материнское сердце - вещун, но и сам-то он был хорош. Вбежал бледный, с растрепанными волосами, с перекошенным лицом, тут, конечно, невесть что подумаешь! Впрочем, что ни думай - все будет правда. Теперь ему понятно все. Его послали лазутчиком в тыл Пугачева. Недаром дали шифр для переписки, иначе разве ему доверили бы, ведь шифр - это государственная тайна. Сама императрица переписывается с Бибиковым на таком шифре...
...Там, дома, осталась тетрадь со стихами, он было взял ее с собой, но в последнюю минуту раздумал и оставил на столе. Мать подумает, что он забыл. Она же знает - он всегда брал эту тетрадку с собой, куда бы ни ехал. Пять лет тому назад, когда была чума и его задержали в карантине около заставы, он, чтобы не оставаться с вещами, тут же сжег все бумаги, кроме этой тетради, которую украдкой спрятал за камзол. С этих пор он с ней не расставался.
В тетради были стихи, нежные и певучие.
Он писал их ночью, запираясь на ключ и пробуя на слух каждую строку.
Его стихи должны были петься, поэтому он и называл их песнями.
Не все стихи были одинаково хороши. И раньше и позже он писал куда лучше, но вот одна из песен запомнилась ему особенно.
Девушка, потерявшая возлюбленного, оплакивает свою разлуку. Она ищет его по всей земле в шумящем ветре, среди знойной степи, среди буйного моря. Она ищет его, пролетая мыслью по всей вселенной, и не может найти.
Дальше шли строфы о пустынной тьме, распаленной груди и слезном веке.
Первый куплет этой песни запомнился особенно хорошо. Он когда-то даже пробовал положить его на голос.
Я, лишившись судьбой любезного,
С ним утех, весельев, радости,
Среди века бесполезного
Я не рада моей младости.
Пролетай ты, время быстрое,
Быстротой сто крат скорейшею,
Помрачись ты, небо чистое,
Темнотой в глазах густейшею.
Это он писал о себе.
Покинутая девушка так и не нашла его, впрочем, кажется, она и не искала.
На память о ней осталось вот это стихотворение в старой тетради, которую он всегда брал с собой, но которую сейчас взять не рискнул.
Стоп! Тридцатая верста!
Ветер дул ему в лицо, и вереск под ветром звенел, как стеклянный.
Жизнь или смерть?
Он сломал печать на пакете.
Глава вторая
ТРИДЦАТАЯ ВЕРСТА
I
"Получа сие имеете вы ехать в Синбирск и ежели двадцать вторая легкая полевая команда не выступила, то господину полковнику Гриневу вручить мой ордер, при сем вам данный".
Ордер находился здесь же, в этом конверте. Державин мельком взглянул на него и продолжал читать дальше:
"Буде же оный полковник с командою выступил и пошел к Самаре, т. к. я посланным ордером предписал, то, нагнав его, тот мой ордер вручить ему же и с ним вместе при той команде соединиться с двадцать четвертою легкою полевой командой, марширующей в Самару, о которой, уповаю, что выгнания злодейской шайки в Самару выступившей и прибыла".
Ага, значит, Бибиков сделал нужное распоряжение о переброске войск в Самару.
Отлично!
Дальше, дальше!
Фразы шли гладкие, складные и невразумительные. Они скользили мимо ушей, и он читал их, плохо проникая в их смысл:
"Посланным от меня ордером велено и находящейся в Сызрани трехсотной Бахмутской команде и с сими же двумя легкими полевыми командами соединиться, если они лошадей своих получили, и там по выгнании злодеев взять пост в Самаре".
Гусары, лошади, ордера, соединение двух воинских команд - все это пока очень мало относится к нему. Но дальше...
Дальше шли строки, относящиеся к его миссии:
"Поручается вам делать ваше примечание, как на легкие обе полевые команды, так и на гусар".
Державин читал со вниманием, не пропуская ни одного слова:
"В каком они состоянии находятся? И во всем ли исправны? И какие недостатки? Каковых имеют офицеров и в каком состоянии строевые лошади?"
Он остановился, зажимая рукой прочитанные строки. Голова его слегка кружилась. Так вот, значит, в чем заключается его миссия! Состояние войск, количество лошадей, качество и дух офицеров.
