Да и зачем это ему нужно? С лионского аэродрома улетела женщина, которая никогда ничего не узнает, не услышит о нем, женщина, чья судьба предопределена, — она уже вышла на избранную ею параболу, которая неизбежно приведет ее к предопределенному концу. Только одно существо в этот момент может само, по своей воле, изменить свою судьбу, и это — Жильбер Ребель. Он может вернуться к прежней жизни и продолжать ее. А может стать и другим человеком, во всех отношениях другим.
Это уже не какое-то смутное желание. Он знает, что это возможно. Конечно, надо быть поистине безумцем, чтобы бросить все, ради чего он, как каторжный, трудился десять лет. Но разве люди, бегущие с каторги, не бросают все на произвол судьбы? Начать сначала! Начать сначала! И это ничего ему не стоит — так удивительно сложились обстоятельства. Какое искушение! Он весь дрожит. Быть может, это так подействовала на него французская водка? Он возбужден, и лоб его пылает, он это чувствует, приложив к нему руку. Глория!.. Глория!.. Все перечеркнуть и начать сначала. Начать сначала… сначала…
Он встает, расплачивается по счету, оставляет на столике газеты, в которых говорится о кончине неизвестного ему человека — человека по имени Жильбер Ребель, и уходит, держа под мышкой пакет, в котором лежат пижама, рубашки и трусы Гюстава Рабо. В кармане у него лежит зубная щетка и мыло Рабо. Он шагает по бульвару Сен-Жермен и, свернув на маленькие улочки, которые он так хорошо знает, которые снова становятся для него родными, возвращается в гостиницу «Под пальмами».
Очутившись на улице Аббатства, он вдруг поражается ее тишине и пустынности. А ведь теперь час ужина, когда люди, занятые простым, физическим трудом, наработавшись вволю, наслаждаются жизнью. Вот если бы он был Рабо!..
Но он и есть Рабо. Достаточно ему захотеть, и он им станет. Он сует руку во внутренний карман пиджака. Достает чековую книжку и рвет ее. А кусочки швыряет в ближайший сток для воды. Туда же летит записная книжка-календарь, где дни недели напечатаны по-английски. Уф!.. Как все, оказывается, просто!..
Вот ничего и не осталось от Жильбера Ребеля. И если этот последний вдруг не объявится, не удостоверит свою личность, значит, он перестал существовать. Рабо выберет жизнь, какую ведут маленькие люди. И для начала поселится в скромной гостинице на скромной улице.
В эту гостиницу он и заходит.
— Добрый вечер, мосье Рабо.
Мадам Самбльжан улыбается ему, и он, в свою очередь, улыбается ей. Он счастлив и взволнован тем, что его называют этим именем, его настоящим именем.
— Вы нашли все, что вам было нужно, мосье Рабо?
— Да, мадам Самбльжан.
— На ужин у нас сегодня ветчина со шпинатом — очень рекомендую. Подать вам в комнату?
— Нет… Нет… — говорит он. — Я буду ужинать в общем зале.
А вот и зал. Он окидывает его взглядом — на столиках лампы под розовыми абажурами, пожалуй, не слишком хорошего вкуса, но ему они кажутся прелестными. Какие-то люди уже сидят за супом. Один читает газету и, наверно, сообщение об авиационной катастрофе, в которой погибло столько несчастных, вызывает у него дрожь, и, наверно, ему жаль Жильбера Ребеля.
— Вы будете пить божоле, мосье Рабо?
— Да, конечно, мадам Самбльжан, оно у вас такое хорошее!
Глава III
Он спит. Спит всю ночь. И еще долго утром. Наконец он просыпается и открывает глаза — перед ним новая жизнь. На этот раз решение принято — он не отступит. К тому же еще несколько дней, и же поздно будет что-либо изменить, вернуться вспять — все исчезнет под пеплом.
Он встает. Ах, он забыл купить бритвенные принадлежности! И о чем только он вчера вечером думал? Ну, ладно! Он пойдет к местному парикмахеру и заодно поболтает с ним — делать-то ведь все равно больше нечего. Он одевается и с наслаждением поглощает завтрак, который он попросил подать в номер.
— Погода — замечательная. Видите, мосье Рабо, солнце светит, — говорит служанка, раздвигая занавеси.
Он спускается вниз, выходит на улицу. Никто с ним не поздоровался, не назвал по имени, — потому что мадам Самбльжан нет на месте.
У парикмахера очередь.
— Одну минуту, мосье, я занят.
