В комнате жужжит москит. Я его не вижу, но когда он пролетает рядом, его крылья гудят, как лопасти вертолета. Возле меня сидит мистер Дак. Простыни, в которые он закутан, красные и мокрые.
– Ты не поможешь мне, Рич? – обращается ко мне мистер Дак, протягивая наполовину свернутый косяк. – Я не могу сделать его сам. У меня слишком липкие руки. Ризла…(1) Ризла не склеивается.
Когда я беру у него косяк, он с виноватым видом смеется:
– Это всЈ мои запястья. Изрезал их, и кровь никак не остановится. – Он поднимает руку, и на пластиковую перегородку брызжет кровь. – Понимаешь, о чем я? Вот черт!
Я сворачиваю косяк, но не могу лизнуть его. На кусочке ризлы виден красный отпечаток пальца.
– А! Не напрягайся насчет этого, Рич. Я не зараз – – – (1) Марка папиросной бумаги по названию компании-производителя. – Прим. пер. ный. – Мистер Дак смотрит на свое промокшее одеяние. – Хотя не очень чистый…
Я лизнул ризлу.
– Зажги его сам. Я лишь намочу его.
Он протягивает мне зажигалку, и я сажусь на постели. Под моей тяжестью матрас оседает, и кровь стекает в образовавшуюся выемку. Мои трусы намокают.
– Ну как? Что надо, да? Тебе бы попробовать через ствол винтовки… Это серьезно, Рич.
– Как ты мне надоел!
– А-а… – говорит мистер Дак. – Вот это мальчик! Хорош малыш…
Он ложится на кровать. Его руки распростерты над головой – запястьями вверх. Я делаю еще одну затяжку. Кровь хлещет с лопастей вентилятора и поливает все вокруг, будто дождь.
САМУЙ
Rest & Recreation
Путешествие от железнодорожного вокзала в Сураттхани до Самуя прошло как в тумане. Я смутно помню, что вслед за Этьеном и Франсуазой поднялся в автобус, следовавший в Донсак. Мое единственное воспоминание о паромной переправе – это когда Этьен орал мне прямо в ухо, перекрывая шум двигателей парома:
– Смотри, Ричард! – и он показывал рукой в направлении горизонта. – Вон он, морской парк!
Вдалеке что-то голубело и зеленело. Я послушно кивнул. Мне было важнее найти место помягче на своем рюкзаке, чтобы использовать его в качестве подушки.
Мы добирались из порта Самуй до курорта Чавенг на большом открытом джипе «Исудзу». Слева от дороги сквозь ряды кокосовых пальм мелькало голубое море, а справа тянулся покрытый джунглями крутой склон горы. В салоне позади кабины водителя сидели десять путешественников – между колен зажаты рюкзаки, головы поворачиваются как по команде на поворотах. Один прижимал к плечу бейсбольную биту, другой держал в руках камеру. В окружающей зелени мелькали коричневые лица.
– Дельта один-девять, – бормотал я, – это патруль «Альфа».
Джип оставил нас перед пляжными домиками, приличными на первый взгляд, однако неписаный кодекс пешего туриста требовал, чтобы мы поискали места получше. Через полчаса утомительной ходьбы по горячему песку мы вернулись к домикам.
Отдельный душ, вентилятор около кровати, прекрасный ресторан с видом на море. Наши домики стояли в два ряда по сторонам дорожки, посыпанной гравием и обсаженной цветами.
– Tres beau, – сказала Франсуаза, счастливо вздохнув при этом.
Я согласился с ней.
Закрыв за собой дверь домика, я первым делом подошел к зеркалу в ванной и осмотрел свое лицо. Я уже дня два не видел себя в зеркале и хотел удостовериться, что приобрел желанный загар.
Я был несколько ошеломлен, видя вокруг столько загорелых людей, я полагал, что тоже загорел, однако призрак в зеркале… вносил поправки. Белизну моей кожи подчеркивала щетина такого же угольно-черного цвета, как и мои волосы. Но если не считать потребности в ультрафиолетовых лучах, надо было срочно принять душ. Моя футболка стала твердой, как соляной панцирь, потому что пропиталась потом, высохла на солнце, а затем снова пропиталась потом. Поэтому я решил, не откладывая, пойти на пляж и искупаться. Решив тем самым две задачи – позагорать и помыться…
Чавенг походил на фотографию из рекламного проспекта. Гамаки в тени изогнутых пальм; песок слепящей белизны; водные мотоциклы, оставляющие за собой белый след, похожий на тот, что оставляют в ясном небе реактивные самолеты. Я устремился навстречу прибою, отчасти потому, что песок обжигал, а отчасти – потому что всегда вбегаю в воду. Когда вода начала мешать моему продвижению, я подпрыгнул и по инерции пролетел вперед. В воздухе я повернулся, упал на спину и погрузился на дно, выдыхая воздух. Достигнув дна, я расслабился. Я чуть приподнял голову, чтобы задержать воздух в носу, и стал прислушиваться к звукам моря – мягким щелчкам и шелесту подводных течений. Я плескался в воде уже минут пятнадцать, когда ко мне присоединился Этьен. Он тоже пробежал по песку и нырнул в воду, но затем с воплем вынырнул.