Он даже захихикал: войска без боя переходили на сторону Пугачева, фамилии офицеров, предавшихся самозванцу, составляли длинный список на четырех листах, и каждый день в секретной канцелярии приписывали еще по новой странице. Бибиков не доверял ни войскам, ни офицерам, ни даже полковым лошадям и требовал от Державина неусыпного надзора за ними. Отныне его единственная профессия - быть недоверчивым и подозрительным.
Как, бишь, называют таких людей в армии? Он задумался, не желая давать название, которое уже вертелось у него на языке. Соглядатай, лазутчик... шпион. Ладно, он готов взять любое из этих названий, не дрогнув. Его не так-то легко вогнать в краску! Прежде всего он солдат. А для солдата на войне всякое звание почетно.
Шпион?
Если надо, он будет шпионом.
Бумага кончалась двумя незначащими строками о полевых командах, нахождение которых он должен был определить... Он пропустил это место и обратил внимание только на последнюю строку, собственноручно вписанную Бибиковым:
"По исполнении сего возвратиться ко мне в Казань". Внизу листа кудрявилась замысловатая вихрастая подпись с закруглениями и росчерком:
"Александр Бибиков".
Он аккуратно сложил ордер вчетверо и сунул его в сумку.
Свежий ветер ворошил его волосы. Поле было по-прежнему пустынным, и снег казался синим от быстро приближающейся ночи. Теперь цвет неба был резко отличен от цвета окружающей его пустыни: грязно-серое и мутное, оно низко висело над самой его головой и, казалось, так было до краев наполнено влагой, что его хотелось, как губку, выжать рукой. "Тяжелое небо", - подумал он, поддаваясь своей обычной привычке познавать каждую вещь путем сравнения.
Далеко на линии горизонта лениво передвигалось несколько светящихся желтых пятен. Он вгляделся в них, прищурив глаза. Костры или жило? Костры. Для жила они слишком велики и беспорядочны. Кто-то сидит и греется над огнем: трещат сучья, идут синие клубы дыма, сыплются розовые искры, воркует похлебка.
Уж не отряд ли пугачевцев? Нет, огней слишком мало, вокруг каждого вряд ли поместится больше пяти человек. Бунтовщики не ходят такими небольшими кучками. И, кроме того, им неоткуда тут и взяться.
Он распечатал второй пакет.
На этот раз ордер был ясен и точен. От Державина требовалось производство подробнейшего сыска и следствия. Сейчас же после приезда, - настаивал главнокомандующий, - отыскать виновных, заковать их в цепи, некоторых, наиболее важных, отослать для следствия в тайную канцелярию, других вывести в оковах на площадь и пересечь.
Этот пункт оговаривался еще раз особо. Сечь преступников надлежало публично, перед скопищем народа, растолковывая им их обязанности и долг присяги. Кроме того, надо было узнать, кто трезвонил при въезде пугачевцев в город и через кого был отправлен благодарственный молебен.
Бибиков сомневался не только в армии, офицерах, но даже и в церкви.
Все столпы и устои, поддерживающие государство, колебались и брались под сомнение.
Государство распадалось, охваченное антоновым огнем измены и мятежа.
В хорошую эпоху он живет!
Ну что же, отлично! Он не из боязливых.
Если от него потребуют, он снимет сан со всех попов и закует в цепи самого архиерея. Он будет производить точнейшие следствия, не спать ночами, расшифровывая каждый намек и оговорку, а если и этого будет мало, - он кликнет заплечных мастеров, и секретные писцы затупят свои перья, исписывая стопы бумаг.
И порки он станет производить сам, совсем так, как предписывает ему ордер: будет ходить перед толпой, размеряя силу и количество ударов, и поучать непослушных. Может быть, после этого ему придется прибегнуть к виселице и топору, колесу и глаголю. Он и этим не погнушается. Ритуал смертных казней сейчас проработан до мельчайших подробностей, и он не забудет ничего: ни толстой зажженной свечи в руках смертников, ни белых рубах на них, ни гробов, сложенных сзади эшафота. На войне как на войне, сказал ему как-то Бибиков. А он - солдат и знает, что на войне употребляется все - от ножа до пушечных ядер.
Уже стало совсем темно, а он все еще сидел на коне среди снежной степи, сжимая в руках пакет. В темноте огни на линии горизонта стали огромными, как глаза чудовища. Теперь они стояли совершенно неподвижно: круглые, белые и лишенные ореола. Глядя на них, он вдруг догадался, что это не костры, а окна умета.
Стало быть, до ночлега остается ехать не больше часа.
