- Какого валика?
- А это я ему на место ноги свертываю. Как шинель-скатка. Сую под одеяло. Без протеза ему легче, а тебя конфузится. Сегодня забыла положить скатку, он и запсиховал. А ты не горюй, пройдет. Он отходчивый.
Нет, не отходчивый. Долго еще смотрел неласково, как на чужую. Пришла неведомо зачем.
А я любила его - с каждым днем больше. Какие там скатки? Ничего мне не нужно было, кроме него.
Мне бы тогда и сказать ему - не сказала.
29
Поправлялся. Почти уже поправился. Анна Давыдовна стала ходить реже. Бывало, и по неделе не заглядывала. Значит, всерьез стало ему лучше. Видно по Анне Давыдовне: ее сострадание не горит без топлива.
Зима, морозцем схватило лужи. Вот мы с ним уже выходим на улицу, держась друг за друга ("битый небитого везет"). У меня палка в левой руке, у него - в правой. Воображаю себе наш вид сзади - нечто вроде двуглавого орла. Впрочем, мне давно уже все равно, как и откуда я выгляжу. На ногах суконные ботики "прощай, молодость", на голове - теплый платок, старушечий.
И вот...
- Знаете что, Кира Петровна, мне что-то не очень нравится наше взаимное положение.
- Две палки с двух сторон? - спросила я шутя.
- Нет, я имел в виду другое. Неопределенность. Я ведь был, пышно выражаясь, на краю смерти.
- Ну, были. Теперь поправляетесь, и слава богу.
- А если бы умер? Вам бы пришлось освободить квартиру.
- Зачем об этом думать? Вы живы, и все.
- Нет, не все. Надо трезво смотреть в будущее. Я много старше вас. И, по всей вероятности, вы меня переживете.
- Кто из нас кого переживет, это не годами решается.
- Ладно, не будем спорить, кто кого. Я просто делаю вам предложение.
- Какое?
- Тривиальнейшее. Руки и сердца, как говорили в старину. Хотите, стану на одно колено. Только мне это трудновато, учтите. Стать стану, а вот подняться... Вам же придется мне помогать. Так что соглашайтесь без коленопреклонения.
- Я не совсем понимаю...
- Какие из этого проистекут последствия? А никаких. Вас это ни к чему не обяжет. Все права, никаких обязанностей.
Он смеялся. Редко я видела его смеющимся. Но тут он смеялся. Я не знала, что ответить.
- Ну как? Мое предложение принято?
- Это же смешно. Жених и невеста в нашем возрасте, оба с палочками...
- Э, дорогая моя, это все суета сует, тщеславие. Сколько раз я вам говорил: поменьше думайте о своей драгоценной персоне. Не бойтесь быть смешной, неуклюжей, жалкой. Бойтесь быть эгоистичной. Если не обо мне, подумайте хотя бы о семье вашего старшего сына. И младшего, если она сохранится. Ну, что вас смущает? Говорите.
Не могла же я ему сказать правду: "То, что я вас люблю, а вы меня нет..."
- Я не тороплю с ответом. Подумайте.
Думала несколько дней. Неожиданно помог милиционер. Заинтересовался, явно по чьему-то доносу, "гражданкой, проживающей, но не прописанной". "Это моя жена", - сказал ему Чагин. Пришлось согласиться. В конце концов, кого это касается, кроме нас двоих? Да еще, может быть, моих сыновей. "А мы им не скажем", - просто сказал Чагин. И мне стало просто. Все больше я становилась ему подвластной. Это тоже было частью любви. Где-то я читала: чем самостоятельней женщина, тем больше ей хочется подчиниться...
Подали заявление. В положенный срок явились на регистрацию. Оба немолодые, оба с палочками. Но здесь на это никто внимания не обратил поди, и не такое видали. Могли бы явиться хоть в инвалидных колясках...
