Отпусти мальчонку, слышишь! Сейчас отпусти, паскудная тварь!Она не мешкая выпустила мою руку, лицо ее покривилось, и вся она стала как затравленный зверь.— Что ты сделала с моим мальчонкой?— Он был у нас в доме…— Ты заманила его в свое поганое логово! — закричала мать.— Я не заманивала. Сам пришел, коли хочешь знать. А как к мечу приступился и тронул его ненароком, стало в нем вздыхать да всхлипывать.Мать оторопело и боязливо глянула на меня своими разгоряченными глазами.— А к чему такое, ты, надо быть, и сама знаешь.— Нет… Не знаю я.— Смерть он примет от палаческого меча.Мать испустила сдавленный крик и уставилась на меня, бледная как мертвец, с дрожащими губами, но ни слова в ответ не молвила.— Я-то думала как лучше, пришла тебе сказать, да ты, я вижу, только злобишься заместо благодарности. Забирай своего гаденыша, и больше ты про нас не услышишь, покуда час не пробьет, раз сама так захотела!Она в сердцах повернулась и ушла.Мать, вся дрожа, схватила меня, притянула к себе и стала целовать, но взгляд у нее был неподвижный, чужой. Она отвела меня в дом, а сама бросилась во двор, и я видел, как она побежала через поле, что-то крича.Они с отцом воротились вместе, примолкшие и понурые. Как сейчас помню, я стоял у окна и видел, как они вдвоем шли к дому вдоль межи.Ни один со мною слова не сказал. Мать начала возиться у печи. Отец не сел, как обыкновенно, а расхаживал взад и вперед. Его худое лицо застыло и одеревенело, будто неживое. Когда мать вышла на минуту за водой, он поставил меня перед собою и стал глядеть прямо в глаза, опасливо и испытующе, потом опять отворотился. Они и промеж собою не разговаривали. Немного погодя отец вышел, начал бродить по подворью без всякого дела, стоял, глядя вдаль.Время настало тяжелое и мрачное. Я ходил совсем один, никому не нужный. И все кругом стало иным, даже луга были не те, что прежде, хотя дни стояли все такие же погожие и солнечные. Я пробовал играть, но из этого тоже мало что выходило. Когда они оказывались поблизости, то проходили мимо, ничего не говоря. Точно я им чужой был. По вечерам, однако ж, когда мать меня укладывала, она так крепко прижимала меня к себе, что я чуть не задыхался.Я не понимал, отчего все переменилось и стало так безотрадно. Даже когда я, случалось, веселел, совсем не то было веселье, что раньше. Вся усадьба как вымерла, здесь будто никто больше друг с другом не разговаривал. Но по временам, когда они не замечали, что я рядом, я слышал, как они перешептывались. Я не знал, что я такое сделал, но думал, верно, что-то ужасное, раз им даже смотреть на меня невмоготу. И я старался, как мог, заниматься сам с собою и не мозолить им глаза, видел, что им так лучше.У матери щеки ввалились, она ничего не ела. Что ни утро глаза были заплаканные. Помню, я выбрал место позади скотного двора и начал строить из камешков отдельный дом для себя.Наконец однажды мать меня подозвала. С ней и отец был. Когда я подошел, она взяла меня за руку и повела к лесу, а отец стоял и смотрел нам вслед. Я, как увидел, что она повела меня по той самой тропке, по какой я тогда ходил, в первый раз взаправду испугался. Но все было до того безотрадно, что я подумал, ладно, хуже, чем есть, стать не может. Я жался к ней и послушно шел, осторожно ступая средь камней и корневищ, попадавшихся на тропинке, чтобы ей не было из-за меня лишнего беспокойства. Она так осунулась в лице, что ее было не узнать.Когда мы добрались до места и увидели дом, по ней дрожь прошла. Я изо всех сил сжал ей руку, хотел ее подбодрить.Кроме ребятишек и их матери, в доме на этот раз был еще один человек. Кряжистый, могучего сложения мужик, толстые, будто вывороченные наружу губы изрезаны поперечными морщинами, лицо усеяно крупными оспинами, а в выражении что-то грубое и дикое, взгляд тяжелый, глаза налиты кровью — какие-то изжелта-красные. Отродясь на меня ни один смертный такого страху не нагонял.