Он спрятал пакет в сумку и тронул поводья.
И вот тут на него снова налетел ветер, ударил по лицу, дернул шляпу и засвистел в ушах.
II
30 декабря он прибыл в Симбирск.
Было уже очень поздно.
На главных улицах зажгли фонари, на заставах опускали шлагбаумы. Два часовых остановили его и долго рассматривали бумаги под желтым огнем фонаря. На запятках кареты - он ехал теперь в карете - болталась тощая и неуклюжая фигура слуги - Никиты Петрова. Рот у слуги был полуоткрыт, усталые голубые глаза тупо и безучастно смотрели в пространство.
Часовые копались долго.
Очевидно, им были даны строгие инструкции. Ни черные орлы внизу бумаги, ни подпись главнокомандующего не могли их убедить с первого раза. Откуда-то из палатки вынесли еще ордер, и старший, взяв в руки обе бумаги, стал их сличать перед фонарем.
- Скоро вы, что ли? - крикнул Державин, потеряв всякое терпение.
- Скоро, - ответил часовой, не отрывая головы от грамоты, - такие дела скоро не делаются, ваше благородие: намеднись у нас вора с такой же бумагой задержали.
И он опять продолжал колдовать под фонарем.
Наконец перекладина шлагбаума поползла вверх, и карета загремела по пустым и гулким улицам города.
Мостовая в Симбирске была ужасная - много хуже, чем в Казани, - и карета то и дело ныряла в ухабы и кренилась в сторону.
Неподвижная и унылая фигура слуги деревянно раскачивалась на запятках.
Чтобы выяснить положение, Державин велел везти себя прямо к воеводе.
Воевода, сухой и раздражительный старик лет шестидесяти, в огромном старомодном камзоле со стеклянными пуговицами, сообщил ему, что полк подполковника Гринева два часа как отбыл из города и теперь движется по самарской дороге. Очень, очень жаль, что он опоздал на какие-нибудь полтора часа. По его расчетам, полк должен быть сейчас на десятой или одиннадцатой версте. Впрочем, если он очень торопится...
Воевода был стар, тощ, подвижен и походил на боевого петуха, которого Державин как-то видел у Максимова. Чтобы такой петух не прибавил в весе и не потерял цену, ему не дают долго сидеть на одном месте и кормят впроголодь каким-то особым зерном.
- А какая у него воинская сила? - спросил Державин, рассматривая суматошную фигуру воеводы, и вдруг сам поразился своему голосу: таким он был мутным и хриплым.
Воевода глянул на него с опаской.
- О том, сударь мой, я не наведан, - сказал он ласково и склонил голову набок. - Сие дело - в нынешнее время не воеводского разумения. У господина Гринева, чаятельно, есть на то особый указ от его высокопревосходительства, - он говорил все ласковее и ласковее. - А как от одной же высокой персоны посланы, то не вы у меня, а я у вас о том спрашивать должен.
И, нахохлившись, прошелся по комнате, еще более подобравшийся, настороженный и молодцеватый.
- А бахмутовская команда? - снова спросил Державин, сердясь на самого себя за эти бесцельные и ненужные расспросы. - Лошади под нее уже доставлены?
- И сего знать не могу, - сказал старик и засунул руки в карманы. - О том, чаятельно, вам сам господин Гринев доложить может. Я же в дела обороны и вовсе не мешаюсь.
После этого следовало немедленно откланяться, повернуться и уйти.
Никакими клещами не мог бы Державин извлечь из этого старика ненужные для него подробности о воинском снаряжении команды, но он неожиданно сделал то, чего за минуту до этого сам не ожидал от себя: поглядел на старика пустыми, воспаленными глазами, провел рукой по волосам и тяжело опустился в кресло.
И сейчас же голубая, нарядная комната, с мягкой пузатой мебелью, блистающими лаком портретами императрицы, черными силуэтами в палисандровых рамках - накренилась, закачалась и поплыла перед его глазами.
Густая, блаженная, как сон, истома охватила все его большое тело.
Никуда не ездить, ничего не делать, ничем не интересоваться, ни о чем не спрашивать!
Снять с себя тяжелый, несгибаемый от пота мундир, бросить на кресло сумку с ордерами и остаться здесь, у воеводы, в его голубых покоях!