Стыдно было, но не очень. Самое противное, когда дама, оформлявшая брак (взбитый бюст, взбитая прическа), с казенной игривостью сказала: "А теперь, муж, поцелуйте свою жену!" Глеб Евгеньевич легонько приложился к моей щеке. А дама укоризненно покачала пальчиком: "Теплее, теплее!" Этого он уже не вынес: "Вы меня будете учить, как мне целовать мою жену?!" Назревал скандальчик. Но на очереди была уже следующая пара: высокая, мужеподобная девица в фате и белом платье до полу и ее избранник женоподобный, длинноволосый, в черном, с иголочки, костюме. Сопровождающие лица уже открыли бутылку шампанского, явно преждевременно. Кто-то заткнул ее пальцем, но пена все равно дыбилась. Все смеялись. В этой пене, в этом смехе мы с Чагиным срочно удалились. Я - в высшей степени чувствуя свою неуместность. Он - не знаю.
Вот так совершился мой второй брак. Вернулись домой женатые. Пили чай, разговаривали. Ничего не изменилось, сыновьям решили пока не говорить. Надо будет, скажем.
Муж - как-то и сладко, и горько, и смешно его так называть - занялся моей пропиской. Взял у меня паспорт, проглядел и, смеясь:
- Вот теперь, Кира Петровна, я в точности знаю, сколько вам лет.
- А вы думали сколько?
Ждала, что скажет - меньше, а сказал: больше. После его ухода - к зеркалу. И в самом деле - больше. Меньше не становится и уже не станет.
Жили по-прежнему. Ходила я теперь по улице с палкой, а по дому и без нее. Правая нога так и осталась короче левой. Но я легко справлялась с нехитрым моим хозяйством (нашим). Кроме большой уборки - ее по-прежнему делала Люся. Я ее спрашивала:
- Ну, как там у вас?
- Нормально (опять "нормально"!). Только Дмитрий Борисыч очень уж много работает. Придет с дежурства, я ему - обед, а он спит. Ужас как устает.
- А те двое? Валя с Наташей?
(Спрашивать о Валюне всегда больно. Хоть бы вспомнил, навестил!)
- А что им делается? Живут. Я их вроде и не вижу. Сделаю, что надо, посуду помою. Стирку, однако, на них не стираю. Копят.
- А девочки как? Нюра и Шура?
- Ничего, растут. Дмитрия Борисыча вон как любят. Папой зовут, только я против. Совсем другого происхождения.
Однажды Люся сказала:
- Вы думаете, я не понимаю, Кира Петровна? Очень хорошо понимаю. Я вашему сыну не пара. Не по себе срубила ель. Во-первых, старше. Во-вторых, детная. В-третьих - разница культурных уровней.
- Все это неважно. Важно, что вы его любите, и он вас.
- Я-то люблю... А он? Сомнительно. Навряд ли он может такую, как я, любить.
- Ну что вы! Почему же он на вас женился?
- Из принципа. Очень принципиальный. Сошлись - значит, надо жениться.
И Люся заплакала. И я заплакала. Сидели и плакали обе. И льдинка между нами растаяла. Очень они сближают, бабьи слезы.
30
Еще один этап: первый раз пришла в больницу без костылей. С одной палкой. Шла по коридору, стараясь не хромать. Первый раз за все время взглянула в зеркало без отвращения. Не молодая, но и не старая женщина с палкой.
Нина Константиновна закудахтала:
- Милая, дорогуша, вас прямо не узнать! Вы стали совсем, ну почти совсем как до... до вашего происшествия.
И, конечно, пустила слезу. Сахарный песок так из нее и сыпался.
Искренне обрадовалась Любочка:
- Кира Петровна! Какой же вы молодец! Теперь вам обязательно надо сделать химическую. Давайте устрою вас к одной девочке: такую химию делает, что от натуральной не отличишь!
Разумеется, отказалась.