Никто не поздоровался. Женщина стала у печи и принялась ворочать кочергой, так что искры взвивались. Мужик сперва взглянул на нас искоса, потом тоже отворотился.Мать остановилась у порога и начала униженно о чем-то просить — я только понял, что речь шла обо мне, однако не мог толком уразуметь, чего ей от них надо было. Она все повторяла, мол, есть ведь средство-то, если только они захотят помочь.Никто ей не отвечал.Она была такая несчастная и жалкая, что мне казалось, никак они не могут ей отказать. Но они даже не оборачивались. Будто нас вовсе не было.А мать одна говорила и говорила, все безутешней и просительней, глухим, отчаянным голосом. И мне было ужас как жаль ее, она говорила, мол, я ведь у нее единственное дитя, и слезы застилали ей глаза.Напоследок она просто стояла и плакала — ни к чему, видно, были все ее мольбы.А на меня такая жуть нашла, я просто не знал, куда деваться, и побежал к ребятишкам, что стояли, забившись в самый угол. Мы пугливо переглядывались. А потом уселись все вместе на скамью у стены: мочи больше не было стоять.Нескончаемо долго сидели мы так в жуткой тишине. Вдруг я услышал грубый мужской голос — и вздрогнул. Он стоял и глядел в нашу сторону — но звал он меня.— Идем со мною!Весь дрожа, я тихонько подошел и, когда он двинулся прочь, не посмел ослушаться и потянулся следом. Ну и мать за нами вышла. Женщина у печи оборотилась. «Тьфу!» — плюнула ей вдогонку.Потом, однако, мы с ним пошли одни по утоптанной дорожке, что вела в березовую рощицу неподалеку от дома. Мне было не по себе рядом с ним, и я норовил держаться подальше. Но все же мы вроде как друг с другом знакомились, покуда вместе шли. В гуще среди деревьев бил родник, они, верно, брали оттуда воду, потому что рядом лежала черпалка. Он опустился на колени у самого края и пригоршней зачерпнул прозрачной воды.— Пей! — сказал он мне.По всему было видно, что худого он не замышлял, и я с охотой сделал, как он велел, и нимало не трусил. Можно бы подумать, что, близко смотреть, он и вовсе страшным покажется, а вышло по-иному, в нем будто не было той свирепости, и он больше был схож с обыкновенными людьми. Он стоял на коленях, и я видел тяжелый взгляд его налитых кровью глаз и, помнится, подумал: верно, и он тоже несчастлив. Трижды давал он мне воды.— Ну вот, теперь снимет, — сказал он. — Раз из руки моей испил, можешь теперь не бояться. — И он легонько погладил меня по голове.Будто чудо свершилось!Он поднялся, и мы пошли обратно. Солнышко светило, и птицы щебетали в березах, пахло листвой и берестой, а у дома дожидалась нас мать, и глаза у нее засияли от радости, когда она увидела, как мы согласно идем рука в руку. Она прижала меня к себе и поцеловала.— Господь вас благослови, — сказала она палачу, но тот только отворотился.И мы пошли счастливые домой.
— Ну и ну, — протянул кто-то, когда он кончил.— Да, вот ведь оно как.— И впрямь зло — штука диковинная, против этого кто ж спорить станет.— Вроде как в нем и добро вместе сокрыто.— Да.— А сила в нем какая! Выходит дело, оно тебя и сразить может, оно же и от гибели может избавить.— И то.— Удивительно, право слово.— Да, такое послушать — ума наберешься, это уж точно.— А я полагаю, твоей бы матери не грех повиниться перед палачовой женкой за брань-то свою.— Я и сам так думаю, да она вот не повинилась.— Ну да.Они посидели в задумчивости. Отпивали по глотку и отирали губы.— Ясное дело, и палач добрым может быть. Всякий слыхал, он болящих да страждущих и которые люди до крайности дошли, случается, из беды вызволяет, когда уж все лекари от них отреклись.— Да. И что страдания ему ведомы, тоже правда истинная. Он, поди, сам муку принимает от того, что творит. Известно же, палач всегда прощения просит у осужденного, прежде чем его жизни лишить.— Верно. Он зла к тому не имеет, кого жизни должен лишить, нет. Он ему вроде доброго приятеля может быть, я сам видел.