Какая славная привольная жизнь текла бы тогда среди этих палисандровых рамок, мягких кушеток и старинной мебели. Он бы спал на диване до одиннадцати часов утра, перед сном слегка музицировал на флейте и занимался с воеводиной дочкой уроками немецкого языка. Он писал бы по утрам стихи и перевел бы на русский язык все военные оды Фридриха Великого. Он бы...
Его глаза еще заволакивались туманом и теплая розовая мгла под веками мерцала, застилая воинственную фигуру воеводы, а он уже стоял на ногах и твердой рукой застегивал сумку с ордерами.
- Должен извиниться за беспокойство, - сказал он металлическим голосом, - о моем приезде и сем ордере прошу, ваше высокопревосходительство, до времени молчать. - Он застегнул сумку и вытянулся. - Что же касается воинской команды...
К полуоткрытой двери подошла розовая девочка в белом узорчатом платье и, держась одной рукой за дверь, взглянула на него исподлобья. Он украдкой улыбнулся ей. Дочь или внучка? Он посмотрел в лицо воеводы. Внучка!
- Что же касается волнения команд, - сказал он почти весело, - если они еще не соединились, то не сегодня завтра обязательно соединятся.
Воевода смотрел на него с тревожным удивлением. Когда этот странный молодой человек упал на кресло и закрыл глаза, воевода не растерялся ни на одну минуту.
Расплескивая и стуча по стакану горлом графина, он кинулся наливать ему воды. Воевода тридцать лет прослужил в армии и часто наблюдал такое состояние у гонцов, приехавших со спешной эстафетой, в армии говорят, что у таких гонцов "загорелись внутренности".
Он сунул ему стакан под нос, но Державин вскочил с места и стакан вдруг оказался ненужным. Теперь он стоял перед ним прямой, стройный, улыбающийся и, не отводя глаз, смотрел в лицо старику. Воевода не мог знать, что в эту минуту офицер вспомнил, как Максимов, гогоча от наслаждения, показывал гостям травлю петухов, и что теперь ему непременно хочется вывести старика из себя.
Державин подошел вплотную к воеводе.
- А в Самаре-то, - сказал он, подмигивая. - В Самаре-то, ваше благородие, что творится. Город-то сдался без одного выстрела со всеми деревнями. Попы благодарственный молебен пели и ручку целовали... У злодейского-то атамана ручку. Гляди, скоро его и на царство помажут. Злодея-то, беглого каторжника... Вот какие дела!
Воевода только руками развел.
- Да, теперь ухо держи востро, - со злобным удовольствием сказал Державин. - Теперь не зевай. Не сегодня завтра и сюда пожалуют.
Воевода молчал.
Державин быстро поклонился и вышел вон.
Накренившаяся карета ждала его во дворе. Неподвижная и прямая, как статуя, фигура сиротливо торчала на ее запятках. Державин сел в карету и махнул рукой.
Воевода долго стоял среди комнаты.
Поведение офицера было странно и невразумительно. Сумасшедший или пьяный? - подумал воевода.
Он посмотрел на стакан с водой и покачал головой.
- Одурел от усталости.
III
Державин в самом деле был утомлен смертельно.
Впоследствии эти тревожные, страшные дни вспоминались ему как сквозь сон.
Началось с того, что на одной из станций его догнала карета, высланная вдогонку матерью.
Допотопное сооружение это, прогромыхав сорок верст по ухабам и рытвинам, трещало и кренилось, готовое развалиться при каждом неудобном повороте. Забрызганные грязью бока вызывали ужас и отвращение. Они были оттопырены и круглы, как у опоенной лошади. Мягкое сиденье, затянутое некогда малиновым бархатом, полопалось, обнажая волосатое нутро. И даже в самом облике кареты было нечто старчески нечистоплотное. Бурые занавески, спущенные на окнах, трепетали, поднимаясь при каждом толчке, как огромные веки. При въезде этого допотопного рыдвана во двор умета на шум колес сбежались все постояльцы. Державин вышел последним. Он увидел огромный черный ящик, сиротливо накренившийся набок, лошадей, покрытых бурым мылом, и удивился, отчего у лакея, стоящего на запятках, такое заспанное, такое длинное, такое тупое и удивленное лицо. Он понял все через секунду, когда этот лакей соскочил с запяток и, еле двигая языком, что-то сказал ему сперва о матушке, потом о карете, потом о наставлении матушки карету не бросать и отослать обратно.
- Сорок рублей, - сказал под конец слуга, - в ящике.
- Чего? - ошалело спросил Державин.