— Я подожду, — говорит Гюстав.
Придется привыкать к новому имени — оно не слишком ему нравится, но им наделила его судьба.
— У меня есть время, — добавляет он.
Времени у него столько, что он может не спеша почитать газету. В ней отведено много места вчерашней катастрофе. Полагают, что причина найдена: клапан, через который подается горючее, был вставлен наоборот; механик, готовивший машину к полету, признался в допущенной им ошибке и теперь, видимо, предстанет перед судом. Имя Жильбера Ребеля уже почти не упоминается, образ его отходит в прошлое, о нем начинают забывать, — Гюстава поражает то, что даже ему самому безразлично, исчез этот человек с жизненной сцены или нет.
В газете много и других новостей, и, конечно, как всегда, на первом плане — напряженность отношений между Востоком и Западом. На последней странице реклама. Одна из них бросается ему в глаза:
«ПОСЕТИТЕ ЛАЗУРНЫЙ БЕРЕГ»
В Париже солнце будет недолго. А там оно светит почти всегда. Если уж жить, так жить как можно лучше, в приятном климате — устроиться на работу где-нибудь в Канне или в Ницце, а не в северном городе. И Гюстав решает: «Махну-ка я на Лазурный берег».
Воспоминания о том крае сохранились у него со времен войны, когда там высадились союзники. В те трудные дни там все же было лучше, чем в других местах. И раз он может выбирать, вот он и выбирает. А потому, выйдя от парикмахера, где его побрили, постригли и даже сняли тоненькую черточку усов с верхней губы, — не для того, чтобы его нельзя было узнать, а просто он не хочет, чтобы Гюстав Рабо в точности походил на Жильбера Ребеля, — он садится в метро (никаких такси: спешить ему некуда) и едет на Лионский вокзал за билетом.
Метро в этот час находится в распоряжении людей, у которых есть время. Если не считать нескольких маклеров, нескольких торговцев, едущих за новым товаром, да нескольких страховых агентов, направляющихся к клиентам, — все остальные никуда Не спешат. Это либо одинокие женщины, либо пожилые мужчины, ушедшие на покой, — мужчины, которые могут позволить себе уйти на покой, а не работать до последнего издыхания. И Гюстав смешивается с толпой, ему приятно находиться в сердце ее, чувствовать медленное биение этого сердца. Он делает пересадку на станции Шатле, и в памяти всплывают картины молодости. Запах жидкости, которой служащий поливает перрон, чтобы прибить пыль, знакомый взмах его руки с лейкой, грохот поезда, подходящего к станции, скрежет тормозов, гудок — все это наполняет его неизъяснимым счастьем, побуждая отодвинуть в прошлое, как это сделали газеты, уже никого не интересующий образ Жильбера Ребеля.
Он стоит в довольно длинной очереди за билетом и беседует с соседями. У каждого свои заботы, которые сначала кажутся Гюставу такими мелкими, а потом вдруг приобретают значение, потому что он разделяет жизнь этих людей, он — такой же, как они, он волнуется вместе с ними, он понимает их. И в этом нет ничего удивительного, раз он Гюстав Рабо. Однако билет себе Гюстав Рабо покупает все же на восьмичасовой поезд — «Синий экспресс». И притом — спальное место. Слишком он устал, чтобы экономить на отдыхе. Но билет стоит денег, и пачка банкнотов все уменьшается. А, подумаешь! Как-нибудь хватит, чтобы оглядеться в Ницце, — а ехать он решил именно в Ниццу, — и найти работу, которая будет его кормить. Лишь бы добраться туда, а там — увидим.
Он пробродил по городу весь день. Пообедал в закусочной неподалеку от Бастилии, затем по оживленным улицам спустился к городской мэрии. Там в одном из больших магазинов он купил чемоданчик — довольно скромный, но удобный. Да, на этом чемодане нет инициалов, как на тех из великолепного сафьяна, которые сгорели в самолете, или как на рубашке, которая все еще на нем. «Ж. Р.» — Жильбер Ребель… Но одновременно и Гюстав Рабо: в Сопротивлении думали обо всем! Он возвращается в гостиницу. Расплачивается с мадам Самбльжан.
— До скорой встречи, мосье Рабо?
— Конечно, — говорит он.
И действительно, если он вернется в Париж, то именно здесь остановится, поскольку эта гостиница по карману Гюставу Рабо. Гюстав Рабо никогда не сможет заплатить за номер в отеле «Плаза» или «Крийон», да к тому же не так он туда и рвется.
