— черная нора, две ступеньки наверх и сразу же на четвереньки, а потом вообще ползком на брюхе, прикрывая еле мерцающий факел рукой, уже не думая о Меропе, которая где-то там, впереди, то ли есть, то ли нет, уже вообще ни о чем и ни о ком не думая, только вперед, покуда лаз не расширился и не превратился в пещеру, и пещера эта почему-то была мне знакома, как во сне, иначе откуда бы мне знать, что дальше тропка раздваивается и мне надо налево, а факел мой скоро погаснет. Он и погас. А потом подземный ход и вовсе до того сузился, что мне, вздумай я повернуть, пришлось бы пятиться задом, так что все равно вперед, только вперед, пусть даже себе на погибель, не зря ведь столько рассказов о тех, кто заблудился и сгинул под землей, неужто я хочу такой смерти, вопрос этот мелькнул у меня в голове, я скривила губы и поползла дальше, помню, как слизывала со стенок сочащуюся влагу, безвкусные подтеки, потом разом почувствовала, как неуловимо изменился вокруг воздух, и волосы мои, еще прежде, чем я услышала этот звук, встали дыбом. И лишь после я услышала звук. Непрерывный, долгий, нечеловеческий, потому что никакого дыхания не хватит на этот еле слышный, но такой пронзительный стон — пожалуй, так мог бы скулить зверь, но то был не зверь.Это была та женщина. Меропа. Я хотела только назад, обратно, но какая-то сила толкала меня вперед пядь за пядью. Стон прервался, и молот в моей груди, казалось, заглушает все остальные звуки, он и сейчас бухает до самых висков, и тут, когда глаза мои присмотрелись к тьме, я увидела в мерцающем свете лампадки саму царицу: недвижная, как изваяние, она сидела, прислонясь к скалистой стене пещеры и устремив неотрывный взгляд в некую точку напротив. В стылом подземелье я вмиг вся взмокла от холодного пота, я слышала запах собственного ужаса, такого со мной еще не случалось — во мне будто шевельнулось что-то, что я все время надежно держала под спудом и о чем почти забыла, что-то невероятно живое в этой мертвецкой преисподней. Нет, это уже не игра. Какой ничтожной показалась мне вся эта церемонная показуха за царским столом, да и мои там выкрутасы — чем они лучше! Мне ли не знать: в придворной суете своя роль сыщется и для того, кто эту суету презирает и высмеивает, я, правда, уже и не поддаюсь почти никогда ее соблазнам, что верно, то верно, но разве на сей раз на царский пир меня повлекло не тайное желание покрасоваться — и я пошла, вместо того чтобы иметь мужество отказаться, как вот Меропа, приведшая меня сюда, на самый край подземного мира, где меня сперва обуял ужас, а теперь и вовсе паника, потому как тут, совсем рядом, из этой жуткой тишины выскользнуло нечто, и не было в скалистой стене ни трещины, ни расселины, чтобы от него укрыться. Оно, это существо, умело двигаться совсем неслышно, не всколыхнув даже легчайшего дуновения, еще бесшумней, чем я, которую ты, мама, сызмальства обучила секретам движений, что целиком состоят как бы из крохотных заминок, и в стену врастать ты меня тоже учила — в отцовском дворце тебе это очень пригодится, говаривала ты, а я тогда еще не понимала почему, — и особому дыханию, когда подавляется любой вздох, испускаемый человеческим телом, и я, оказывается, все помнила, все вернулось само собой, не дав мне задрожать и залязгать зубами от ужаса перед существом, которое, словно тень от тени, отлепилось от стены и, подскользнув к царице, шепнуло ей что-то на ухо, взяло у нее из ладони гаснущую лампадку, после чего царица безропотно последовала за этой старухой, тень которой я скорее угадывала, чем видела, и обе они, поскольку потолок пещеры опять понижался, опустились на колени, а я непроизвольно проделала это вслед за ними. Да, я упала на колени — то ли от слабости, то ли возблагодаряя божество, которое и на сей раз меня упасло. А может, просто от смертного страха.