Лакей посмотрел ему в лицо и, не говоря ни слова, отошел в сторону. Державин смотрел, как он взбирается на лестницу, раскрыв рот и хватаясь руками за стену, и недоумевал, как он до сих пор еще стоит на ногах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
...Там, дома, осталась тетрадь со стихами, он было взял ее с собой, но в последнюю минуту раздумал и оставил на столе. Мать подумает, что он забыл. Она же знает - он всегда брал эту тетрадку с собой, куда бы ни ехал. Пять лет тому назад, когда была чума и его задержали в карантине около заставы, он, чтобы не оставаться с вещами, тут же сжег все бумаги, кроме этой тетради, которую украдкой спрятал за камзол. С этих пор он с ней не расставался.
В тетради были стихи, нежные и певучие.
Он писал их ночью, запираясь на ключ и пробуя на слух каждую строку.
Его стихи должны были петься, поэтому он и называл их песнями.
Не все стихи были одинаково хороши. И раньше и позже он писал куда лучше, но вот одна из песен запомнилась ему особенно.
Девушка, потерявшая возлюбленного, оплакивает свою разлуку. Она ищет его по всей земле в шумящем ветре, среди знойной степи, среди буйного моря. Она ищет его, пролетая мыслью по всей вселенной, и не может найти.
Дальше шли строфы о пустынной тьме, распаленной груди и слезном веке.
Первый куплет этой песни запомнился особенно хорошо. Он когда-то даже пробовал положить его на голос.
Я, лишившись судьбой любезного,
С ним утех, весельев, радости,
Среди века бесполезного
Я не рада моей младости.
Пролетай ты, время быстрое,
Быстротой сто крат скорейшею,
Помрачись ты, небо чистое,
Темнотой в глазах густейшею.
Это он писал о себе.
Покинутая девушка так и не нашла его, впрочем, кажется, она и не искала.
На память о ней осталось вот это стихотворение в старой тетради, которую он всегда брал с собой, но которую сейчас взять не рискнул.
Стоп! Тридцатая верста!
Ветер дул ему в лицо, и вереск под ветром звенел, как стеклянный.
Жизнь или смерть?
Он сломал печать на пакете.
Глава вторая
ТРИДЦАТАЯ ВЕРСТА
I
"Получа сие имеете вы ехать в Синбирск и ежели двадцать вторая легкая полевая команда не выступила, то господину полковнику Гриневу вручить мой ордер, при сем вам данный".
Ордер находился здесь же, в этом конверте. Державин мельком взглянул на него и продолжал читать дальше:
"Буде же оный полковник с командою выступил и пошел к Самаре, т. к. я посланным ордером предписал, то, нагнав его, тот мой ордер вручить ему же и с ним вместе при той команде соединиться с двадцать четвертою легкою полевой командой, марширующей в Самару, о которой, уповаю, что выгнания злодейской шайки в Самару выступившей и прибыла".
Ага, значит, Бибиков сделал нужное распоряжение о переброске войск в Самару.
Отлично!
Дальше, дальше!
Фразы шли гладкие, складные и невразумительные. Они скользили мимо ушей, и он читал их, плохо проникая в их смысл:
"Посланным от меня ордером велено и находящейся в Сызрани трехсотной Бахмутской команде и с сими же двумя легкими полевыми командами соединиться, если они лошадей своих получили, и там по выгнании злодеев взять пост в Самаре".
Гусары, лошади, ордера, соединение двух воинских команд - все это пока очень мало относится к нему. Но дальше...
Дальше шли строки, относящиеся к его миссии:
"Поручается вам делать ваше примечание, как на легкие обе полевые команды, так и на гусар".
Державин читал со вниманием, не пропуская ни одного слова:
"В каком они состоянии находятся? И во всем ли исправны? И какие недостатки? Каковых имеют офицеров и в каком состоянии строевые лошади?"
Он остановился, зажимая рукой прочитанные строки. Голова его слегка кружилась. Так вот, значит, в чем заключается его миссия! Состояние войск, количество лошадей, качество и дух офицеров.
Он даже захихикал: войска без боя переходили на сторону Пугачева, фамилии офицеров, предавшихся самозванцу, составляли длинный список на четырех листах, и каждый день в секретной канцелярии приписывали еще по новой странице. Бибиков не доверял ни войскам, ни офицерам, ни даже полковым лошадям и требовал от Державина неусыпного надзора за ними. Отныне его единственная профессия - быть недоверчивым и подозрительным.