Он садится в поезд. В купе, хоть оно и не одноместное, он один. Ужинает он в вагоне-ресторане. Вино подают хорошее, и меню здесь, на этой линии, изысканное. Сразу после ужина он ложится и засыпает. И спит так, точно не спал тысячу ночей. Тем не менее посреди ночи он просыпается: поезд стоит. Громкоговоритель на перроне хрипло возвещает: «Лион». Гюстав Рабо усмехается и спокойно засыпает.
Если он ехал за солнцем, то желание его сбылось. С самого раннего утра, как только он раздвигает шторки, солнце заливает купе. И море тоже тут: оно лижет берег возле самого полотна. И нет больше зимы, и жизнь — новая жизнь — так прекрасна, как никогда.
Он заново открывает Ниццу, не спеша спускается по авеню Победы, с легким чемоданчиком в руке. И вдруг обнаруживает, что даже что-то напевает и смеется, поймав свое отражение в стеклах витрин. На вокзале он видел рекламу гостиницы, которая предоставляет только кров, без еды, — именно это ему и нужно, так как пансионат его не устраивает: он хочет сам решать, где столоваться, чтобы тратить поменьше денег. И потом еще неизвестно, можно ли здесь так устроиться, как в Париже, в гостинице «Под пальмами», у Самбльжанов. Ему предлагают комнату — чистую, светлую, выкрашенную масляной краской, почти без мебели. Он оставляет в ней чемоданчик — теперь у него есть багаж, — платит за неделю вперед и выходит на улицу, ничем не обремененный, свободный, — выходит в город, когда день уже давно вступил в свои права.
Сначала он решает посмотреть на старую Ниццу. В это утро цветочный рынок, по выражению англичан, особенно победоносен. Море цветов всех видов и оттенков; аромат их смешивается с запахом оливкового масла, на котором хозяйки уже начинают готовить еду, с запахом чеснока, не резким, а еле уловимым, будоражащим обоняние, напоминая о блюдах южной кухни — всех этих буйабезах, бурридах, айоли, вкус которых он давно забыл.
Он садится на террасе, откуда открывается вид на порт, и заказывает себе рыбный суп и самую изысканную жареную рыбу с укропом. Безумие! Да, конечно, но тут уж ничего не поделаешь. А впрочем, не все ли равно: пусть уменьшается пачка банкнотов, денег ему на какое-то время хватит, — так уж лучше не жаться. А потом, когда деньгам придет конец, он начнет работать. Он еще сравнительно молод, руки у него есть, и он по-прежнему в хорошей форме, хотя за эти десять лет, что он прожил в Нью-Йорке, ему некогда было даже сыграть партию в теннис или вместе с гостями поплескаться в керамическом бассейне возле своего дома: даже если он и появлялся там, то не для купанья, поскольку на столе уже ждал обед, который он устраивал для своих коллег. Итак, решено: никаких контор, где ему пришлось бы торчать по восемь часов в сутки, нет, он приехал в Ниццу не для того. Он приищет себе какую-нибудь несложную, живую работу. Впрочем, о работе он пока еще не хочет думать — успеется, времени предостаточно.
Пообедав, он отправляется дальше. Ему хочется увидеть Английский бульвар, пройтись вдоль моря, посмотреть, как рантье кормят хлебом кружащих над берегом чаек. Ему хочется просто бродить, смотреть на встречных женщин, — иные улыбаются ему так мило, что это его даже трогает.
Есть тут и старухи, которые греют старые кости на солнце, прижимая к груди большие сумки со всем своим достоянием, — старухи, которых — так и быть — пускают в казино, где они изо дня в день добывают средства к существованию, ставя «вдогонку». Надо будет и ему позабавиться — поставить франков пятьсот, когда придет охота.
Он шагает дальше. Спускается даже на пляж, не такой уж большой, с тех пор как от него отхватили кусок, чтобы расширить бульвар. Он усаживается прямо на гальке и смотрит на воду: восточный ветер — самый скверный здесь ветер — подул, и по морю заходили валы. Только бы эти облака, которые он гонит сюда, не застлали солнце!
Однако солнце они все-таки застилают, и Гюстав поднимает воротник пальто, так как ветер усиливается и становится холодно. Смотри-ка! Капля! Он встает, возвращается на бульвар. Вот и дождь пошел, правда, пока еще не сильный. О, здесь такая погода не надолго, хотя сейчас ноябрь, и наряду с хорошими днями перепадают и плохие дни. А вот теперь дождь разошелся. Куда же себя девать?