Что меня поразило, так это реакция больных. Смотрели на меня одобрительно, кивали, переглядывались. Они, значит, наблюдали за мной, когда я, убогая, на костылях, ползала от кровати к кровати. Между собой, верно, разговаривали обо мне, жалели. А ведь казалось, нет им до меня дела... Значит, было! Теперь, когда я ходила с палкой по палате, их глаза мне улыбались, подбадривали... И лечение шло веселее, успешнее. И неопределенное положение меньше меня тяготило.
- Неужели для того, чтобы по-хорошему помогать больным, врач должен сам быть бодрым, здоровым? - спросила я как-то Чагина.
- А как же! В Евангелии есть замечательные слова: "Врачу, исцелися сам".
Я вздрогнула. Так говорил мой папа - пылесосу, в первом детстве.
- Что вас смутило?
- Вспомнила эту фразу. - Рассказала, как папа, водя щеткой по спине пылесоса, сказал ему: "Врачу, исцелися сам"...
- Ваш отец был, по-видимому, интересный человек?
- Да. Но я его почти не помню. Когда он погиб, мне было пять лет.
- Запомнили же вы эту фразу: "Врачу, исцелися сам". Кстати, "врачу" не дательный падеж, как вы, может быть, думаете, а звательный. Обращение. В переводе на русский с церковнославянского фраза эта значит: "Врач, исцели самого себя". С этого надо начинать любое врачевание. Исцелить себя - физически и душевно.
- А если врач болен неизлечимо?
- Должен держать себя на верхнем пределе своих возможностей. И, во всяком случае, не погружаться в свои беды и немочи, как вы были погружены некоторое время назад. Как еще бываете и сейчас.
Видел он меня насквозь: да, и это еще бывало.
- Самое важное, - сказал он очень серьезно, - построить самого себя. Как бы жизнь тебя ни искалечила, сделать себя человеком. Не оглядываясь на то, кем ты был и кем стал. Если ты разрушен, построить себя нового, может быть, не таким, как был. Но на прежнем месте. В прежнем теле, если оно живо.
- Глеб Евгеньевич, простите нескромный вопрос. А вы-то сами всегда следуете правилу: "Врачу, исцелися сам"?
- Стараюсь. Не всегда удается.
И улыбнулся.
Зима прошла. А весной Валюна забрали в армию. Были проводы. Митя привез меня на такси.
Квартира, давно уже не моя, - полным-полна молодежи. Гремела музыка. Кричали, пели.
Молодежь, молодежь... Как ее понять? Как до нее добраться?
Легче всего сказать: "Мы в их возрасте были лучше". Многие так считают. Ерунда. Не были мы лучше, просто были другие. Беднее были, ответственнее. Наша ли заслуга, что нам больше досталось трудностей?
Это я себе старалась внушить, но отчуждение не проходило. Раздражала кричащая, непомерно громкая музыка. Что за пристрастие к децибелам? Ведь вредно же это, на животных доказано, что громкой музыкой можно убить. Раздражали дикие, вычурные телодвижения танцующих. А главное - водка. Ее пили много, без меры и без приличия, девочки вровень с мальчиками, даже, пожалуй, больше. Мы, молодые, пили мало и редко. Денег не было. Да и обычаи были другие...
А во времена моего детства водку давали по талонам. Не худо бы и сейчас такие талоны... Впрочем, помогут ли?
Поймала Люсю в коридоре. Она в хлопотах. Я ей:
- Зачем вы это все затеяли?
- А как же? Надо проводить.
Вот и эта убеждена, что "надо". Так все делают. Не ломать же обычай! Неверно. Свинский обычай именно надо ломать.
Я приткнулась где-то в углу - стоя. Никто не пригласил сесть. Кто-то мазнул меня по лицу рукавом пиджака и не извинился. Никому я здесь не нужна. И зачем пришла?
Устали ноги. Устали уши от музыки. Попрощаться с сыном, а там и уехать. Опять подловила Люсю:
- Люся, я устала. Мне бы с Валей попрощаться, и я бы уехала. Скажите ему, пожалуйста. Пусть выйдет ко мне ненадолго.