– Что случилось? – крикнул я.
Этьен потряс головой и устремился обратно – прочь от того места, куда он нырнул:
– Это животное! Эта… рыба!
Я начал пробираться к нему:
– Что еще за рыба?
– Я не знаю, как она называется по-английски… Ай! Ай! Тут еще и другие! Ай! Они же могут ужалить!
– Ах вот оно что, – сказал я, приблизившись к нему. – Медузы! Замечательно!
Я обрадовался, увидев плывущие в воде бледные создания, похожие на капельки серебристой нефти. Мне нравилась их явная необычность, они привлекали меня уже тем, что занимали странное положение между растительной и животной жизнью.
Я узнал интересную вещь о медузах от одного паренька-филиппинца. Он был едва ли не единственным моим ровесником на острове, где я однажды жил, поэтому мы подружились. Мы провели вместе много счастливых недель, играя на пляже во фризби и купаясь в Южно-Китайском море. Он объяснил мне, что медуза не ужалит, если взять ее ладонью. Потом, правда, нужно как следует вымыть руки, потому что если потрешь рукой глаза или почешешь спину, осевший яд проникнет под кожу и боль будет невыносимой. Мы проводили медузьи бои, бросая друг в друга желеобразные лепешки. В тихую погоду медузьи «снаряды» можно пускать по воде подобно плоским камешкам, хотя если швырнуть их слишком сильно, они «взорвутся». Он также рассказал мне, что медуз можно есть сырыми, как суши. Не вопрос. Конечно, их можно есть сырыми, если только вы готовы потом несколько дней стойко переносить рвоту и боли в животе. Я посмотрел на медуз, окружавших нас. Они были похожи на филиппинских, поэтому я решил, что стоит рискнуть и подставить руки под яд. Авантюра оправдала себя. Когда я быстро вытащил дрожащий шарик из воды, глаза Этьена чуть не вылезли из орбит.
– Моп Dieu! – воскликнул он.
Я улыбнулся. Мне не верилось, что французы действительно говорят Моп Dieu. По-моему, это все равно что ожидать от англичан слова what в конце каждого предложения.
– Тебе не больно, Ричард?
– Ни капельки. Все дело в том, как держать ее, – это как с крапивой. Попробуй.
Я протянул ему медузу.
– Нет, я не хочу.
– Ничего не будет. Давай, не бойся.
– Правда?
– Да, да. Сложи руки, как я.
Я стряхнул медузу в подставленные им руки.
– Ого, – промолвил он. На его лице проступила широкая ухмылка.
– Но ее можно касаться только ладонями. Если ты соприкоснешься с ней другим участком кожи, она ужалит тебя.
– Только ладонями?.. А почему?
Я пожал плечами:
– Не знаю. Таковы правила.
– Может быть, кожа в этом месте толще?
– Может быть. – Я вытащил из воды еще одну медузу. – Странные они, правда? Смотри, они совершенно прозрачные. У них совсем нет мозгов.
Этьен кивнул.
Некоторое время мы молча разглядывали наших медуз, а затем я заметил Франсуазу. Она шла по пляжу, направляясь к воде, – в белом купальнике. Увидев нас, она помахала рукой. Когда она подняла руку, купальник ее натянулся, и тень от полуденного солнца обозначила груди, впадинку под ребрами и мускулы внизу живота.
Я взглянул на Этьена. Он все еще рассматривал медузу, заставив ее выпустить щупальца из-под колокола, и она лежала на его ладони, как стеклянный цветок. Близость с Франсуазой, вероятно, притупила в Этьене восторг от красоты девушки.
Когда она подошла к нам, наше занятие не произвело на нее впечатления.
– Я не люблю их, – бросила она. – Вы не хотите искупаться?
Я показал рукой на воду – мне по грудь. Франсуазе вода доходила до плеч.
– Разве мы не купаемся?
– Нет, – сказал Этьен, оторвавшись наконец от медуз. – Она имеет в виду заплыв. – Он махнул рукой в открытое море. – Вон туда.
Пока мы плыли, мы играли в игру. Примерно через каждые двадцать метров мы ныряли на дно и выныривали с горстью песка.