Перед ним казино. Он заходит. Сегодня тут тихо. Побродив по гостиным, он вдруг оказывается у зала, где идет игра. Что ж, ведь он решил рискнуть пятью сотнями франков — вот оп и рискнет. Пятьсот франков! Да неужели можно волноваться из-за пятисот франков, когда ты был тем, чем ты был. А, собственно, чем он был? Ничем, — ведь он Гюстав Рабо, родившийся в городе Курпале департамента Сена-и-Марна.
Он покупает жетоны, садится к столу. Вот проиграет назначенную сумму и уйдет, это обойдется ему не дороже, чем если бы он зашел в кафе укрыться от дождя. Он ставит. И теряет сначала двести франков — о нет, Гюстав Рабо не ставит по-крупному! — потом несколько раз выигрывает. Теперь возле него лежит уже около двух тысяч франков. Потом он проигрывает два раза подряд. Потом снова выигрывает. Он не рискует. Играет наравне со старухами, ибо вокруг одни старухи — главные посетительницы дневного казино. Они посматривают на него — не с завистью, как сообщницы; это его забавляет, и порой, удваивая ставку, он им подмигивает. Время проходит — проходит так, как он хочет, потому что оно принадлежит ему. И даже проходит быстро, потому что игра постепенно захватывает его, вызывает в нем интерес. В итоге он оказывается богаче почти на пять тысяч франков: есть чем заплатить за обильный обед и даже в значительной степени за ужин. Но хватит играть: уже семь часов, и дождь не полосует больше окна салона, а ночную тьму за ними прорезают городские огни. Надо немного пройтись перед ужином.
Сунув деньги в карман, он решает отыскать ресторан, который знал когда-то, — он уже успел восстановить в памяти план города. Боже мой, где же этот ресторан находился? Ему казалось, что он найдет его с закрытыми глазами, а вот извольте — вдруг потерялся среди маленьких улочек. Не важно, ведь еще не поздно. А если б даже и было поздно? Он ведь никуда не торопится. Пересекая авеню Победы, он купил в киоске газеты, в которых уже не упоминается о катастрофе, — он прочтет их за ужином, — а также детектив — его он будет читать в постели, если не заснет сразу, в чем он сомневается, так как уже сейчас только и думает о том, как бы заснуть тем особым, беспечным сном, какой появился у него за последние два дня. Ну-с, так где же он находится? Этот ресторан, который он ищет, был где-то недалеко от Французской улицы, — значит, к Французской улице ему и надо вернуться. Вот улица Бюффа. Направо? Нет, конечно, налево!
Улочка, на которую он сворачивает, в этот час пустынна и темна. Ни одной освещенной витрины. Очень мало прохожих. Внезапно в нескольких шагах впереди него возникает женщина, непонятно, молодая или старая, уродливая или красотка, но стройная, хотя и горбится, — он замечает это, когда равняется с ней, — должно быть, ветер заставляет ее втянуть в плечи голову, повязанную платком. Во всяком случае, это, видимо, женщина местная, и она должна знать, где находится ресторан, — у него еще такое итальянское название… Ага, вспомнил: «Альфьери»!
Он ускоряет шаг и нагоняет женщину как раз возле фонаря:
— Извините, пожалуйста, можно вас спросить?
Она останавливается, оборачивается. Лицо ее попадает в полосу яркого света, и Гюстав с удивлением видит, что оно залито слезами.
— Простите, — бормочет он, — я…
— Ничего, мосье. Если я могу быть вам полезна… — Она глотает слезы, стараясь по возможности успокоиться. — Вы ищете?..
— Ресторан… «Альфьери»…
— Он находился на Французской улице, мосье, но уже много лет не существует.
Она молоденькая блондиночка, хорошенькая, хотя страдание искажает ее лицо: он застал ее в тяжелую для нее минуту. Она совсем не похожа на Глорию, и, однако, что-то у них есть общее, — Гюстав не может понять, что именно, но это волнует его. Он говорит «спасибо». Теперь надо было бы повернуться и уйти, но он не может так вот ее оставить.
— Вы плачете? — задает он глупый вопрос.
— Да, — просто отвечает она.
— У вас горе?
— Это не то слово. — И поясняет: — Я потеряла человека, который был для меня всем.
— Извините меня, пожалуйста.
— Ну, что вы, откуда же вы могли знать?