Я дала женщинам уйти подальше, чтобы они меня не слышали, а потом двинулась на ощупь вдоль стены пещеры. Я должна вызнать тайну царицы. В кромешной тьме кончики моих пальцев, по счастью, нащупали то, что они непроизвольно искали: неровности, выделанные в камне не природой, а человеческой рукой, борозды, знакомые мне еще с Колхиды, выбитые зубилом линии, что под моими пальцами складывались в рисунки и письмена, которыми здесь, в Коринфе, это я знала, украшают могилы схороненных в пещерах знатных мертвецов. Это укрепило во мне смутное, еще не облекшееся в слова подозрение. В том месте, где в каменной неподвижности сидела Меропа, я опустилась на четвереньки и подползла к стене, на которую — я видела — устремлен взор царицы, боязливыми пальцами нащупала в камне глубокую выбоину — и нашла то, чего так страшилась, и не смогла удержать крик, гулким эхом отозвавшийся в пещерном лабиринте. Только теперь я повернула. Теперь я знала то, что хотела узнать, и дала себе зарок как можно скорее об этом знании забыть, но с тех пор ни о чем другом не могу думать — только об этом голом, таком маленьком детском черепе, об этих тоненьких ломких ключицах, об этих хрупких позвонках, о нет…Этот город зиждется на злодействе.Кто выдаст эту тайну, тому уже не жить. Потрясение меня образумило. Отныне никаких презрительных ужимок, и вообще прочь от царских пиршеств, это ясно. Но куда? Тут и ты, мама, не знала бы, что посоветовать, тут сколько ни вопрошай линии руки — все впустую, линии-то ясные, только вот что они значат сейчас, здесь, для меня? Болезнь хоть и колотит меня нещадно, а все-таки это передышка, уж я-то знаю тайный смысл болезней, вот только использовать его для исцеления я куда лучше умею на других, нежели на себе самой. Добровольно отдаю себя во власть растущему жару, который вздымает меня горячей волной и несет навстречу мне смутные образы, обрывки видений, лица…Ясон. Неужто я ему проболталась? Нет. Хоть и был миг, всего один, мимолетный соблазнительный миг, но я промолчала. Да нет, конечно же, промолчала. Ясон меня поджидал, я на это не рассчитывала, я все еще недостаточно его знаю, не удосужилась узнать его до конца, мне это теперь казалось не так уж важно, опасная беспечность. Вместо того чтобы смотреть в оба, предугадывать каждое его побуждение, я позволила себе роскошь равнодушия, иначе наперед бы знала: смесь унижения и триумфа, которую он изведал за государевым столом, так распалит его вожделение, что утолить этот пыл он возжаждет только со мной, ни одна из дворцовых девиц, которые всегда и с радостью готовы его ублажить, тут меня не заменит.Еле живая, вся в грязи тащилась я домой, к глинобитной лачуге, что лепится к подножию дворцовой стены, словно ласточкино гнездо, укрываясь под сенью смоковницы, чью ажурную листву я вижу сейчас со своего ложа. Взгляд Лиссы меня предупредил, одно движение ее губ подсказало мне, кто поджидает меня за пологом моей двери, так что я успела наспех ополоснуть лицо и руки и набросить чистую рубашку вместо замызганного, порванного хитона, прежде чем .Ясон меня окликнул. Ничто не обманет другого столь же верно, как самое привычное твое поведение, а посему одежки Ясона, разбросанные, как всегда, где попало, мне пришлось, как всегда, попросту отодвинуть ногой, выпростав ступню из-под длинной, ниспадающей рубахи тем капризным движением, в шаловливой властности которого давняя и твердая уверенность: Ясон любит женские ножки, а таких красивых, как у меня, ни у кого больше нет, он и теперь это повторил, я же, чтобы выиграть время, спросила его, помнит ли он, когда впервые к моим ногам прикоснулся, на что он только нетерпеливо пробурчал:— Дурацкий вопрос. Иди сюда.Да, вот так этот человек теперь со мной разговаривает, и мне даже безразлично, что он путает меня с другими своими женщинами. Я все же потребовала, чтобы он сперва ответил.— Некоторые вещи мужчина никогда не забывает, — изрек он гордо и тут же явил мне образчик своей замечательной забывчивости.В Колхиде это было, возле частокола, что отделяет внутренний двор царского дворца от внешнего, и была ночь, полнолуние, это он как сейчас помнит.— И рубашка на тебе была как сейчас, такая же, я такой тонкой ткани никогда прежде не видал, а за оградой часовые горланили ваши жуткие песни, от которых прямо с души воротит. — Тут и мне они вспомнились, протяжные, тоскливые песни наших молодых воинов, и как они брали меня за живое, но, конечно, совсем иначе, чем Ясона. — И ты пообещала мне помочь с этим проклятущим руном, которое было целью и смыслом всего нашего долгого странствия, и вот тогда, раз уж тебе так хочется это услышать, да, вот тогда я впервые обнял твои ноги.