Как, бишь, называют таких людей в армии? Он задумался, не желая давать название, которое уже вертелось у него на языке. Соглядатай, лазутчик... шпион. Ладно, он готов взять любое из этих названий, не дрогнув. Его не так-то легко вогнать в краску! Прежде всего он солдат. А для солдата на войне всякое звание почетно.
Шпион?
Если надо, он будет шпионом.
Бумага кончалась двумя незначащими строками о полевых командах, нахождение которых он должен был определить... Он пропустил это место и обратил внимание только на последнюю строку, собственноручно вписанную Бибиковым:
"По исполнении сего возвратиться ко мне в Казань". Внизу листа кудрявилась замысловатая вихрастая подпись с закруглениями и росчерком:
"Александр Бибиков".
Он аккуратно сложил ордер вчетверо и сунул его в сумку.
Свежий ветер ворошил его волосы. Поле было по-прежнему пустынным, и снег казался синим от быстро приближающейся ночи. Теперь цвет неба был резко отличен от цвета окружающей его пустыни: грязно-серое и мутное, оно низко висело над самой его головой и, казалось, так было до краев наполнено влагой, что его хотелось, как губку, выжать рукой. "Тяжелое небо", - подумал он, поддаваясь своей обычной привычке познавать каждую вещь путем сравнения.
Далеко на линии горизонта лениво передвигалось несколько светящихся желтых пятен. Он вгляделся в них, прищурив глаза. Костры или жило? Костры. Для жила они слишком велики и беспорядочны. Кто-то сидит и греется над огнем: трещат сучья, идут синие клубы дыма, сыплются розовые искры, воркует похлебка.
Уж не отряд ли пугачевцев? Нет, огней слишком мало, вокруг каждого вряд ли поместится больше пяти человек. Бунтовщики не ходят такими небольшими кучками. И, кроме того, им неоткуда тут и взяться.
Он распечатал второй пакет.
На этот раз ордер был ясен и точен. От Державина требовалось производство подробнейшего сыска и следствия. Сейчас же после приезда, - настаивал главнокомандующий, - отыскать виновных, заковать их в цепи, некоторых, наиболее важных, отослать для следствия в тайную канцелярию, других вывести в оковах на площадь и пересечь.
Этот пункт оговаривался еще раз особо. Сечь преступников надлежало публично, перед скопищем народа, растолковывая им их обязанности и долг присяги. Кроме того, надо было узнать, кто трезвонил при въезде пугачевцев в город и через кого был отправлен благодарственный молебен.
Бибиков сомневался не только в армии, офицерах, но даже и в церкви.
Все столпы и устои, поддерживающие государство, колебались и брались под сомнение.
Государство распадалось, охваченное антоновым огнем измены и мятежа.
В хорошую эпоху он живет!
Ну что же, отлично! Он не из боязливых.
Если от него потребуют, он снимет сан со всех попов и закует в цепи самого архиерея. Он будет производить точнейшие следствия, не спать ночами, расшифровывая каждый намек и оговорку, а если и этого будет мало, - он кликнет заплечных мастеров, и секретные писцы затупят свои перья, исписывая стопы бумаг.
И порки он станет производить сам, совсем так, как предписывает ему ордер: будет ходить перед толпой, размеряя силу и количество ударов, и поучать непослушных. Может быть, после этого ему придется прибегнуть к виселице и топору, колесу и глаголю. Он и этим не погнушается. Ритуал смертных казней сейчас проработан до мельчайших подробностей, и он не забудет ничего: ни толстой зажженной свечи в руках смертников, ни белых рубах на них, ни гробов, сложенных сзади эшафота. На войне как на войне, сказал ему как-то Бибиков. А он - солдат и знает, что на войне употребляется все - от ножа до пушечных ядер.
Уже стало совсем темно, а он все еще сидел на коне среди снежной степи, сжимая в руках пакет. В темноте огни на линии горизонта стали огромными, как глаза чудовища. Теперь они стояли совершенно неподвижно: круглые, белые и лишенные ореола. Глядя на них, он вдруг догадался, что это не костры, а окна умета.
Стало быть, до ночлега остается ехать не больше часа.
Он спрятал пакет в сумку и тронул поводья.
И вот тут на него снова налетел ветер, ударил по лицу, дернул шляпу и засвистел в ушах.
II
30 декабря он прибыл в Симбирск.
Было уже очень поздно.