Он думает: «Любовная история? Наверно, какой-то тип бросил ее?»
Она говорит:
— Сегодня днем в больнице умерла моя бабушка. Больше у меня никого нет.
— А родители?
— Я потеряла их, когда была совсем маленькой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Это уже не какое-то смутное желание. Он знает, что это возможно. Конечно, надо быть поистине безумцем, чтобы бросить все, ради чего он, как каторжный, трудился десять лет. Но разве люди, бегущие с каторги, не бросают все на произвол судьбы? Начать сначала! Начать сначала! И это ничего ему не стоит — так удивительно сложились обстоятельства. Какое искушение! Он весь дрожит. Быть может, это так подействовала на него французская водка? Он возбужден, и лоб его пылает, он это чувствует, приложив к нему руку. Глория!.. Глория!.. Все перечеркнуть и начать сначала. Начать сначала… сначала…
Он встает, расплачивается по счету, оставляет на столике газеты, в которых говорится о кончине неизвестного ему человека — человека по имени Жильбер Ребель, и уходит, держа под мышкой пакет, в котором лежат пижама, рубашки и трусы Гюстава Рабо. В кармане у него лежит зубная щетка и мыло Рабо. Он шагает по бульвару Сен-Жермен и, свернув на маленькие улочки, которые он так хорошо знает, которые снова становятся для него родными, возвращается в гостиницу «Под пальмами».
Очутившись на улице Аббатства, он вдруг поражается ее тишине и пустынности. А ведь теперь час ужина, когда люди, занятые простым, физическим трудом, наработавшись вволю, наслаждаются жизнью. Вот если бы он был Рабо!..
Но он и есть Рабо. Достаточно ему захотеть, и он им станет. Он сует руку во внутренний карман пиджака. Достает чековую книжку и рвет ее. А кусочки швыряет в ближайший сток для воды. Туда же летит записная книжка-календарь, где дни недели напечатаны по-английски. Уф!.. Как все, оказывается, просто!..
Вот ничего и не осталось от Жильбера Ребеля. И если этот последний вдруг не объявится, не удостоверит свою личность, значит, он перестал существовать. Рабо выберет жизнь, какую ведут маленькие люди. И для начала поселится в скромной гостинице на скромной улице.
В эту гостиницу он и заходит.
— Добрый вечер, мосье Рабо.
Мадам Самбльжан улыбается ему, и он, в свою очередь, улыбается ей. Он счастлив и взволнован тем, что его называют этим именем, его настоящим именем.
— Вы нашли все, что вам было нужно, мосье Рабо?
— Да, мадам Самбльжан.
— На ужин у нас сегодня ветчина со шпинатом — очень рекомендую. Подать вам в комнату?
— Нет… Нет… — говорит он. — Я буду ужинать в общем зале.
А вот и зал. Он окидывает его взглядом — на столиках лампы под розовыми абажурами, пожалуй, не слишком хорошего вкуса, но ему они кажутся прелестными. Какие-то люди уже сидят за супом. Один читает газету и, наверно, сообщение об авиационной катастрофе, в которой погибло столько несчастных, вызывает у него дрожь, и, наверно, ему жаль Жильбера Ребеля.
— Вы будете пить божоле, мосье Рабо?
— Да, конечно, мадам Самбльжан, оно у вас такое хорошее!
Глава III
Он спит. Спит всю ночь. И еще долго утром. Наконец он просыпается и открывает глаза — перед ним новая жизнь. На этот раз решение принято — он не отступит. К тому же еще несколько дней, и же поздно будет что-либо изменить, вернуться вспять — все исчезнет под пеплом.
Он встает. Ах, он забыл купить бритвенные принадлежности! И о чем только он вчера вечером думал? Ну, ладно! Он пойдет к местному парикмахеру и заодно поболтает с ним — делать-то ведь все равно больше нечего. Он одевается и с наслаждением поглощает завтрак, который он попросил подать в номер.
— Погода — замечательная. Видите, мосье Рабо, солнце светит, — говорит служанка, раздвигая занавеси.
Он спускается вниз, выходит на улицу. Никто с ним не поздоровался, не назвал по имени, — потому что мадам Самбльжан нет на месте.
У парикмахера очередь.
— Одну минуту, мосье, я занят.
— Я подожду, — говорит Гюстав.
Придется привыкать к новому имени — оно не слишком ему нравится, но им наделила его судьба.
— У меня есть время, — добавляет он.