Я удивилась, и самой себе тоже. Оказывается, он все еще способен причинять мне боль, мама, пора бы уж этому кончиться. Хотя могла бы, наверно, и сама догадаться, что и он тоже, как и другие, способен вообразить только одну причину, по которой я могла стать его сообщницей против собственного отца: ясное дело, я безнадежно и сразу же подпала его чарам. Коринфяне все так думают, для этих беззаветная женская любовь к мужчине все заранее объясняет и оправдывает. Но и наши колхидцы, те, что последовали за мной, они тоже с самого начала видели во мне и Ясоне только любовную парочку, им и невдомек было помыслить, что не могла, не могла я в доме отца спать с мужчиной, который отца обманывал. Ну да, да, мама, с моей помощью обманывал, в том-то и был весь ужас моего положения и вся моя мука: я шагу сделать не могла, чтобы этот шаг не оказался ложным, и не было деяния, которым бы я невольно не предала хоть что-то из того, что было мне дорого. И я знаю, наверняка знаю, как прозвали меня колхидцы после моего побега, об этом-то уж отец позаботился: предательница. Это слово все еще жжет меня неостывающим клеймом. Оно жгло меня и той ночью на «Арго», одной из первых ночей после нашего бегства; флот колхидцев, преследовавший нас по пятам, наконец прекратил погоню, я сидела на канатной бухте, прислонясь к борту, было новолуние и небо, до невероятия усыпанное звездами, помнишь, могла бы спросить я у Ясона, помнишь, как звезды падали в зеркало моря, будто брошенные чьей-то дланью, а море было покойно, волны тихо плескались о корабельный борт, аргонавты, те, кому выпал гребной черед, гребли бесшумно и споро, корабль почти не качался, и ночь выдалась теплая. Когда ты пришел, Ясон, могла бы сказать я ему, ты казался всего лишь темной тенью на фоне звездного неба, и с тобой была удача: ты говорил нужные слова нужным тоном и все делал впопад и вовремя, сумев смягчить мою боль — ту, о которой даже не ведал и которую я сама считала неотступной. И вот тогда, словно бы желая согреть меня, ты впервые обнял мои ноги.Глупости, сказал бы Ясон, поэтому я промолчала. Но он сказал:— Не будем спорить, Медея. Только не этой ночью. Иди сюда.
Этот голос.Снова как сигнал, на который что-то во мне отзывается, и я опять вверила ему не только мои ступни — вверила каждую пядь своего тела, желания которого он умеет угадывать, как ни один мужчина на свете. Хотя вернее сказать — умел угадывать.— Ясон?Долгое молчание. Это мне знакомо. Сейчас примется искать виноватых.— Все оттого, — начал он укоризненным голосом, — что ты мне изменяешь.Сбежала с государевой трапезы, не иначе есть еще с кем поразвлечься. — На это я не сочла нужным отвечать, но он только пуще разозлился. — Прежде, — сказал он, — такого никогда бы не случилось. Прежде ты давала мне силу, сколько нужно сил — столько и давала.На сей раз он был прав, я встала, окунула лицо и руки в бадью с водой, которую утром принесла из родника.— Прежде, — сказала я Ясону, — прежде ты в меня верил. И в самого себя тоже.— Вечно тебе надо всем перечить, — проворчал Ясон, — вечно все надо знать лучше других. Когда же ты наконец признаешь, что время твое прошло.— Сейчас, — с изумлением услышала я собственный голос, — вот прямо сейчас и признаю, только тебе-то разве от этого легче?Тут он вдруг обхватил голову руками и издал стон, какого мне прежде не доводилось слышать.— Только не думай, — выдохнул он, — только не думай, будто я радуюсь, что и ты тоже не знаешь, как быть.Такого признания я от него не ожидала. Я присела рядом с ним на ложе, отняла его ладони от висков, стала гладить его лоб, щеки, плечи, чувствительные ложбинки над ключицами, иди ко мне, прошептал он умоляюще, и я легла к нему, ведь я знаю его тело и умею пришпоривать его желания, и вот уже он, смежив веки, отдался игре собственных фантазий, в которые он меня никогда не допускал. Да, да, да, Медея, вот оно, сейчас. Ему наконец удалось то, чего я ему так желала, он всей тяжестью рухнул на меня и, пряча лицо между моих грудей, разрыдался — и плакал долго. Никогда прежде не видела я его слез. Потом" он встал, окунул лицо в бадью с водой, встряхнул головой, словно бык, которого огрели дубиной по рогам, и, не оборачиваясь и не говоря ни слова, ушел.