Мне такие игры не нравятся. На глубине одного метра тропическое море внезапно становилось холодным, так что, болтая в воде ногами, можно было почувствовать границу между теплом и холодом. А при нырянии стыли кончики пальцев, а затем холод быстро распространялся по всему телу.
Чем больше мы удалялись от берега, тем чернее и мельче становился песок. Вскоре вода внизу сделалась слишком черной, чтобы в ней можно было что-нибудь разглядеть, и я лишь слепо тыкал ногами и шарил руками, пока мои пальцы не погружались в ил.
Холодная вода вселяла в меня страх. Я торопливо зачерпывал горсть песка и старался как можно быстрее оторваться от морского дна, хотя у меня в легких еще было полно воздуха. Дожидаясь на поверхности Этьена с Франсуазой, я поджимал под себя ноги и держался на воде только при помощи рук.
– В какие края мы плывем? – поинтересовался я, когда люди, загоравшие на пляже позади нас, казались уже муравьями.
Этьен улыбнулся:
– Ты хочешь вернуться назад? Устал? Мы можем вернуться.
Франсуаза высунула руку из воды и разжала пальцы. Комок песка выскользнул из ее руки и погрузился в воду, оставив после себя расплывшееся серое пятно.
– Ты устал, Ричард? – спросила она, выгнув брови.
– Со мной все в порядке, – ответил я. – Поплыли дальше.
Как меня дурачили
К пяти часам вечера температура понизилась, небо почернело, и пошел дождь. Внезапно и оглушающе. Тяжелые капли падали на пляж, образуя на песке все новые и новые воронки. Я сидел на невысоком крыльце домика и смотрел, как на песке образовывалось миниатюрное море Спокойствия. На крыльце своего дома, через дорожку, на миг появился Этьен и торопливо схватил сушившиеся на улице плавки. Он крикнул мне что-то, но его слова потонули в раскатах грома, а затем Этьен нырнул обратно в свой домик.
У меня на руке расположилась крошечная ящерица. Она была сантиметров семь-восемь длиной, у нее были огромные глаза и просвечивающая кожа. Сначала ящерица минут десять сидела на моей пачке сигарет. Когда мне надоело наблюдать за тем, как она выбрасывает язык и ловит, будто в лассо, муху, я протянул руку и схватил ее. Вопреки моим ожиданиям она даже не попыталась выскользнуть, а лишь беспечно устроилась на новом месте. Удивленный ее отвагой, я позволил ящерице сидеть, где она сидела, – несмотря на то что руку пришлось держать в неестественном положении, ладонью вверх, отчего вскоре рука у меня заныла.
Мое внимание отвлекли двое бежавших по пляжу парней. Они приближались, их вопли слышались все отчетливее. Когда они поравнялись с моим домиком, то свернули с пляжа и в один прыжок оказались на соседнем крыльце.
– Ну и ну! – крикнул один из них, светлый блондин с козлиной бородкой.
– Вот это гроза! – откликнулся другой, чисто выбритый золотистый блондин. – Здорово!
– Американцы, – шепнул я ящерице.
Они постояли у своей двери, потом выбежали обратно под дождь и устремились к пляжному ресторану – прыгая из стороны в сторону, пытаясь увернуться от дождевых струй. Через минуту-другую они вернулись и снова бросились к своей двери. И тут светлый блондин, по-видимому, впервые заметил меня.
– Мы потеряли чертов ключ! – объяснил он, потом ткнул большим пальцем в сторону ресторана. – Они тоже потеряли свои! Не можем попасть внутрь.
– И мокнем, – добавил золотистый блондин. – Мокнем под дождем.
Я понимающе кивнул:
– Не повезло. Где же вы потеряли его?
Светлый блондин пожал плечами:
– Где-то на этом чертовом пляже, дружище! За много-много миль отсюда! – Он подошел к деревянным перилам, разделявшим два наших крыльца, и заглянул ко мне.
– Что это у тебя в руке? – поинтересовался он.
Я поднял ящерицу повыше.
– Ой! Она что, дохлая? – Нет.
– Великолепно! Можно, я переберусь через забор? Хочу, понимаешь, познакомиться с соседями!
– Валяй.
– Покурим?
– Покурим.
– Отлично!
Они оба перемахнули через перила и представились. Светлого блондина звали Сэмми, а золотистого – Зеф.
– Зеф – странное имечко, не правда ли? – спросил меня Зеф, пожимая мою левую руку, чтобы не потревожить ящерицу. – Знаешь, от какого имени это сокращение?
– От Зефана, – уверенно ответил я.
– Так, дружище, да не так. Оно вообще никакое не сокращение. Меня назвали Зеф, а все думают, что это от Зефана. Круто, да?
– Точно.