— Правда что вроде приятеля! При мне раз было, они в обнимку к помосту шли!— Да ну!— Потому как оба до того захмелели — еле на ногах держались: все выпили, что им поднесли, да еще добавили, вот кренделя-то и выделывали. И хоть оба они были хороши, а все же, сдается мне, палач из них двоих пьяней был. «У-ух!» — говорит, это когда голову-то ему отсекал.Все расхохотались, приложились к своим кружкам.— А тебя, стало быть, плаха дожидалась. Да, эта дорожка никому из нас не заказана.— Верно говоришь.— Нет, но чтоб у него такая власть была, а? Это ж подлинно как чудо свершилось, что ты нам рассказал-то. Не сними он с тебя проклятия, пропала бы твоя головушка.— О, брат, он еще какие чудеса творит! Пожалуй что, почище некоторых святых!— Ну, самые-то великие чудеса святые угодники творят и пречистая дева!— Да Иисус Христос, искупивший грехи наши!— Само собою, дурья твоя башка, только не о том теперь речь. У нас-то о заплечном мастере разговор!— У него и правда власть есть. Зло — оно власть имеет, это уж так.— Власть-то есть, да только откуда? Говорю вам, от дьявола она! Оттого люди и падки до зла, как ни до чего другого, куда более, чем до слова божия и до святых таинств.— Однако ж, вот ему помогло.— Да, что ни говори, а помогло же!— Может, и так.— А священнику, глядишь, и не совладать бы.— Куда, и думать нечего, тут зло верховодило, у него он был под пятой!— Тьфу, сатана это все, его проделки!— Ну-у?..— Сами же слыхали, палач-то отворотился, как мать его молвила «господь благослови».— Фу ты!..— А-а, черт, выпьем! Что мы все сидим да всякую дьявольщину поминаем!— И то верно, пива нам! Пива, говорю, еще! Да какого позабористей!— Чтоб из самой лучшей бочки! Бр-р… только не из той, где палец ворюгин подвешен… А что, правда ль, что у вас ворюгин палец в пиве болтается?Служанка, побледнев, покачала головой, что-то пробормотала.— Чего уж отпираться, весь город знает! Ладно, давай хоть и оттуда! Один черт, нам бы крепость была!.. У-ух! — как палач-то сказал.— Ты не больно ухай! Не ровен час, без головы останешься, и захочешь напиться — да некуда лить!— Вот и надо попользоваться, пока время не ушло!— Это пиво сам бес варил, я по вкусу чую!— Тут и есть сатанинское логово, зато уж пиво — лучше не сыщешь!Они выпили. Навалились на стол, широко расставив локти.— Я вот думаю, казни ль завтра быть спозаранку или как надо понимать? — вопросил старикашка-сапожник.— Кто ж его знает…— Может статься, что и так…— Я к тому, что мастер-то заплечный гуляет. Да в красное разряженный, в полном параде.— Да… Похоже на то…— Что-то не слыхать было, чтоб казнить кого собирались, а?— Не-е…— Ну что ж. Небось услышим, как в барабан забьют.— А-а, выпей-ка лучше, дед! Чем тарахтеть-то попусту.Они выпили.Вошел парень и с ним две женщины.— Гляди-ка, и шлюхи явились!— Куда заплечный мастер, туда и вся его шатая.— А ну, малый, вздуй-ка свечи, хоть полюбоваться на твоих потаскушек.— О, да они красотки, из непотребного дома, что ль?— А то сам не видишь.— Чего ж к мастеру-то заплечному не подсядете? Иль духу не хватает?— Да-а… Вы с ним, видать, успели чересчур близкое знакомство свести.— Эй, девы непорочные, вы к виселице-то ходили? Там один висит, с него вчера ночью одежду до нитки стянули, болтается в чем мать родила, все творения и чудеса господни наружу. Или вам уж такое не в диковинку? Ну-ну, а то бабы нынешний день с самого утра туда тянутся, как на богомолье, подивиться на такое благолепие, потому, слышь ли, у висельников эти штуковины особо приманчивые. Чего фыркаете-то? Глядите, мастер вам задаст!— Он еще вас ни разу не взгрел у позорного столба?— Да уж без этого небось не обошлось, им в колодках-то привычно, будто в рукавицах.— Дайте срок, вы еще от его розог прочь побежите из города, да со всех ног придется улепетывать, а то задницы всю красу утеряют!