На главных улицах зажгли фонари, на заставах опускали шлагбаумы. Два часовых остановили его и долго рассматривали бумаги под желтым огнем фонаря. На запятках кареты - он ехал теперь в карете - болталась тощая и неуклюжая фигура слуги - Никиты Петрова. Рот у слуги был полуоткрыт, усталые голубые глаза тупо и безучастно смотрели в пространство.
Часовые копались долго.
Очевидно, им были даны строгие инструкции. Ни черные орлы внизу бумаги, ни подпись главнокомандующего не могли их убедить с первого раза. Откуда-то из палатки вынесли еще ордер, и старший, взяв в руки обе бумаги, стал их сличать перед фонарем.
- Скоро вы, что ли? - крикнул Державин, потеряв всякое терпение.
- Скоро, - ответил часовой, не отрывая головы от грамоты, - такие дела скоро не делаются, ваше благородие: намеднись у нас вора с такой же бумагой задержали.
И он опять продолжал колдовать под фонарем.
Наконец перекладина шлагбаума поползла вверх, и карета загремела по пустым и гулким улицам города.
Мостовая в Симбирске была ужасная - много хуже, чем в Казани, - и карета то и дело ныряла в ухабы и кренилась в сторону.
Неподвижная и унылая фигура слуги деревянно раскачивалась на запятках.
Чтобы выяснить положение, Державин велел везти себя прямо к воеводе.
Воевода, сухой и раздражительный старик лет шестидесяти, в огромном старомодном камзоле со стеклянными пуговицами, сообщил ему, что полк подполковника Гринева два часа как отбыл из города и теперь движется по самарской дороге. Очень, очень жаль, что он опоздал на какие-нибудь полтора часа. По его расчетам, полк должен быть сейчас на десятой или одиннадцатой версте. Впрочем, если он очень торопится...
Воевода был стар, тощ, подвижен и походил на боевого петуха, которого Державин как-то видел у Максимова. Чтобы такой петух не прибавил в весе и не потерял цену, ему не дают долго сидеть на одном месте и кормят впроголодь каким-то особым зерном.
- А какая у него воинская сила? - спросил Державин, рассматривая суматошную фигуру воеводы, и вдруг сам поразился своему голосу: таким он был мутным и хриплым.
Воевода глянул на него с опаской.
- О том, сударь мой, я не наведан, - сказал он ласково и склонил голову набок. - Сие дело - в нынешнее время не воеводского разумения. У господина Гринева, чаятельно, есть на то особый указ от его высокопревосходительства, - он говорил все ласковее и ласковее. - А как от одной же высокой персоны посланы, то не вы у меня, а я у вас о том спрашивать должен.
И, нахохлившись, прошелся по комнате, еще более подобравшийся, настороженный и молодцеватый.
- А бахмутовская команда? - снова спросил Державин, сердясь на самого себя за эти бесцельные и ненужные расспросы. - Лошади под нее уже доставлены?
- И сего знать не могу, - сказал старик и засунул руки в карманы. - О том, чаятельно, вам сам господин Гринев доложить может. Я же в дела обороны и вовсе не мешаюсь.
После этого следовало немедленно откланяться, повернуться и уйти.
Никакими клещами не мог бы Державин извлечь из этого старика ненужные для него подробности о воинском снаряжении команды, но он неожиданно сделал то, чего за минуту до этого сам не ожидал от себя: поглядел на старика пустыми, воспаленными глазами, провел рукой по волосам и тяжело опустился в кресло.
И сейчас же голубая, нарядная комната, с мягкой пузатой мебелью, блистающими лаком портретами императрицы, черными силуэтами в палисандровых рамках - накренилась, закачалась и поплыла перед его глазами.
Густая, блаженная, как сон, истома охватила все его большое тело.
Никуда не ездить, ничего не делать, ничем не интересоваться, ни о чем не спрашивать!
Снять с себя тяжелый, несгибаемый от пота мундир, бросить на кресло сумку с ордерами и остаться здесь, у воеводы, в его голубых покоях!
Какая славная привольная жизнь текла бы тогда среди этих палисандровых рамок, мягких кушеток и старинной мебели. Он бы спал на диване до одиннадцати часов утра, перед сном слегка музицировал на флейте и занимался с воеводиной дочкой уроками немецкого языка. Он писал бы по утрам стихи и перевел бы на русский язык все военные оды Фридриха Великого. Он бы...