Сэмми начал сворачивать косяк, вытащив траву и бумагу из водонепроницаемого полиэтиленового пакетика, лежавшего у него в кармане.
– Ты англичанин? – спросил он, разглаживая ризлу пальцами. – Англичане всегда кладут в косяки табак. Как видишь, мы этого не делаем. Сигарет много куришь?
– Боюсь, что да, – ответил я.
– А-я нет. Но если бы я клал в косяки табак, то тоже привык бы. А траву я курю весь день напролет, как в той песне. Как там поется, Зеф?
Зеф запел: «Не зажимай косяк, приятель», но Сэмми оборвал его.
– Не эта, дружище. Другая.
– Какая? «Два косячка утром ранним»? Эта?
– Да.
Зеф прокашлялся:
– Ну, в ней такие слова: «Два косячка утром ранним, два косячка перед сном, два косячка жарким днем, и жизнь моя… пом-пом-пом…» Потом: «В мирное время два косячка, два – военной порой, два косячка, потом еще два, и все такое что-то опять с утра». Дальше я не помню. – Он потряс головой.
– Это не важно, дружище, – сказал Сэмми. – Дошло, Рикардо? Я много курю.
– Похоже на то.
– Вот так.
Пока Зеф пел, Сэмми скрутил косяк, зажег его и протянул мне:
– Я знаю еще одну вещь о сумасшедших англичанах, – прошипел он, выпуская дым изо рта короткими толчками. – Вы целую вечность не можете оторваться от косяка. Мы, американцы, делаем одну-две затяжки и передаем его дальше.
– Это правда, – согласился я, затягиваясь.
Я собрался было извиниться за плохие манеры своих соотечественников, но неожиданно закашлялся.
– Рикстер! – по-отечески сказал Зеф, похлопав меня по спине. – Тебе нужно лечиться от кашля.
Через секунду-другую над морем ослепительно сверкнула молния. Переждав ее, Сэмми промолвил полным благоговения голосом:
– В высшей степени великолепно, дружище!
Зеф быстро подхватил:
– Ну просто чудесно, compadre!
Я уже открыл рот, но тут меня охватили сомнения.
– Великолепно, дружище… – задумчиво пробормотал я.
– Великолепно, – повторил Сэмми.
Я застонал.
– Что такое, Рикардо?
– Ребята, вы надо мной глумитесь.
Сэмми и Зеф переглянулись, а потом посмотрели на меня.
– Глумимся? Над тобой?
– Вы морочите мне голову.
Сэмми нахмурился: – Выражайся по-английски, дружище.
– Это все… штучки в духе Кияну Ривза, как в фильме «Бил и Тед». Вы просто прикалываетесь. Ведь обычно вы говорите по-другому, правда?
Последовало непродолжительное молчание, а затем Зеф выдавил:
– Нас раскусили, Сэмми.
– Да, – отозвался тот. – Перебор.
Они оказались студентами Гарварда. Сэмми изучал право, а Зеф – негритянскую литературу. Их неподражаемая игра была формой протеста против высокомерия европейцев, с которыми они постоянно сталкивались в Азии.
– Это протест против стереотипов, – объяснил Зеф, пытаясь пальцами расчесать свою спутанную золотистую гриву. – Европейцы думают, что все американцы тупые, поэтому мы и ведем себя глупо, чтобы подтвердить их мнение. Потом мы превращаемся в умников и тем самым опровергаем предрассудок эффективнее, чем если бы демонстрировали свой интеллект с самого начала, что обычно вызывает лишь смущение, сменяющееся в конце концов возмущением.
– Правда? – сказал я, все еще находясь под сильным впечатлением разыгранного спектакля. – Как это все круто продумано.
Зеф рассмеялся:
– Ну, не совсем. Это так – шутка.
Они продемонстрировали и другие свои любимые приколы. Зеф обожал изображать спасателя Малибу, а Сэмми выступал в роли «друга ниггеров». Уже одно название говорило о том, что эта штука рискованнее, чем «спасатель Малибу».
– Однажды мне здорово двинули между глаз, когда я так прикалывался, – рассказывал Сэмми, скручивая новый косяк. – На спину брякнулся.
Меня это не удивило. Прикол был таков: Сэмми начинал грузить совершенно незнакомых людей, настаивая на том, что раз в Африке есть страна под названием «Нигер», то все люди из Нигера называются «ниггерами» – неважно, белые они или черные.
– А разве их называют не «нигерийцами»? – спросил я несколько резко, хотя прекрасно понимал, что меня дурачат.
Сэмми отрицательно покачал головой:
– Все так говорят, но у меня другое мнение. Ну, сам подумай. Нигерия находится к югу от Нигера. Они граничат, и если бы нигерийцами называли жителей обеих стран, это привело бы к полному хаосу.
