никак не могу поверить, что у меня в животе появился живой комочек. Несколько часов лежала на кровати в гостинице и ощупывала себя, но ничего не нащупала, кроме задержки никаких признаков. Ни тошноты. Ни набухших грудей. Настроение скачет вверх-вниз, но у меня давно так, это ни о чем не говорит, скачет себе и скачет. К тому же скачет оно в основном вниз. И мне все меньше верится, что на тесты можно полагаться. Ну пописала я на какую-то полоску. И что? Все знают, что фармацевтические компании идут на все, лишь бы денег заработать. К тому же у людей обычно свой расчет. Не знаю, в чем была корысть доктора, когда он объявил меня беременной, возможно, тогда ему меньше бумажек писать, только и всего. Я не могу всерьез в это поверить.
3 мая
Не знаю, почему меня потянуло в Мадрид. Просто захотелось. Но теперь я поняла. Поняла сию секунду, сидя на красной кушетке в музее «Прадо» перед картиной, которая называется «Святое семейство с птицей». Мария ест фрукт и мирно смотрит на Иисуса, тот стоит, держась и поддерживаемый Иосифом, в руке у него птица и он не сводит глаз с задравшей ногу собачки. Картину написал в семнадцатом веке Бартоломе Эстебан Мурильо. Так здорово Святое семейство не рисовал никто. Божественность в картине только в названии. А сам по себе сюжет взят из обычной жизни любой семьи. В нашем фотоальбоме было полно таких фотографий — взрослые любуются детьми, которые творят что-то смешное и трогательное. Войдя в этот зал, я замерла на месте, почувствовав, что бывала тут и раньше. С мамой, папой и Томом. Они несколько раз упоминали Мадрид. Том помнил ту поездку, а я нет. А теперь вспомнила. Мне было годика три. И картина была точно для-меня. Собака, птица и малыш моего возраста. О том, что это Иисус, я не догадывалась. И никто не догадается. Если не прочитает названия. Значит, я прилетела в Мадрид, потому что понимала, что узнаю эту картину и обрадуюсь узнаванию. Подумать только, до чего я тонко и деликатно устроена. Рассматривая картину, я усомнилась, чем Иисус собственно занимается. Похоже, он дразнит птичкой собаку. Пес, видимо, надеется ухватить птицу, а хитрый Иисус в последнюю секунду отдергивает руку, и так раз за разом. На самом деле собаки птиц не едят. Но кому есть дело до фактов, когда речь идет об искусстве. И потом, почему бы псу не полакомиться иногда птичкой?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15