Его глаза еще заволакивались туманом и теплая розовая мгла под веками мерцала, застилая воинственную фигуру воеводы, а он уже стоял на ногах и твердой рукой застегивал сумку с ордерами.
- Должен извиниться за беспокойство, - сказал он металлическим голосом, - о моем приезде и сем ордере прошу, ваше высокопревосходительство, до времени молчать. - Он застегнул сумку и вытянулся. - Что же касается воинской команды...
К полуоткрытой двери подошла розовая девочка в белом узорчатом платье и, держась одной рукой за дверь, взглянула на него исподлобья. Он украдкой улыбнулся ей. Дочь или внучка? Он посмотрел в лицо воеводы. Внучка!
- Что же касается волнения команд, - сказал он почти весело, - если они еще не соединились, то не сегодня завтра обязательно соединятся.
Воевода смотрел на него с тревожным удивлением. Когда этот странный молодой человек упал на кресло и закрыл глаза, воевода не растерялся ни на одну минуту.
Расплескивая и стуча по стакану горлом графина, он кинулся наливать ему воды. Воевода тридцать лет прослужил в армии и часто наблюдал такое состояние у гонцов, приехавших со спешной эстафетой, в армии говорят, что у таких гонцов "загорелись внутренности".
Он сунул ему стакан под нос, но Державин вскочил с места и стакан вдруг оказался ненужным. Теперь он стоял перед ним прямой, стройный, улыбающийся и, не отводя глаз, смотрел в лицо старику. Воевода не мог знать, что в эту минуту офицер вспомнил, как Максимов, гогоча от наслаждения, показывал гостям травлю петухов, и что теперь ему непременно хочется вывести старика из себя.
Державин подошел вплотную к воеводе.
- А в Самаре-то, - сказал он, подмигивая. - В Самаре-то, ваше благородие, что творится. Город-то сдался без одного выстрела со всеми деревнями. Попы благодарственный молебен пели и ручку целовали... У злодейского-то атамана ручку. Гляди, скоро его и на царство помажут. Злодея-то, беглого каторжника... Вот какие дела!
Воевода только руками развел.
- Да, теперь ухо держи востро, - со злобным удовольствием сказал Державин. - Теперь не зевай. Не сегодня завтра и сюда пожалуют.
Воевода молчал.
Державин быстро поклонился и вышел вон.
Накренившаяся карета ждала его во дворе. Неподвижная и прямая, как статуя, фигура сиротливо торчала на ее запятках. Державин сел в карету и махнул рукой.
Воевода долго стоял среди комнаты.
Поведение офицера было странно и невразумительно. Сумасшедший или пьяный? - подумал воевода.
Он посмотрел на стакан с водой и покачал головой.
- Одурел от усталости.
III
Державин в самом деле был утомлен смертельно.
Впоследствии эти тревожные, страшные дни вспоминались ему как сквозь сон.
Началось с того, что на одной из станций его догнала карета, высланная вдогонку матерью.
Допотопное сооружение это, прогромыхав сорок верст по ухабам и рытвинам, трещало и кренилось, готовое развалиться при каждом неудобном повороте. Забрызганные грязью бока вызывали ужас и отвращение. Они были оттопырены и круглы, как у опоенной лошади. Мягкое сиденье, затянутое некогда малиновым бархатом, полопалось, обнажая волосатое нутро. И даже в самом облике кареты было нечто старчески нечистоплотное. Бурые занавески, спущенные на окнах, трепетали, поднимаясь при каждом толчке, как огромные веки. При въезде этого допотопного рыдвана во двор умета на шум колес сбежались все постояльцы. Державин вышел последним. Он увидел огромный черный ящик, сиротливо накренившийся набок, лошадей, покрытых бурым мылом, и удивился, отчего у лакея, стоящего на запятках, такое заспанное, такое длинное, такое тупое и удивленное лицо. Он понял все через секунду, когда этот лакей соскочил с запяток и, еле двигая языком, что-то сказал ему сперва о матушке, потом о карете, потом о наставлении матушки карету не бросать и отослать обратно.
- Сорок рублей, - сказал под конец слуга, - в ящике.
- Чего? - ошалело спросил Державин.
Лакей посмотрел ему в лицо и, не говоря ни слова, отошел в сторону. Державин смотрел, как он взбирается на лестницу, раскрыв рот и хватаясь руками за стену, и недоумевал, как он до сих пор еще стоит на ногах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20