Времени у него столько, что он может не спеша почитать газету. В ней отведено много места вчерашней катастрофе. Полагают, что причина найдена: клапан, через который подается горючее, был вставлен наоборот; механик, готовивший машину к полету, признался в допущенной им ошибке и теперь, видимо, предстанет перед судом. Имя Жильбера Ребеля уже почти не упоминается, образ его отходит в прошлое, о нем начинают забывать, — Гюстава поражает то, что даже ему самому безразлично, исчез этот человек с жизненной сцены или нет.
В газете много и других новостей, и, конечно, как всегда, на первом плане — напряженность отношений между Востоком и Западом. На последней странице реклама. Одна из них бросается ему в глаза:
«ПОСЕТИТЕ ЛАЗУРНЫЙ БЕРЕГ»
В Париже солнце будет недолго. А там оно светит почти всегда. Если уж жить, так жить как можно лучше, в приятном климате — устроиться на работу где-нибудь в Канне или в Ницце, а не в северном городе. И Гюстав решает: «Махну-ка я на Лазурный берег».
Воспоминания о том крае сохранились у него со времен войны, когда там высадились союзники. В те трудные дни там все же было лучше, чем в других местах. И раз он может выбирать, вот он и выбирает. А потому, выйдя от парикмахера, где его побрили, постригли и даже сняли тоненькую черточку усов с верхней губы, — не для того, чтобы его нельзя было узнать, а просто он не хочет, чтобы Гюстав Рабо в точности походил на Жильбера Ребеля, — он садится в метро (никаких такси: спешить ему некуда) и едет на Лионский вокзал за билетом.
Метро в этот час находится в распоряжении людей, у которых есть время. Если не считать нескольких маклеров, нескольких торговцев, едущих за новым товаром, да нескольких страховых агентов, направляющихся к клиентам, — все остальные никуда Не спешат. Это либо одинокие женщины, либо пожилые мужчины, ушедшие на покой, — мужчины, которые могут позволить себе уйти на покой, а не работать до последнего издыхания. И Гюстав смешивается с толпой, ему приятно находиться в сердце ее, чувствовать медленное биение этого сердца. Он делает пересадку на станции Шатле, и в памяти всплывают картины молодости. Запах жидкости, которой служащий поливает перрон, чтобы прибить пыль, знакомый взмах его руки с лейкой, грохот поезда, подходящего к станции, скрежет тормозов, гудок — все это наполняет его неизъяснимым счастьем, побуждая отодвинуть в прошлое, как это сделали газеты, уже никого не интересующий образ Жильбера Ребеля.
Он стоит в довольно длинной очереди за билетом и беседует с соседями. У каждого свои заботы, которые сначала кажутся Гюставу такими мелкими, а потом вдруг приобретают значение, потому что он разделяет жизнь этих людей, он — такой же, как они, он волнуется вместе с ними, он понимает их. И в этом нет ничего удивительного, раз он Гюстав Рабо. Однако билет себе Гюстав Рабо покупает все же на восьмичасовой поезд — «Синий экспресс». И притом — спальное место. Слишком он устал, чтобы экономить на отдыхе. Но билет стоит денег, и пачка банкнотов все уменьшается. А, подумаешь! Как-нибудь хватит, чтобы оглядеться в Ницце, — а ехать он решил именно в Ниццу, — и найти работу, которая будет его кормить. Лишь бы добраться туда, а там — увидим.
Он пробродил по городу весь день. Пообедал в закусочной неподалеку от Бастилии, затем по оживленным улицам спустился к городской мэрии. Там в одном из больших магазинов он купил чемоданчик — довольно скромный, но удобный. Да, на этом чемодане нет инициалов, как на тех из великолепного сафьяна, которые сгорели в самолете, или как на рубашке, которая все еще на нем. «Ж. Р.» — Жильбер Ребель… Но одновременно и Гюстав Рабо: в Сопротивлении думали обо всем! Он возвращается в гостиницу. Расплачивается с мадам Самбльжан.
— До скорой встречи, мосье Рабо?
— Конечно, — говорит он.
И действительно, если он вернется в Париж, то именно здесь остановится, поскольку эта гостиница по карману Гюставу Рабо. Гюстав Рабо никогда не сможет заплатить за номер в отеле «Плаза» или «Крийон», да к тому же не так он туда и рвется.