Одна из женщин повернулась к ним:— А ты, Йокум Живодер, попридержи язык-то! Шел бы лучше домой, к бабе своей, она не хуже нашего беспутничает, вечор к нам в заведение прибегала, примите, говорит, а то дома меня никак не у доводят!— Вы охальничать бросьте. А коли огорошить меня думали, так зря, я и без вас знаю про ее распутство! Она у меня добегается, я с нее шкуру спущу!— Думаешь, поможет?— А то так и вовсе прикончу!— То-то радость ей будет, хоть с самим сатаной блуди!Он что-то проворчал в ответ, остальные над ним хохотали.— Да, на баб нигде управы не найдешь, ни на том, ни на этом свете.— Не скажи, их тоже и жгут, и топят, и казнят, как нас с вами.— Верно, заплечный мастер и их не милует.— И то.— Да, я примечал, много есть палачей, коим в охотку баб казнить.— Еще бы, оно и понятно!— Уж само собою, больше приятности, нежели с мужичьем расправляться.— Надо думать.— Ну, это еще как сказать, в охотку. Нет, не всегда. Я раз сам свидетелем был, не мог он бабу кончить — и все тут.— Неужто?— Правду говорю, никак не мог, а все оттого, что влюбился в нее по уши прямо там, на помосте.— Да ну?— Вот те на!— Ей-ей, каждому видать было, любовь в нем зажглась. Стоял и смотрел на нее, а топор поднять так и не смог!Она и взаправду редкой была красоты, помню, волосы длинные, черные, а глаза — спасу нет как хороши, кроткие, и насмерть перепуганные, и влажные, ровно у животной твари, я ее лицо как сейчас перед собой вижу, до того оно было особенное и прекрасное. Никто ее не знал, она пришлая была, недавно только у нас поселилась, он ее в первый раз увидал. Да, странного в том не было, что он в нее влюбился. Побледнел как полотно, руки дрожат. «Не могу», — говорит. Кто поближе стоял, все слышали.— Да ну?.. Подумать!— Да, удивительно было на них смотреть, право слово, удивительно. А люди увидали в глазах его любовь и умилились, стали промеж собою шептаться, переговариваться — заметно было, что жалели его.— Понятное дело.— Да. Постоял он чуток, а потом топор отложил и руку ей подал. Ну, у нее слезы из глаз, и вроде так сделалось, что и на нее любовь власть свою простерла, и что ж в том странного, раз он так поступил — в таком-то месте, да еще когда сам палачом ей был назначен.— Да-а.— Ну-ну, и чем же кончилось?— Он, стало быть, оборотился к судье и перед всем народом объявил, дескать, хочет взять ее в жены — а ежели так, сами знаете, они помиловать могут, коли будет на то их воля. И народ зашумел, дескать, надобно ей жизнь даровать. Всех эта картина за душу взяла: и людей, и судью, — потому как открылась им чудодейственная сила любви прямо на лобном месте, и много было таких, что стояли и плакали. Ну на том и порешили. И священник их повенчал, и стали они мужем и женою.Только выжгли ей на лбу клеймо, как уж закон того требует, виселица ведь свое взыщет. Хотя от казни-то она, я сказал, убереглась.— Поди ж ты, какая история.— Да, чего только не бывает.— А потом-то что с ними было? Неужто и вправду счастье свое нашли?— Да, зажили они в доме палача счастливою жизнью — это все их соседи в один голос говорили. Дескать, никогда еще такого палача не видывали, любовь — она его другим человеком сделала, думается мне, раньше ведь он такой не был, и в доме у него жизнь пошла иная, в прежние-то времена там, как водится, всякое отребье околачивалось. Они мне много раз навстречу попадались, когда она ребенка носила, и были они с виду как и всякая любовная пара, она все такая же красавица, даром что на голове позорный колпак, какой положено носить жене палача, ну и, само собою, клеймо на лбу страховидное, а все пригожа была, как я уж сказал.Когда подоспело ей время рожать, хотели они, как все, позвать повитуху, они будто бы радовались ребеночку своему, как и всякие муж с женою, так по крайности люди говорили. Да не тут-то было, я помню, приходили они в дом, что напротив нашего, за одной такой бабкой, непременно хотели ее к себе залучить, потому боялись, как бы худого не случилось в родах, а она им отказала, и другие к ним не пошли: в них же как-никак скверна сидела.