За это мне еще придется поплатиться. Женщину, которая видела мужчину в миг слабости, в Коринфе так просто не прощают.А у нас дома? В Колхиде? Не обманываюсь ли я, уверяя саму себя, что там, на родине, это было иначе? Интересно, отчего это я в последнее время все чаще и чаще вызываю в себе воспоминания о Колхиде, стараясь расцветить их все более живыми красками, словно не могу просто так смириться с исчезновением Колхиды из моей души. Или словно мне это зачем-то нужно, а зачем, я и сама не знаю.Я пошла к Лиссе, она не спала. Рядом, из-за полога, я слышала посапывание детей. Мне очень хотелось, чтобы Лисса спросила меня, где я была, но та никогда не задает вопросов. Среди всех существ на земле она единственная, с кем я не была разлучена ни дня, она, родившаяся со мною в один день, та, чья мать стала моей кормилицей, она, ставшая потом кормилицей моим детям. Она, которая видела все и, думаю, все поняла, хотя, быть может, я и тут обманываюсь, полагая обыкновенным даром природы ее способность чувствовать и осознавать малейшие мои душевные движения — нередко прежде меня и даже такие, в которых я сама никогда себе не призналась бы. Лисса, которую я то сама прошу прилечь рядом со мной на мое ложе, чтобы облегчить душу, а то готова гнать от себя чуть ли не на край света. Но край света — это же Колхида. Наша Колхида на южных склонах угрюмого и дикого Кавказа, чья острая линия хребтов навсегда врезана в сердце каждой из нас, мы-то обе это знаем, просто не говорим никогда — разговоры только пуще растравили бы лютую тоску по родине. Но я-то всегда знала, что до конца дней не перестану тосковать по моей Колхиде, хотя что значит знать — эту неумолчную, гложущую боль предвидеть невозможно, мы, колхидцы, читаем ее друг у друга в глазах, когда встречаемся, чтобы посидеть вместе, попеть наши песни и поведать подрастающему юношеству истории наших богов и нашего племени, истории, которые иные из детей вовсе не хотят слушать, ибо мечтают во всем походить на настоящих коринфян. Да и я иной раз избегаю ходить на эти встречи, а меня, так, во всяком случае, мне кажется, все чаще избегают на них приглашать. Ах, мои дорогие колхидцы, и вы тоже умеете причинять мне боль. А теперь вот, оказывается, этому научилась даже Лисса.Она, правда, все еще бодрствовала, как всегда, когда знала, что еще может мне понадобиться, однако — против обыкновения — отказала мне в привычной своей улыбке. Выклянчивать улыбку я, конечно, не стала, сделала вид, будто ничего не замечаю, и начала — это посреди ночи-то — задавать себе и ей вопросы, вправду ли мужчины в Колхиде были другими, чем коринфяне, она нехотя, но все же дала втянуть себя в эту игру, по ее воспоминаниям, мужчины в Колхиде давали волю своим чувствам, так она сказала, отец ее, к примеру, не скрывал рыданий, когда с ее братом случилось несчастье, он прилюдно причитал и кричал, тогда как в Коринфе на похоронах ни один мужчина слезинки не проронит, за них тут женщины отдуваются. Тут она замолчала. Я знала, о чем она думает. Никогда больше не видела я, чтобы мужчина плакал так, как плакал тот молодой колхидец, возлюбленный Лиссы, которого она оставила навсегда, чтобы взойти на борт «Арго» и последовать за мной в неизвестность. Аринну, свою дочурку, она произвела на свет уже в пути, и с тех пор не было в ее жизни ни одного мужчины, — подумав об этом, я невольно спросила себя о цене, которую Лиссе да и другим колхидцам, всем нам пришлось заплатить за то, что я не пожелала больше жить в Колхиде, а они, ослепленные любовью и славой, которой я у них пользовалась, за мною последовали. Да, вот так я сегодня вынуждена на это смотреть.Ясон? Что Ясон… Им хотелось думать, будто это именно тот мужчина, за которым я побегу хоть на край света, — я им не перечила, а теперь не имею права на них обижаться за то, что они воспринимают наш разрыв как кровное оскорбление. И даже хуже: как доказательство тщеты и напрасности нашего побега. В то время как я — так я размышляла на ложе Лиссы — сегодня ощупывала это доказательство собственными руками: детский скелетик, укрытый от всего света в жуткой пещере. В этот миг Лисса положила ладонь мне на затылок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18