1 2 3 4 5 6 7
– Ты не поможешь мне, Рич? – обращается ко мне мистер Дак, протягивая наполовину свернутый косяк. – Я не могу сделать его сам. У меня слишком липкие руки. Ризла…(1) Ризла не склеивается.
Когда я беру у него косяк, он с виноватым видом смеется:
– Это всЈ мои запястья. Изрезал их, и кровь никак не остановится. – Он поднимает руку, и на пластиковую перегородку брызжет кровь. – Понимаешь, о чем я? Вот черт!
Я сворачиваю косяк, но не могу лизнуть его. На кусочке ризлы виден красный отпечаток пальца.
– А! Не напрягайся насчет этого, Рич. Я не зараз – – – (1) Марка папиросной бумаги по названию компании-производителя. – Прим. пер. ный. – Мистер Дак смотрит на свое промокшее одеяние. – Хотя не очень чистый…
Я лизнул ризлу.
– Зажги его сам. Я лишь намочу его.
Он протягивает мне зажигалку, и я сажусь на постели. Под моей тяжестью матрас оседает, и кровь стекает в образовавшуюся выемку. Мои трусы намокают.
– Ну как? Что надо, да? Тебе бы попробовать через ствол винтовки… Это серьезно, Рич.
– Как ты мне надоел!
– А-а… – говорит мистер Дак. – Вот это мальчик! Хорош малыш…
Он ложится на кровать. Его руки распростерты над головой – запястьями вверх. Я делаю еще одну затяжку. Кровь хлещет с лопастей вентилятора и поливает все вокруг, будто дождь.
САМУЙ
Rest & Recreation
Путешествие от железнодорожного вокзала в Сураттхани до Самуя прошло как в тумане. Я смутно помню, что вслед за Этьеном и Франсуазой поднялся в автобус, следовавший в Донсак. Мое единственное воспоминание о паромной переправе – это когда Этьен орал мне прямо в ухо, перекрывая шум двигателей парома:
– Смотри, Ричард! – и он показывал рукой в направлении горизонта. – Вон он, морской парк!
Вдалеке что-то голубело и зеленело. Я послушно кивнул. Мне было важнее найти место помягче на своем рюкзаке, чтобы использовать его в качестве подушки.
Мы добирались из порта Самуй до курорта Чавенг на большом открытом джипе «Исудзу». Слева от дороги сквозь ряды кокосовых пальм мелькало голубое море, а справа тянулся покрытый джунглями крутой склон горы. В салоне позади кабины водителя сидели десять путешественников – между колен зажаты рюкзаки, головы поворачиваются как по команде на поворотах. Один прижимал к плечу бейсбольную биту, другой держал в руках камеру. В окружающей зелени мелькали коричневые лица.
– Дельта один-девять, – бормотал я, – это патруль «Альфа».
Джип оставил нас перед пляжными домиками, приличными на первый взгляд, однако неписаный кодекс пешего туриста требовал, чтобы мы поискали места получше. Через полчаса утомительной ходьбы по горячему песку мы вернулись к домикам.
Отдельный душ, вентилятор около кровати, прекрасный ресторан с видом на море. Наши домики стояли в два ряда по сторонам дорожки, посыпанной гравием и обсаженной цветами.
– Tres beau, – сказала Франсуаза, счастливо вздохнув при этом.
Я согласился с ней.
Закрыв за собой дверь домика, я первым делом подошел к зеркалу в ванной и осмотрел свое лицо. Я уже дня два не видел себя в зеркале и хотел удостовериться, что приобрел желанный загар.
Я был несколько ошеломлен, видя вокруг столько загорелых людей, я полагал, что тоже загорел, однако призрак в зеркале… вносил поправки. Белизну моей кожи подчеркивала щетина такого же угольно-черного цвета, как и мои волосы. Но если не считать потребности в ультрафиолетовых лучах, надо было срочно принять душ. Моя футболка стала твердой, как соляной панцирь, потому что пропиталась потом, высохла на солнце, а затем снова пропиталась потом. Поэтому я решил, не откладывая, пойти на пляж и искупаться. Решив тем самым две задачи – позагорать и помыться…
Чавенг походил на фотографию из рекламного проспекта. Гамаки в тени изогнутых пальм; песок слепящей белизны; водные мотоциклы, оставляющие за собой белый след, похожий на тот, что оставляют в ясном небе реактивные самолеты. Я устремился навстречу прибою, отчасти потому, что песок обжигал, а отчасти – потому что всегда вбегаю в воду. Когда вода начала мешать моему продвижению, я подпрыгнул и по инерции пролетел вперед. В воздухе я повернулся, упал на спину и погрузился на дно, выдыхая воздух. Достигнув дна, я расслабился. Я чуть приподнял голову, чтобы задержать воздух в носу, и стал прислушиваться к звукам моря – мягким щелчкам и шелесту подводных течений. Я плескался в воде уже минут пятнадцать, когда ко мне присоединился Этьен. Он тоже пробежал по песку и нырнул в воду, но затем с воплем вынырнул.