— Ну, что ни говори, а не по-христиански это — в таком деле отказывать.— Да оно ведь заразливо, сам рассуди, а ей, глядишь, после них к честной женщине идти роды принимать!— Это само собою.— Вот и вышло, что никого при ней не было, одна рожала, сам и то не поспел прийти, раньше времени у ней началось, и это, понятно, не больно хорошо было, ну и толком-то никто не знает, как уж оно там получилось, а только на суде призналась она, что удавила ребеночка.— Да что ты?.. Удавила?— Как же это такое?— Она будто бы сказала там, мол, как разрешилась она от бремени и довольно оправилась, чтоб ребеночка прибрать, кровь ему с лица отереть, увидала на лбу у него родимое пятно — по виду как есть виселица. Они ведь ей самой выжгли клеймо в то время, как во чреве ее дитя зародилось, и у ней, мол, все сердце от этого изныло, изболелось. Ну и не захотела она, чтоб ее дитя в этом мире жить осталось, на нем уже с самого начала метина была поставлена, а она, мол, в нем души не чаяла. И еще она много чего говорила, да только, слыхал я, мало было складу в ее речах, видно, на роду ей, несчастной, написано было черные дела творить, не иначе.— А мне так жаль ее.— Да, что ни говори, а жаль.— Ну и приговор вышел такой, чтобы быть ей заживо погребенной: грех-то она немалый на душу взяла, — и ему самому же выпало землей ее забрасывать.
1 2 3 4 5
— Ну и ну, — протянул кто-то, когда он кончил.— Да, вот ведь оно как.— И впрямь зло — штука диковинная, против этого кто ж спорить станет.— Вроде как в нем и добро вместе сокрыто.— Да.— А сила в нем какая! Выходит дело, оно тебя и сразить может, оно же и от гибели может избавить.— И то.— Удивительно, право слово.— Да, такое послушать — ума наберешься, это уж точно.— А я полагаю, твоей бы матери не грех повиниться перед палачовой женкой за брань-то свою.— Я и сам так думаю, да она вот не повинилась.— Ну да.Они посидели в задумчивости. Отпивали по глотку и отирали губы.— Ясное дело, и палач добрым может быть. Всякий слыхал, он болящих да страждущих и которые люди до крайности дошли, случается, из беды вызволяет, когда уж все лекари от них отреклись.— Да. И что страдания ему ведомы, тоже правда истинная. Он, поди, сам муку принимает от того, что творит. Известно же, палач всегда прощения просит у осужденного, прежде чем его жизни лишить.— Верно. Он зла к тому не имеет, кого жизни должен лишить, нет. Он ему вроде доброго приятеля может быть, я сам видел.— Правда что вроде приятеля! При мне раз было, они в обнимку к помосту шли!— Да ну!— Потому как оба до того захмелели — еле на ногах держались: все выпили, что им поднесли, да еще добавили, вот кренделя-то и выделывали. И хоть оба они были хороши, а все же, сдается мне, палач из них двоих пьяней был. «У-ух!» — говорит, это когда голову-то ему отсекал.Все расхохотались, приложились к своим кружкам.— А тебя, стало быть, плаха дожидалась. Да, эта дорожка никому из нас не заказана.— Верно говоришь.— Нет, но чтоб у него такая власть была, а? Это ж подлинно как чудо свершилось, что ты нам рассказал-то. Не сними он с тебя проклятия, пропала бы твоя головушка.— О, брат, он еще какие чудеса творит! Пожалуй что, почище некоторых святых!— Ну, самые-то великие чудеса святые угодники творят и пречистая дева!— Да Иисус Христос, искупивший грехи наши!— Само собою, дурья твоя башка, только не о том теперь речь. У нас-то о заплечном мастере разговор!— У него и правда власть есть. Зло — оно власть имеет, это уж так.— Власть-то есть, да только откуда? Говорю вам, от дьявола она! Оттого люди и падки до зла, как ни до чего другого, куда более, чем до слова божия и до святых таинств.— Однако ж, вот ему помогло.— Да, что ни говори, а помогло же!— Может, и так.— А священнику, глядишь, и не совладать бы.— Куда, и думать нечего, тут зло верховодило, у него он был под пятой!— Тьфу, сатана это все, его проделки!