Например, воскресные обеды, прогулки в кругу семьи, дела, связанные с родней, которые совсем недавно занимали ее и радовали, теперь лишь обременяли. Хлопоты, подобные сегодняшним, связанные с приездом тетки, Лера теперь воспринимала как жертву со своей стороны, в виде залога своей встречи с Юрой. Да, она полдня будет примерной дочерью и племянницей, как они хотят, но потом станет тем, что есть – с Юрой. За награду встречи с возлюбленным она могла стойко терпеть все остальное. Но знать, что встречи не будет? И оставаться веселой, беззаботной, такой, как всегда?
Нет, она не сможет. Это выше ее сил.
* * *
Накануне отъезда Клавы генерал Подольский объявил, что повезет семью в ресторан. Клава покраснела от удовольствия и разохалась, не знала, куда себя деть от смущения, от обилия внимания, которое проявляло к ней семейство Подольских. Ее свозили на великолепную сельскохозяйственную выставку, потом – в Третьяковку, покатали по ночной Москве, а теперь вот везут в ресторан, как какую-нибудь важную гостью! Клава задыхалась от гордости.
На обед был приглашен дальний родственник Татьяны Ивановны, Борис Архипович Ключарев, врач от Бога, на которого Клава тайно молилась и которому, как она считала, была обязана жизнью.
Доктор Ключарев в ресторан приехал с женой и сыном-студентом.
Клава ужасно веселила генерала тем, что впадала в ступор, когда официант в белоснежной рубашке и атласном жилете предупредительно склонялся к ней и заглядывал в глаза. Клава подозревала, что официанта заранее предупредили, что она, Клавдия, «гостья столицы», как объявлял диктор в метро, и теперь официант вовсю старается ей услужить. Ей было неловко.
Убранство же ресторана – позолота портьер и белый мрамор колонн – приводило ее в совершенный трепет. Клава почти весь вечер молчала, храня богатство впечатлений, которые ей предстояло увезти с собой.
– Борис Архипович! – хитро посмеиваясь одними глазами, обратилась к родственнику Татьяна Ивановна. – Вы привели Клаву в совершенное смущение!
Все, включая и супругу доктора Розу Григорьевну, заинтересованно воззрились на провинциальную гостью.
– Что такое? – подняла брови жена профессора. – Здесь какая-то тайна? От меня что-то скрывают?
Клава совершенно стушевалась. Генерал лукаво подмигивал ей, а профессор отложил нож и вилку.
– О чем, собственно, разговор? – якобы не понял он, хотя в тайне любил упоминания о давних историях, как любой врач, когда затронута его профессиональная компетентность и в семейных преданиях фигурируют чудесные исцеления, казалось бы, безнадежных больных.
Сын профессора, серьезный юноша лет двадцати, слегка насторожился – видимо, решил, что здесь кроется что-то пикантное, и заранее испытывал неловкость за старших.
– Ну как же! Клава вашу фотографию дома вместо иконостаса держит. Вы не знали?
– Интересно, интересно… – пропела Роза Григорьевна, шаловливо погрозив профессору пальчиком.
Все оживились. Только Лера Подольская продолжала рассеянно катать по тарелке маслины. Вероятно, она была сейчас далеко отсюда. Девушка пропускала мимо ушей обращенные к ней реплики, не замечала долгих внимательных взглядов Олега Ключарева.
– Приехал как-то дядя Боря к нам в деревню погостить. Это было еще до войны. Вспоминаете, дядя Боря? – начала Татьяна Ивановна, придав голосу некоторую таинственность.
– Ну а как же? Мы с вашим батюшкой любили рыбку поудить…
– Ну так вот. Я хоть и совсем девчонкой в ту пору была, Клава-то постарше меня, но я помню!
Татьяну Ивановну никто не перебивал. Генерал знал эту историю наизусть, снисходительно покуривал трубочку, с некоторой иронией поглядывая то на Клаву, то на жену. Профессор слушал, скромно опустив глаза в тарелку.
– Стала вдруг наша Клава чахнуть ни с того ни с сего. Ничего вроде бы не болит, а вдруг, словно силы ушли из нее, сделалась вся худая, в лице ни кровиночки!
Клава перестала смущаться и краснеть и вдруг поддалась воспоминанию, глаза ее затуманились. Она размякла, только завороженно кивала в такт рассказу своей двоюродной сестры.
– Матушка моя, покойница, беспокоилась за нее. Посылала меня то молочка Клаве отнести, то яичек. Только у бедняги аппетит вовсе пропал. Есть перестала совсем.