– Что случилось? – крикнул я.
Этьен потряс головой и устремился обратно – прочь от того места, куда он нырнул:
– Это животное! Эта… рыба!
Я начал пробираться к нему:
– Что еще за рыба?
– Я не знаю, как она называется по-английски… Ай! Ай! Тут еще и другие! Ай! Они же могут ужалить!
– Ах вот оно что, – сказал я, приблизившись к нему. – Медузы! Замечательно!
Я обрадовался, увидев плывущие в воде бледные создания, похожие на капельки серебристой нефти. Мне нравилась их явная необычность, они привлекали меня уже тем, что занимали странное положение между растительной и животной жизнью.
Я узнал интересную вещь о медузах от одного паренька-филиппинца. Он был едва ли не единственным моим ровесником на острове, где я однажды жил, поэтому мы подружились. Мы провели вместе много счастливых недель, играя на пляже во фризби и купаясь в Южно-Китайском море. Он объяснил мне, что медуза не ужалит, если взять ее ладонью. Потом, правда, нужно как следует вымыть руки, потому что если потрешь рукой глаза или почешешь спину, осевший яд проникнет под кожу и боль будет невыносимой. Мы проводили медузьи бои, бросая друг в друга желеобразные лепешки. В тихую погоду медузьи «снаряды» можно пускать по воде подобно плоским камешкам, хотя если швырнуть их слишком сильно, они «взорвутся». Он также рассказал мне, что медуз можно есть сырыми, как суши. Не вопрос. Конечно, их можно есть сырыми, если только вы готовы потом несколько дней стойко переносить рвоту и боли в животе. Я посмотрел на медуз, окружавших нас. Они были похожи на филиппинских, поэтому я решил, что стоит рискнуть и подставить руки под яд. Авантюра оправдала себя. Когда я быстро вытащил дрожащий шарик из воды, глаза Этьена чуть не вылезли из орбит.
– Моп Dieu! – воскликнул он.
Я улыбнулся. Мне не верилось, что французы действительно говорят Моп Dieu. По-моему, это все равно что ожидать от англичан слова what в конце каждого предложения.
– Тебе не больно, Ричард?
– Ни капельки. Все дело в том, как держать ее, – это как с крапивой. Попробуй.
Я протянул ему медузу.
– Нет, я не хочу.
– Ничего не будет. Давай, не бойся.
– Правда?
– Да, да. Сложи руки, как я.
Я стряхнул медузу в подставленные им руки.
– Ого, – промолвил он. На его лице проступила широкая ухмылка.
– Но ее можно касаться только ладонями. Если ты соприкоснешься с ней другим участком кожи, она ужалит тебя.
– Только ладонями?.. А почему?
Я пожал плечами:
– Не знаю. Таковы правила.
– Может быть, кожа в этом месте толще?
– Может быть. – Я вытащил из воды еще одну медузу. – Странные они, правда? Смотри, они совершенно прозрачные. У них совсем нет мозгов.
Этьен кивнул.
Некоторое время мы молча разглядывали наших медуз, а затем я заметил Франсуазу. Она шла по пляжу, направляясь к воде, – в белом купальнике. Увидев нас, она помахала рукой. Когда она подняла руку, купальник ее натянулся, и тень от полуденного солнца обозначила груди, впадинку под ребрами и мускулы внизу живота.
Я взглянул на Этьена. Он все еще рассматривал медузу, заставив ее выпустить щупальца из-под колокола, и она лежала на его ладони, как стеклянный цветок. Близость с Франсуазой, вероятно, притупила в Этьене восторг от красоты девушки.
Когда она подошла к нам, наше занятие не произвело на нее впечатления.
– Я не люблю их, – бросила она. – Вы не хотите искупаться?
Я показал рукой на воду – мне по грудь. Франсуазе вода доходила до плеч.
– Разве мы не купаемся?
– Нет, – сказал Этьен, оторвавшись наконец от медуз. – Она имеет в виду заплыв. – Он махнул рукой в открытое море. – Вон туда.
Пока мы плыли, мы играли в игру. Примерно через каждые двадцать метров мы ныряли на дно и выныривали с горстью песка.
Мне такие игры не нравятся. На глубине одного метра тропическое море внезапно становилось холодным, так что, болтая в воде ногами, можно было почувствовать границу между теплом и холодом. А при нырянии стыли кончики пальцев, а затем холод быстро распространялся по всему телу.