— Ну-у?..— Сами же слыхали, палач-то отворотился, как мать его молвила «господь благослови».— Фу ты!..— А-а, черт, выпьем! Что мы все сидим да всякую дьявольщину поминаем!— И то верно, пива нам! Пива, говорю, еще! Да какого позабористей!— Чтоб из самой лучшей бочки! Бр-р… только не из той, где палец ворюгин подвешен… А что, правда ль, что у вас ворюгин палец в пиве болтается?Служанка, побледнев, покачала головой, что-то пробормотала.— Чего уж отпираться, весь город знает! Ладно, давай хоть и оттуда! Один черт, нам бы крепость была!.. У-ух! — как палач-то сказал.— Ты не больно ухай! Не ровен час, без головы останешься, и захочешь напиться — да некуда лить!— Вот и надо попользоваться, пока время не ушло!— Это пиво сам бес варил, я по вкусу чую!— Тут и есть сатанинское логово, зато уж пиво — лучше не сыщешь!Они выпили. Навалились на стол, широко расставив локти.— Я вот думаю, казни ль завтра быть спозаранку или как надо понимать? — вопросил старикашка-сапожник.— Кто ж его знает…— Может статься, что и так…— Я к тому, что мастер-то заплечный гуляет. Да в красное разряженный, в полном параде.— Да… Похоже на то…— Что-то не слыхать было, чтоб казнить кого собирались, а?— Не-е…— Ну что ж. Небось услышим, как в барабан забьют.— А-а, выпей-ка лучше, дед! Чем тарахтеть-то попусту.Они выпили.Вошел парень и с ним две женщины.— Гляди-ка, и шлюхи явились!— Куда заплечный мастер, туда и вся его шатая.— А ну, малый, вздуй-ка свечи, хоть полюбоваться на твоих потаскушек.— О, да они красотки, из непотребного дома, что ль?— А то сам не видишь.— Чего ж к мастеру-то заплечному не подсядете? Иль духу не хватает?— Да-а… Вы с ним, видать, успели чересчур близкое знакомство свести.— Эй, девы непорочные, вы к виселице-то ходили? Там один висит, с него вчера ночью одежду до нитки стянули, болтается в чем мать родила, все творения и чудеса господни наружу. Или вам уж такое не в диковинку? Ну-ну, а то бабы нынешний день с самого утра туда тянутся, как на богомолье, подивиться на такое благолепие, потому, слышь ли, у висельников эти штуковины особо приманчивые. Чего фыркаете-то? Глядите, мастер вам задаст!— Он еще вас ни разу не взгрел у позорного столба?— Да уж без этого небось не обошлось, им в колодках-то привычно, будто в рукавицах.— Дайте срок, вы еще от его розог прочь побежите из города, да со всех ног придется улепетывать, а то задницы всю красу утеряют!Одна из женщин повернулась к ним:— А ты, Йокум Живодер, попридержи язык-то! Шел бы лучше домой, к бабе своей, она не хуже нашего беспутничает, вечор к нам в заведение прибегала, примите, говорит, а то дома меня никак не у доводят!— Вы охальничать бросьте. А коли огорошить меня думали, так зря, я и без вас знаю про ее распутство! Она у меня добегается, я с нее шкуру спущу!— Думаешь, поможет?— А то так и вовсе прикончу!— То-то радость ей будет, хоть с самим сатаной блуди!Он что-то проворчал в ответ, остальные над ним хохотали.— Да, на баб нигде управы не найдешь, ни на том, ни на этом свете.— Не скажи, их тоже и жгут, и топят, и казнят, как нас с вами.— Верно, заплечный мастер и их не милует.— И то.— Да, я примечал, много есть палачей, коим в охотку баб казнить.— Еще бы, оно и понятно!— Уж само собою, больше приятности, нежели с мужичьем расправляться.— Надо думать.— Ну, это еще как сказать, в охотку. Нет, не всегда. Я раз сам свидетелем был, не мог он бабу кончить — и все тут.— Неужто?— Правду говорю, никак не мог, а все оттого, что влюбился в нее по уши прямо там, на помосте.— Да ну?— Вот те на!— Ей-ей, каждому видать было, любовь в нем зажглась. Стоял и смотрел на нее, а топор поднять так и не смог!Она и взаправду редкой была красоты, помню, волосы длинные, черные, а глаза — спасу нет как хороши, кроткие, и насмерть перепуганные, и влажные, ровно у животной твари, я ее лицо как сейчас перед собой вижу, до того оно было особенное и прекрасное. Никто ее не знал, она пришлая была, недавно только у нас поселилась, он ее в первый раз увидал. Да, странного в том не было, что он в нее влюбился. Побледнел как полотно, руки дрожат. «Не могу», — говорит. Кто поближе стоял, все слышали.