Он садится в поезд. В купе, хоть оно и не одноместное, он один. Ужинает он в вагоне-ресторане. Вино подают хорошее, и меню здесь, на этой линии, изысканное. Сразу после ужина он ложится и засыпает. И спит так, точно не спал тысячу ночей. Тем не менее посреди ночи он просыпается: поезд стоит. Громкоговоритель на перроне хрипло возвещает: «Лион». Гюстав Рабо усмехается и спокойно засыпает.
Если он ехал за солнцем, то желание его сбылось. С самого раннего утра, как только он раздвигает шторки, солнце заливает купе. И море тоже тут: оно лижет берег возле самого полотна. И нет больше зимы, и жизнь — новая жизнь — так прекрасна, как никогда.
Он заново открывает Ниццу, не спеша спускается по авеню Победы, с легким чемоданчиком в руке. И вдруг обнаруживает, что даже что-то напевает и смеется, поймав свое отражение в стеклах витрин. На вокзале он видел рекламу гостиницы, которая предоставляет только кров, без еды, — именно это ему и нужно, так как пансионат его не устраивает: он хочет сам решать, где столоваться, чтобы тратить поменьше денег. И потом еще неизвестно, можно ли здесь так устроиться, как в Париже, в гостинице «Под пальмами», у Самбльжанов. Ему предлагают комнату — чистую, светлую, выкрашенную масляной краской, почти без мебели. Он оставляет в ней чемоданчик — теперь у него есть багаж, — платит за неделю вперед и выходит на улицу, ничем не обремененный, свободный, — выходит в город, когда день уже давно вступил в свои права.
Сначала он решает посмотреть на старую Ниццу. В это утро цветочный рынок, по выражению англичан, особенно победоносен. Море цветов всех видов и оттенков; аромат их смешивается с запахом оливкового масла, на котором хозяйки уже начинают готовить еду, с запахом чеснока, не резким, а еле уловимым, будоражащим обоняние, напоминая о блюдах южной кухни — всех этих буйабезах, бурридах, айоли, вкус которых он давно забыл.
Он садится на террасе, откуда открывается вид на порт, и заказывает себе рыбный суп и самую изысканную жареную рыбу с укропом. Безумие! Да, конечно, но тут уж ничего не поделаешь. А впрочем, не все ли равно: пусть уменьшается пачка банкнотов, денег ему на какое-то время хватит, — так уж лучше не жаться. А потом, когда деньгам придет конец, он начнет работать. Он еще сравнительно молод, руки у него есть, и он по-прежнему в хорошей форме, хотя за эти десять лет, что он прожил в Нью-Йорке, ему некогда было даже сыграть партию в теннис или вместе с гостями поплескаться в керамическом бассейне возле своего дома: даже если он и появлялся там, то не для купанья, поскольку на столе уже ждал обед, который он устраивал для своих коллег. Итак, решено: никаких контор, где ему пришлось бы торчать по восемь часов в сутки, нет, он приехал в Ниццу не для того. Он приищет себе какую-нибудь несложную, живую работу. Впрочем, о работе он пока еще не хочет думать — успеется, времени предостаточно.
Пообедав, он отправляется дальше. Ему хочется увидеть Английский бульвар, пройтись вдоль моря, посмотреть, как рантье кормят хлебом кружащих над берегом чаек. Ему хочется просто бродить, смотреть на встречных женщин, — иные улыбаются ему так мило, что это его даже трогает.
Есть тут и старухи, которые греют старые кости на солнце, прижимая к груди большие сумки со всем своим достоянием, — старухи, которых — так и быть — пускают в казино, где они изо дня в день добывают средства к существованию, ставя «вдогонку». Надо будет и ему позабавиться — поставить франков пятьсот, когда придет охота.
Он шагает дальше. Спускается даже на пляж, не такой уж большой, с тех пор как от него отхватили кусок, чтобы расширить бульвар. Он усаживается прямо на гальке и смотрит на воду: восточный ветер — самый скверный здесь ветер — подул, и по морю заходили валы. Только бы эти облака, которые он гонит сюда, не застлали солнце!
Однако солнце они все-таки застилают, и Гюстав поднимает воротник пальто, так как ветер усиливается и становится холодно. Смотри-ка! Капля! Он встает, возвращается на бульвар. Вот и дождь пошел, правда, пока еще не сильный. О, здесь такая погода не надолго, хотя сейчас ноябрь, и наряду с хорошими днями перепадают и плохие дни. А вот теперь дождь разошелся. Куда же себя девать?