Чем больше мы удалялись от берега, тем чернее и мельче становился песок. Вскоре вода внизу сделалась слишком черной, чтобы в ней можно было что-нибудь разглядеть, и я лишь слепо тыкал ногами и шарил руками, пока мои пальцы не погружались в ил.
Холодная вода вселяла в меня страх. Я торопливо зачерпывал горсть песка и старался как можно быстрее оторваться от морского дна, хотя у меня в легких еще было полно воздуха. Дожидаясь на поверхности Этьена с Франсуазой, я поджимал под себя ноги и держался на воде только при помощи рук.
– В какие края мы плывем? – поинтересовался я, когда люди, загоравшие на пляже позади нас, казались уже муравьями.
Этьен улыбнулся:
– Ты хочешь вернуться назад? Устал? Мы можем вернуться.
Франсуаза высунула руку из воды и разжала пальцы. Комок песка выскользнул из ее руки и погрузился в воду, оставив после себя расплывшееся серое пятно.
– Ты устал, Ричард? – спросила она, выгнув брови.
– Со мной все в порядке, – ответил я. – Поплыли дальше.
Как меня дурачили
К пяти часам вечера температура понизилась, небо почернело, и пошел дождь. Внезапно и оглушающе. Тяжелые капли падали на пляж, образуя на песке все новые и новые воронки. Я сидел на невысоком крыльце домика и смотрел, как на песке образовывалось миниатюрное море Спокойствия. На крыльце своего дома, через дорожку, на миг появился Этьен и торопливо схватил сушившиеся на улице плавки. Он крикнул мне что-то, но его слова потонули в раскатах грома, а затем Этьен нырнул обратно в свой домик.
У меня на руке расположилась крошечная ящерица. Она была сантиметров семь-восемь длиной, у нее были огромные глаза и просвечивающая кожа. Сначала ящерица минут десять сидела на моей пачке сигарет. Когда мне надоело наблюдать за тем, как она выбрасывает язык и ловит, будто в лассо, муху, я протянул руку и схватил ее. Вопреки моим ожиданиям она даже не попыталась выскользнуть, а лишь беспечно устроилась на новом месте. Удивленный ее отвагой, я позволил ящерице сидеть, где она сидела, – несмотря на то что руку пришлось держать в неестественном положении, ладонью вверх, отчего вскоре рука у меня заныла.
Мое внимание отвлекли двое бежавших по пляжу парней. Они приближались, их вопли слышались все отчетливее. Когда они поравнялись с моим домиком, то свернули с пляжа и в один прыжок оказались на соседнем крыльце.
– Ну и ну! – крикнул один из них, светлый блондин с козлиной бородкой.
– Вот это гроза! – откликнулся другой, чисто выбритый золотистый блондин. – Здорово!
– Американцы, – шепнул я ящерице.
Они постояли у своей двери, потом выбежали обратно под дождь и устремились к пляжному ресторану – прыгая из стороны в сторону, пытаясь увернуться от дождевых струй. Через минуту-другую они вернулись и снова бросились к своей двери. И тут светлый блондин, по-видимому, впервые заметил меня.
– Мы потеряли чертов ключ! – объяснил он, потом ткнул большим пальцем в сторону ресторана. – Они тоже потеряли свои! Не можем попасть внутрь.
– И мокнем, – добавил золотистый блондин. – Мокнем под дождем.
Я понимающе кивнул:
– Не повезло. Где же вы потеряли его?
Светлый блондин пожал плечами:
– Где-то на этом чертовом пляже, дружище! За много-много миль отсюда! – Он подошел к деревянным перилам, разделявшим два наших крыльца, и заглянул ко мне.
– Что это у тебя в руке? – поинтересовался он.
Я поднял ящерицу повыше.
– Ой! Она что, дохлая? – Нет.
– Великолепно! Можно, я переберусь через забор? Хочу, понимаешь, познакомиться с соседями!
– Валяй.
– Покурим?
– Покурим.
– Отлично!
Они оба перемахнули через перила и представились. Светлого блондина звали Сэмми, а золотистого – Зеф.
– Зеф – странное имечко, не правда ли? – спросил меня Зеф, пожимая мою левую руку, чтобы не потревожить ящерицу. – Знаешь, от какого имени это сокращение?
– От Зефана, – уверенно ответил я.
– Так, дружище, да не так. Оно вообще никакое не сокращение. Меня назвали Зеф, а все думают, что это от Зефана. Круто, да?
– Точно.
Сэмми начал сворачивать косяк, вытащив траву и бумагу из водонепроницаемого полиэтиленового пакетика, лежавшего у него в кармане.