— Да ну?.. Подумать!— Да, удивительно было на них смотреть, право слово, удивительно. А люди увидали в глазах его любовь и умилились, стали промеж собою шептаться, переговариваться — заметно было, что жалели его.— Понятное дело.— Да. Постоял он чуток, а потом топор отложил и руку ей подал. Ну, у нее слезы из глаз, и вроде так сделалось, что и на нее любовь власть свою простерла, и что ж в том странного, раз он так поступил — в таком-то месте, да еще когда сам палачом ей был назначен.— Да-а.— Ну-ну, и чем же кончилось?— Он, стало быть, оборотился к судье и перед всем народом объявил, дескать, хочет взять ее в жены — а ежели так, сами знаете, они помиловать могут, коли будет на то их воля. И народ зашумел, дескать, надобно ей жизнь даровать. Всех эта картина за душу взяла: и людей, и судью, — потому как открылась им чудодейственная сила любви прямо на лобном месте, и много было таких, что стояли и плакали. Ну на том и порешили. И священник их повенчал, и стали они мужем и женою.Только выжгли ей на лбу клеймо, как уж закон того требует, виселица ведь свое взыщет. Хотя от казни-то она, я сказал, убереглась.— Поди ж ты, какая история.— Да, чего только не бывает.— А потом-то что с ними было? Неужто и вправду счастье свое нашли?— Да, зажили они в доме палача счастливою жизнью — это все их соседи в один голос говорили. Дескать, никогда еще такого палача не видывали, любовь — она его другим человеком сделала, думается мне, раньше ведь он такой не был, и в доме у него жизнь пошла иная, в прежние-то времена там, как водится, всякое отребье околачивалось. Они мне много раз навстречу попадались, когда она ребенка носила, и были они с виду как и всякая любовная пара, она все такая же красавица, даром что на голове позорный колпак, какой положено носить жене палача, ну и, само собою, клеймо на лбу страховидное, а все пригожа была, как я уж сказал.Когда подоспело ей время рожать, хотели они, как все, позвать повитуху, они будто бы радовались ребеночку своему, как и всякие муж с женою, так по крайности люди говорили. Да не тут-то было, я помню, приходили они в дом, что напротив нашего, за одной такой бабкой, непременно хотели ее к себе залучить, потому боялись, как бы худого не случилось в родах, а она им отказала, и другие к ним не пошли: в них же как-никак скверна сидела.— Ну, что ни говори, а не по-христиански это — в таком деле отказывать.— Да оно ведь заразливо, сам рассуди, а ей, глядишь, после них к честной женщине идти роды принимать!— Это само собою.— Вот и вышло, что никого при ней не было, одна рожала, сам и то не поспел прийти, раньше времени у ней началось, и это, понятно, не больно хорошо было, ну и толком-то никто не знает, как уж оно там получилось, а только на суде призналась она, что удавила ребеночка.— Да что ты?.. Удавила?— Как же это такое?— Она будто бы сказала там, мол, как разрешилась она от бремени и довольно оправилась, чтоб ребеночка прибрать, кровь ему с лица отереть, увидала на лбу у него родимое пятно — по виду как есть виселица. Они ведь ей самой выжгли клеймо в то время, как во чреве ее дитя зародилось, и у ней, мол, все сердце от этого изныло, изболелось. Ну и не захотела она, чтоб ее дитя в этом мире жить осталось, на нем уже с самого начала метина была поставлена, а она, мол, в нем души не чаяла. И еще она много чего говорила, да только, слыхал я, мало было складу в ее речах, видно, на роду ей, несчастной, написано было черные дела творить, не иначе.— А мне так жаль ее.— Да, что ни говори, а жаль.— Ну и приговор вышел такой, чтобы быть ей заживо погребенной: грех-то она немалый на душу взяла, — и ему самому же выпало землей ее забрасывать.
1 2 3 4 5