Прощаться с Валюном мне пришлось в ванной. Обе комнаты полны танцующих. В одной комнате музыка орала одно, в другой - совсем другое. В ванной препротивно пахло. Моя ванная... Мои махровые полотенца... показалось, и от них разит перегаром. Вошел Валюн - пьяный, но умеренно. Я его обняла, он обнял меня. Постояли, обнявшись.
- Валюн...
- Мамочка...
Выше меня на целую голову. Снизу вверх взглянула ему в лицо. Вдруг в этом взрослом, погрубевшем лице высветился тот самый добрый Валюн, который пожалел старика нищего...
- Мамочка, я понимаю, что вел себя безобразно, я перед тобой виноват... Но ты не думай, что я навсегда пропащий, обещаю тебе, я стану другим. Веришь?
- Я, наоборот, не верю, что ты такой плохой, каким притворялся.
- Ничего я не притворялся. Просто так вышло.
- Милый мой, не живи, "как вышло", делай сам себя, свою жизнь. Сознательно.
- Я понимаю.
Были мы с ним вдвоем в этой дурно пахнущей ванной, по-настоящему вдвоем, и в эти минуты я была счастлива. Но тут из коридора Наташин голос: "Валерка!", и он: "Иду!" Поцеловал меня, уже отсутствующий, и вышел.
Я - к Мите:
- Прошу тебя, вызови такси. Ты меня отвезешь?
- Разумеется.
Митя был совершенно трезв (он вообще трезвенник, эталон семьянина). В такси сказал:
- Ну вот теперь, когда Валька уедет, ты сможешь вернуться домой. Наташку, я надеюсь, заберут родители. Она же там прописана. Не захотят выселим через милицию...
- Митя, как ты можешь? Ведь она жена твоего брата.
- Мне и брат-то чужой, а она тем более. Эти дурацкие проводы! Я был против. Настояла Людмила.
"Людмила" - что-то новое...
- Люся - золото, - сказала я.
- Знаю. Этого мне втолковывать не надо. Так давай о деле. Ты вернешься домой. А я за эти два года скоплю на кооператив...
Так вот почему он так тянет из себя жилы! Копит на кооператив ненужный. Сказать? Скажу:
- Я не вернусь, Митя. Я вышла замуж за доктора Чагина.
- Как? Когда?
- Уже два месяца. Мне давно надо было вам сказать...
- Что ж не сказала?
- Да так... Стыдно было.
- А сейчас тебе не стыдно?
- Стыдно.
Гора с плеч: сказано. Митя молчал всю остальную дорогу. Доехали. Помог мне выйти, расплатился, отпустил маши-ну. Мрачен. Проводил до двери.
- Может быть, зайдешь?
- В другой раз.
Из окна я видела, как он уходил. Сгорбившись, засунув руки в карманы. Пальтишко жиденькое. Фонарь качался, как безумный, тени бегали.
Что я могла сказать в свое оправдание? Ну что?
31
Тихо как-то стало в моем доме. Тихо и невесело. Мой любимый (я все чаще называла его так, разумеется, мысленно) становился угрюмее, молчаливее, улыбался реже. Он и раньше-то нечасто меня баловал, а теперь и совсем. Мне все казалось, я перед ним виновата. Зависимость от него все крепче.
Митя не появлялся. Люся, как раньше, ходила раз в неделю, убирала. От нее я узнавала: как там? Оказывается, Наташа по-прежнему живет с ними.
- Была в положении, сделала аборт. Поплакала. Здоровье не ахти. Куда ее такую гнать? Оставила. Дмитрий Борисыч поначалу был против, потом: "Делай, как хочешь". Самоустранился.
Но что меня удивило несказанно, это что Наташа пошла работать! Да-да! Люся устроила ее к себе на фабрику, ученицей.
- Ну и как она? Справляется?