Клава согласно кивала, лицо ее сделалось скорбным, она словно перенеслась в пору своей молодости, когда, надорвавшись на непосильной работе, без нормального питания и отдыха, вдруг потеряла силы. Ничто тогда не казалось милым ей. Она чувствовала, как день за днем жизнь уходит из нее. И одним лишь весомым желанием в ту пору было – спать. Спать, спать, спать… Наверное, так уходят из жизни немощные старики. Но Клаве в ту пору было чуть за двадцать. Она бы и угасла как свеча, не соберись проведать дальнюю родню доктор Ключарев.
– Мама тогда и попросила Бориса Архипыча: посмотри, мол, Клаву. Ну, дядя Боря сразу согласился. Пошел, посмотрел.
– Ну а как же… Врач всегда на работе, – скромно вставил профессор, поглаживая маленькую круглую бородку. – Отчего не посмотреть?
– Ну, – нетерпеливо подтолкнула рассказ Роза Григорьевна. – И что? Ты вот так, без анализов, без рентгена, поставил диагноз?
Профессор, продолжая играть эдакого скромнягу, пожал плечами: что, мол, за глупые вопросы?
Роза Григорьевна взглянула на Клавдию с новым интересом. Здоровый румянец полной цветущей деревенской женщины шел вразрез с образом, который вырисовывала в своем рассказе Татьяна.
Клава почувствовала потребность вступить в беседу и впервые за весь вечер заговорила:
– Борис Архипыч посмотрел меня, послушал, а потом и говорит: «Снег, – говорит, – Клава, сойдет, отцветут яблони, и завяжутся на них крошечные яблочки. Совсем зеленые и горькие. Так вот ты, – говорит, – собирай их и ешь. Ешь, – говорит, – сколько сможешь.
– Ну, – нетерпеливо подтолкнула Роза Григорьевна. Она впервые слышала эту историю, равно как и сын профессора, Олег. – Это знахарство какое-то… Неужели помогло?
– Как видишь! – прищелкнул языком профессор. – Настоящий врач не пренебрегает народной медициной. Железодефицитная анемия, заболевание коварное. Бывает…
– Разрешите, дядя Боря, я завершу нашу историю, – взяла бразды в свои руки Татьяна Ивановна, ловко избавляя слушателей от лекции по медицине. – Клава едва дотянула до весны. Как только появились эти самые яблочки, мы – я и мои подружки – стали рвать их и носить Клаве. Она по совету профессора давилась, но ела эту кислятину в неограниченном количестве. А потом, когда трава загустела, выползать стала в сад самостоятельно.
Клавино лицо раскраснелось – то ли от вина, то ли от внимания. Глаза заблестели.
– У нас сады-то в низинке. Помните, Борис Архипыч?
Профессор кивнул. Очень, оказывается, приятно, когда у тебя с людьми общие воспоминания. Очень приятно.
– В низинке, у речки. Я телогрейку возьму, доплетусь кое-как до сада и лягу прямо на телогрейку свою, под яблоню-то. Насобираю яблочек вокруг и грызу их, грызу. Так и поправилась! И низкий вам поклон, доктор!
– За это надо выпить! – вступил генерал. – Предлагаю поднять тост за нашу советскую медицину и за врачей, достойных этого высокого звания!
Все подняли бокалы. Клава промокнула слезы салфеткой, зашмыгала носом. Профессор шутливо полуобнял пациентку. Роза Григорьевна похлопала ее по руке.
Все разом оживились, разговор переходил в новое русло.
– Да ну, что вы! Пустяки! У меня подобных случаев – сотни! – возражал профессор, весьма польщенный тостом.
– Не скажите! – отозвался генерал. – Ваш пример заразителен, профессор! Вот наша дочь, Калерия, прошу любить и жаловать, окончательно решила посвятить себя медицине. Что вы на это скажете?
Все обратили взоры на девушку, которая, судя по ее отрешенному лицу, пропустила весь разговор. Она с трудом силилась понять, чем вызвала столь бурный интерес.
– Решительно, Лера? – удивилась Роза Григорьевна. – Ты задумала сделать карьеру врача? Мы предполагали, что ты захочешь посвятить себя музыке…
Лера облегченно вздохнула, когда за нее ответила мать:
– Зачем обязательно музыке? Музыка – хобби. Для общего развития. А медицина – это серьезно. К тому же пример Бориса Архиповича, знаете, сыграл не последнюю роль!
– Я рад, рад, – признался доктор, пожимая девушке руку. – Чем могу, посодействую.