Перед ним казино. Он заходит. Сегодня тут тихо. Побродив по гостиным, он вдруг оказывается у зала, где идет игра. Что ж, ведь он решил рискнуть пятью сотнями франков — вот оп и рискнет. Пятьсот франков! Да неужели можно волноваться из-за пятисот франков, когда ты был тем, чем ты был. А, собственно, чем он был? Ничем, — ведь он Гюстав Рабо, родившийся в городе Курпале департамента Сена-и-Марна.
Он покупает жетоны, садится к столу. Вот проиграет назначенную сумму и уйдет, это обойдется ему не дороже, чем если бы он зашел в кафе укрыться от дождя. Он ставит. И теряет сначала двести франков — о нет, Гюстав Рабо не ставит по-крупному! — потом несколько раз выигрывает. Теперь возле него лежит уже около двух тысяч франков. Потом он проигрывает два раза подряд. Потом снова выигрывает. Он не рискует. Играет наравне со старухами, ибо вокруг одни старухи — главные посетительницы дневного казино. Они посматривают на него — не с завистью, как сообщницы; это его забавляет, и порой, удваивая ставку, он им подмигивает. Время проходит — проходит так, как он хочет, потому что оно принадлежит ему. И даже проходит быстро, потому что игра постепенно захватывает его, вызывает в нем интерес. В итоге он оказывается богаче почти на пять тысяч франков: есть чем заплатить за обильный обед и даже в значительной степени за ужин. Но хватит играть: уже семь часов, и дождь не полосует больше окна салона, а ночную тьму за ними прорезают городские огни. Надо немного пройтись перед ужином.
Сунув деньги в карман, он решает отыскать ресторан, который знал когда-то, — он уже успел восстановить в памяти план города. Боже мой, где же этот ресторан находился? Ему казалось, что он найдет его с закрытыми глазами, а вот извольте — вдруг потерялся среди маленьких улочек. Не важно, ведь еще не поздно. А если б даже и было поздно? Он ведь никуда не торопится. Пересекая авеню Победы, он купил в киоске газеты, в которых уже не упоминается о катастрофе, — он прочтет их за ужином, — а также детектив — его он будет читать в постели, если не заснет сразу, в чем он сомневается, так как уже сейчас только и думает о том, как бы заснуть тем особым, беспечным сном, какой появился у него за последние два дня. Ну-с, так где же он находится? Этот ресторан, который он ищет, был где-то недалеко от Французской улицы, — значит, к Французской улице ему и надо вернуться. Вот улица Бюффа. Направо? Нет, конечно, налево!
Улочка, на которую он сворачивает, в этот час пустынна и темна. Ни одной освещенной витрины. Очень мало прохожих. Внезапно в нескольких шагах впереди него возникает женщина, непонятно, молодая или старая, уродливая или красотка, но стройная, хотя и горбится, — он замечает это, когда равняется с ней, — должно быть, ветер заставляет ее втянуть в плечи голову, повязанную платком. Во всяком случае, это, видимо, женщина местная, и она должна знать, где находится ресторан, — у него еще такое итальянское название… Ага, вспомнил: «Альфьери»!
Он ускоряет шаг и нагоняет женщину как раз возле фонаря:
— Извините, пожалуйста, можно вас спросить?
Она останавливается, оборачивается. Лицо ее попадает в полосу яркого света, и Гюстав с удивлением видит, что оно залито слезами.
— Простите, — бормочет он, — я…
— Ничего, мосье. Если я могу быть вам полезна… — Она глотает слезы, стараясь по возможности успокоиться. — Вы ищете?..
— Ресторан… «Альфьери»…
— Он находился на Французской улице, мосье, но уже много лет не существует.
Она молоденькая блондиночка, хорошенькая, хотя страдание искажает ее лицо: он застал ее в тяжелую для нее минуту. Она совсем не похожа на Глорию, и, однако, что-то у них есть общее, — Гюстав не может понять, что именно, но это волнует его. Он говорит «спасибо». Теперь надо было бы повернуться и уйти, но он не может так вот ее оставить.
— Вы плачете? — задает он глупый вопрос.
— Да, — просто отвечает она.
— У вас горе?
— Это не то слово. — И поясняет: — Я потеряла человека, который был для меня всем.
— Извините меня, пожалуйста.
— Ну, что вы, откуда же вы могли знать?
Он думает: «Любовная история? Наверно, какой-то тип бросил ее?»
Она говорит:
— Сегодня днем в больнице умерла моя бабушка. Больше у меня никого нет.
— А родители?
— Я потеряла их, когда была совсем маленькой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31