– Ты англичанин? – спросил он, разглаживая ризлу пальцами. – Англичане всегда кладут в косяки табак. Как видишь, мы этого не делаем. Сигарет много куришь?
– Боюсь, что да, – ответил я.
– А-я нет. Но если бы я клал в косяки табак, то тоже привык бы. А траву я курю весь день напролет, как в той песне. Как там поется, Зеф?
Зеф запел: «Не зажимай косяк, приятель», но Сэмми оборвал его.
– Не эта, дружище. Другая.
– Какая? «Два косячка утром ранним»? Эта?
– Да.
Зеф прокашлялся:
– Ну, в ней такие слова: «Два косячка утром ранним, два косячка перед сном, два косячка жарким днем, и жизнь моя… пом-пом-пом…» Потом: «В мирное время два косячка, два – военной порой, два косячка, потом еще два, и все такое что-то опять с утра». Дальше я не помню. – Он потряс головой.
– Это не важно, дружище, – сказал Сэмми. – Дошло, Рикардо? Я много курю.
– Похоже на то.
– Вот так.
Пока Зеф пел, Сэмми скрутил косяк, зажег его и протянул мне:
– Я знаю еще одну вещь о сумасшедших англичанах, – прошипел он, выпуская дым изо рта короткими толчками. – Вы целую вечность не можете оторваться от косяка. Мы, американцы, делаем одну-две затяжки и передаем его дальше.
– Это правда, – согласился я, затягиваясь.
Я собрался было извиниться за плохие манеры своих соотечественников, но неожиданно закашлялся.
– Рикстер! – по-отечески сказал Зеф, похлопав меня по спине. – Тебе нужно лечиться от кашля.
Через секунду-другую над морем ослепительно сверкнула молния. Переждав ее, Сэмми промолвил полным благоговения голосом:
– В высшей степени великолепно, дружище!
Зеф быстро подхватил:
– Ну просто чудесно, compadre!
Я уже открыл рот, но тут меня охватили сомнения.
– Великолепно, дружище… – задумчиво пробормотал я.
– Великолепно, – повторил Сэмми.
Я застонал.
– Что такое, Рикардо?
– Ребята, вы надо мной глумитесь.
Сэмми и Зеф переглянулись, а потом посмотрели на меня.
– Глумимся? Над тобой?
– Вы морочите мне голову.
Сэмми нахмурился: – Выражайся по-английски, дружище.
– Это все… штучки в духе Кияну Ривза, как в фильме «Бил и Тед». Вы просто прикалываетесь. Ведь обычно вы говорите по-другому, правда?
Последовало непродолжительное молчание, а затем Зеф выдавил:
– Нас раскусили, Сэмми.
– Да, – отозвался тот. – Перебор.
Они оказались студентами Гарварда. Сэмми изучал право, а Зеф – негритянскую литературу. Их неподражаемая игра была формой протеста против высокомерия европейцев, с которыми они постоянно сталкивались в Азии.
– Это протест против стереотипов, – объяснил Зеф, пытаясь пальцами расчесать свою спутанную золотистую гриву. – Европейцы думают, что все американцы тупые, поэтому мы и ведем себя глупо, чтобы подтвердить их мнение. Потом мы превращаемся в умников и тем самым опровергаем предрассудок эффективнее, чем если бы демонстрировали свой интеллект с самого начала, что обычно вызывает лишь смущение, сменяющееся в конце концов возмущением.
– Правда? – сказал я, все еще находясь под сильным впечатлением разыгранного спектакля. – Как это все круто продумано.
Зеф рассмеялся:
– Ну, не совсем. Это так – шутка.
Они продемонстрировали и другие свои любимые приколы. Зеф обожал изображать спасателя Малибу, а Сэмми выступал в роли «друга ниггеров». Уже одно название говорило о том, что эта штука рискованнее, чем «спасатель Малибу».
– Однажды мне здорово двинули между глаз, когда я так прикалывался, – рассказывал Сэмми, скручивая новый косяк. – На спину брякнулся.
Меня это не удивило. Прикол был таков: Сэмми начинал грузить совершенно незнакомых людей, настаивая на том, что раз в Африке есть страна под названием «Нигер», то все люди из Нигера называются «ниггерами» – неважно, белые они или черные.
– А разве их называют не «нигерийцами»? – спросил я несколько резко, хотя прекрасно понимал, что меня дурачат.
Сэмми отрицательно покачал головой:
– Все так говорят, но у меня другое мнение. Ну, сам подумай. Нигерия находится к югу от Нигера. Они граничат, и если бы нигерийцами называли жителей обеих стран, это привело бы к полному хаосу.
1 2 3 4 5 6 7