– Я надеюсь обойтись без содействия, – сдержанно проговорила Калерия, впервые за весь вечер явственно ощутив, как тягостно ей сегодня находиться в кругу семьи здесь, в ресторане. – Я буду готовиться и… если окончу школу с медалью, то…
– Да, да, да, – торопливо поддержала мать, не понимая, отчего дочь сегодня такая колючка. – Лерочка идет на медаль, к тому же посещает научное общество по химии…
– Золотая молодежь! – всплеснула руками Роза Григорьевна. – Боря надеялся, что Олежек пойдет по его стопам, но сын выбрал карьеру дипломата…
– Мама! – подал голос отпрыск Ключаревых, заранее краснея за родителей. – Зачем ты…
– Олежек, это же свои люди. Они понимают, что пока рано судить. Но планы строить никому не возбраняется…
– Предлагаю тост за молодежь! – не сплоховал генерал, наливая дамам вино, а себе и профессору – водку.
– Да! – подхватила Татьяна Ивановна. – Пусть у них будет все, чего были лишены мы, родители. Пусть их минуют те испытания, через которые пришлось пройти нам…
– Пусть в них воплотятся все наши мечты! – с готовностью подхватила Роза Григорьевна.
Все с торжественными лицами выпили. За столом царило нерушимое единение. Обе семьи были уверены в том, что слова тоста непременно сбудутся. Ведь старшему поколению пришлось на своих плечах вынести войну. Теперь, через одиннадцать лет после победы, она казалась почти нереальной. Новой войны они не допустят! А больше ничто не сможет нарушить планов их прекрасных, умных, красивых детей. Так искренне считали генерал, профессор и их преданные жены. Так считали и их дети, немного утомленные нудной обязанностью чинно восседать в кругу стариков.
Первой не выдержала Лера. Под предлогом «подышать» она вышла на широкий балкон, который смотрел на закованную в камень Москва-реку.
Это невыносимо. Теперь, когда Юра уехал, когда он так далеко, что не дотянуться, не докричать, просто ужасно продолжать играть эту опостылевшую роль! Делать вид, что она все та же наивная девочка, которая только и думает что о пятерке за контрольную… А она женщина! Она познала любовь. Горечь и прелесть любви, и теперь несет тягостное бремя разлуки…
Она вновь и вновь вспоминала день отъезда Кузнецовых. Вопреки просьбам Юры она пришла проводить его. Пришла не одна, с Ритой. Та не подвела, без нытья поднялась в шесть утра, натянула сарафан и вылезла в окно. Лера поджидала ее в саду. Они прошли по спящим улицам своего дачного поселка, зябко вздрагивая от прикосновений мокрой, росной травы.
– Как это романтично! – пробовала в свойственной ей восторженной манере восклицать Рита. – Он уезжает. Его зовет долг… Как там, у Светлова? «Гренада, Гренада, Гренада моя…» или еще: «Девушки ночами пишут письма, почтальоны ходят по земле…»
Лера разговора не поддерживала. Она вообще не могла разговаривать. Он уезжает! Уезжает далеко, за границу. Это так чудовищно, так несправедливо!
Ведь сам Юра не может решать – ехать ему или оставаться. Он полностью зависит от родителей. Их разлучают, и ни одна живая душа не может понять, как ей тяжело! Даже Рита пытается шутить, тогда как Калерия едва сдерживает слезы.
Вот наконец зеленая, с голубым, дача Кузнецовых. У ворот – черная «эмка».
Девушки подошли в тот момент, когда Юрин отец усаживался впереди, рядом с водителем. Юра с матерью и братишкой сидели сзади. Увидев девушек, Юра нахмурился. Лера знала, что он будет хмуриться. Ведь ему тоже больно, как и ей, но он должен скрывать свою боль. Ведь он мужчина.
Она сделала невольное движение в сторону машины, но Рита одернула ее: «Подожди».
Рита щедро улыбнулась и помахала Юре. Он что-то сказал матери, и та что-то ответила. Юноша выбрался из машины. У Леры так колотилось сердце, что она думала – оглохнет от его ударов. Как только Юра подойдет, она упадет или умрет сразу. У него на руках. Но Рита опередила подругу – повисла у Юры на шее. Лера сначала ничего не поняла, зато Юра быстро включился в Ритину игру. Он обнимал Риту, а смотрел на Леру. Взгляд его был печальным. У нее перед глазами и теперь стоит его взгляд. Потом Рита отцепилась от него, и он обнял Леру. Только теперь, перебирая, как бисер, подробности прощания, она стала понимать, почему Рита так сделала и почему он не хотел, чтобы она пришла проводить его.