- Да ничего. Похуже других, но все-таки чего-то вырабатывает. Я иной раз помогу. Худо, что поспать любит. Прямо спящая красавица. Утром будишь ее, будишь... А когда проснется, - не хуже людей.
- Митя как с ней? Не придирается?
- А чего ему придираться? Я ее на себя взяла.
- Валя-то пишет ей?
- Одно письмецо прислал за все время. Пишет, все нормально, не беспокойся.
Все нормально... И у меня, и у них - все нормально.
С Чагиным, с тех пор как он стал (числился) моим мужем, стали мы не ближе, а дальше. Редко-редко разговоримся по-прежнему. Был какой-то вечер получше других. Зашел у нас разговор о московской больнице. Странно, но ни разу мы эту тему не затрагивали. Видно, винил он себя, что вовремя меня оттуда не взял... Но на этот раз разговор зашел; слово за слово я рассказала ему и про то, как лежала на вытяжении и про своих сопалатниц. Про покойную Дарью Ивановну, про дружбу с нею, про ночные с ней разговоры. Про Ольгу Матвеевну, плакавшую, меня провожая. Про Зину Савельеву и про ее мать Марью Михайловну. Про маленького Владика с его пичужьей повадкой, с сиянием вокруг головы.
- И что с ними стало дальше? - спросил Чагин. - С Зиной, Марьей Михайловной, Владиком?
- Не знаю.
- Как не знаете? И не поинтересовались? Значит, вы не настоящий врач. Ведь они - ваши больные.
- Не мои они были больные. Я сама тогда была больная.
- Больная не больная, врач - всегда врач.
Больше об этом разговора не было. Принял к сведению, и все. Понял, что я не настоящий врач. Стал со мной еще суровее, еще суше.
Все чаще мне приходило в голову: может быть, разорвать этот нелепый брак, уехать? Но куда? Некуда мне было ехать.
Проходила весна, начиналось лето. Лето жаркое, с частыми грозами. Ветром трепало ивы на улице. Одну даже свалило. Неожиданно Чагин собрался в отпуск. Давно он не брал отпуска, накопились "недогуленные" недели за несколько лет. Сообщил мне, как всегда теперь, сухо, что уезжает.
- Надолго ли? И куда?
- На родину, в Смоленск. А потом - в разные другие места. Надолго ли? Как придется. Дела.
Кажется, именно в Смоленске погибла его семья. Что ж, пускай едет. Посетить могилы? Вероятнее всего, и могил не осталось.
Уехал. А я осталась одна. Совсем одна, если не считать больных. Но больные приходят и уходят.
На прежнюю квартиру я ездила редко. Митя замкнут, нелюдим. Видно, не может мне простить моего замужества (невольно вспоминается, как я не могла простить маме Семена Михайловича!). Что ж, справедливо. Хотя и горько.
Жизнь вообще горька, но справедлива. Каждому - по заслугам.
Как мне мучительно не хватало привычной опоры - доктора Чагина, Глеба Евгеньевича, моего наставника и вечного бранителя! Был бы здесь - пусть хмурый, недовольный, но здесь!
И вдруг внезапно - телефонный звонок. Междугородная. "Вас вызывает Москва. Говорите".
Не сразу узнала голос. Его голос, но ликующий.
- Кира Петровна? Сейчас я вам скажу нечто неожиданное. Обычно такую вещь сообщает жена мужу, а не муж жене. У нас будет ребенок.
Я молчала по-дурацки.
- Повторяю: у нас будет ребенок. Конечно, если вы не против. Если против - ну что ж. Тогда у меня будет ребенок.
- Не понимаю. Чей ребенок?
- Мой. Согласны вы принять моего ребенка?
- Разумеется.
- Тогда все в порядке. Ждите.
Отбой. Отошла, села. Его ребенок. От кого бы ни был - приму. У нас будет ребенок.
И вот наконец телеграмма: "Приедем в четверг".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16