Из глубин черной «эмки» на них смотрели Юрины родители и братишка.
На людях влюбленные не могли ничего сказать друг другу, не могли открыто проявить чувства. Да они, пожалуй, все сказали друг другу накануне, в голубятне Кузнецовых. Вчера она сама пришла к нему ночью, благополучно миновав сети Васенькиной сигнализации, темноту поселковых улиц, забор, лестницу, ведущую к голубятне. Голуби ворковали сквозь сон, а они двое лежали обнявшись на куче травы в углу голубиного жилища и говорили, говорили…
– Ты будешь мне писать? – наверное, в сотый раз вопрошала она, вглядываясь в темноте в его блестящие глаза.
– Конечно, буду. Как устроимся, сразу напишу тебе, вот увидишь. Не надо плакать.
Но она не могла не плакать. Слезы сами текли, делая мокрыми и воротник Юриной рубашки, и его лицо.
– Может, завтра машина не приедет? – с надеждой вдруг фантазировала она. Ведь бывает, что отъезд почему-то задерживают. По непонятным причинам… Они люди военные, они не сами решают, когда ехать. А вдруг начальству подполковника Кузнецова захочется отменить приказ?
– Приедет, – уверенно возразил Юра, – грузовик с вещами уже отправили. Родители спят на полу. Отец за голубей переживает – пришлось отдать в чужие руки…
– Я буду их навещать! – горячо заверила Лера. Голуби – это ведь единственное, что остается здесь, в поселке, после Кузнецовых.
Голубятня, где они впервые поцеловались! Где вместе запускали в летнее выгоревшее небо голубей и наблюдали за их полетом. Лера полюбила этих птиц за одно только, что они Юрины. Теперь ей казалось, что она любила их всегда.
«Эмка» испустила истошный сигнал. Лера вздрогнула. Юра отстранил ее от себя.
– Прощайте, девочки, – сказал им с Ритой.
На что подруга игриво возразила:
– Зачем так мрачно? Нужно говорить «до встречи». Ведь через год ты приедешь поступать?
– Да, конечно. Рита, не оставляй Леру, – сказал он, отвернулся и побежал к машине.
Рита подхватила подругу, которая еле стояла. Когда черная «эмка» тронулась, для Леры все погрузилось в туман. Рита довела ее до дома, который все еще спал, помогла перебраться через забор и проследила, чтобы подруга благополучно миновала террасу.
С этого дня Лера погрузилась в прострацию. До нее с трудом доходили обращенные к ней слова, она не сразу понимала вопросы, не могла понять, чего от нее хотят. Ей стало трудно общаться с людьми, она стремилась избегать компаний.
Лера с облегчением вздохнула, оказавшись наконец в одиночестве на балконе. Думалось о том, что Москва-река впадает в другую реку, большую. А та – в море. А море несет свои воды к другим берегам… Вот если бы она была рыбой, то непременно нашла бы пути, чтобы доплыть к любимому. Юра иногда ласково называл ее голубкой… Вот если бы она действительно могла обернуться голубем, пересекла бы континент и нашла бы его. Она подлетела бы к дому, села на подоконник и клювом постучала в окно. Он увидел бы ее, и…
– Лера, как вы расцениваете визит главы нашего государства в Великобританию?
Лера не сразу сумела вынырнуть из своих непростых мыслей. Рядом с ней стоял Олег Ключарев и с совершенно серьезным лицом ждал от нее ответа.
– Простите, я не поняла…
– Ну, вы читали в газетах о визите Хрущева в Англию? Сейчас только об этом и говорят!
Лера не понимала восторга юноши. Она словно забыла уже, что Олег весь вечер сидел рядом с ней за столом. Никак не могла взять в толк, откуда он взялся.
– Не помню… Наверное, читала. А вы что об этом думаете?
Спросила только для того, чтобы отстал. А юноша, польщенный проявленным к нему интересом, принялся излагать свое мнение:
– Я считаю, что это настоящий прорыв в советской дипломатии. Капиталистический мир не может не считаться с нами!
Лера не слушала. Она смотрела на реку, на улицу, по которой проползали овальные автобусы и шныряли многочисленные автомобили. Она чувствовала себя пленницей. Время тянется невыносимо долго. Скорей бы сесть в машину, приехать на дачу и оказаться в своей комнате! Там, в одиночестве, так сладко, и так больно перебирать драгоценные воспоминания!
1 2 3 4 5