Штырь
огляделся и посветил фонариком. Стояла глубокая ночь; из-за
горизонта доносился еле слышный лай собак. Он выволок девушек
из машины и достал опасную бритву.
* * *
Марфа Тимофеевна прикрикнула на псов и, сгорбившись,
зашагала к церкви. Уже три недели моросил дождь, и Буреватово
медленно погружалось в чавкающую грязь.
-- Запаздываешь, Тимофеевна, -- крикнул ей из-за ограды
батюшка, облаченный в огромные болотные сапоги зеленого цвета.
-- Кончилась заутреня. Запираю храм.
-- Подожди, отец, -- засуетилась она. -- На секундочку
только зайтить надо.
-- Не можешь ты как все люди, -- заворчал поп. -- Мне в
район сейчас ехать. Завтра приходи. -- Ильинична! -- крикнул он
куда-то вглубь церкви, -- гаси, родная, свечи. Не приведи Бог,
пожар.
-- Батюшка Николай! -- взмолилась старуха, холодея от
страшного предчувствия. -- Дай бабке в храм пройти. Нечто ты
изверг?
-- Да что с тобой, Тимофеевна? -- изумился он. --
Захворала, что ли. Ну, иди с Богом, иди, только поскорее давай.
Автобус уйдет.
Старуха, роняя с башмаков комья грязи, быстро миновала
паперть и почти вбежала в храм, сразу метнувшись к Казанской
Божьей матери. Здесь Ильинична еще не гасила свечей, но они и
сами все угасли; оставался один лишь крошечный огарок, тлевший
едва заметным язычком пламени.
-- Успела, -- радостно пробормотала Марфа Тимофеевна, --
слава тебе Господи, успела.
Она торопливо достала из-за пазухи тонкую восковую свечу и
зажгла ее от огарка, затем мелко перекрестилась и шепнула:
-- За здравие... За здравие рабы Божией... Ой, забыла,
грех-то какой... Спаси и сохрани...
-- Ты скоро, Тимофеевна? -- раздался зычный голос батюшки.
-- Уже, родной, уже иду, -- запричитала она и,
удовлетворенно оглядываясь на пламя, пошла к выходу.
* * *
Людочка открыла глаза.
МАТЕМАТИКА
В последнее время у Ильи Ильича открылась поразительная и
совершенно необъяснимая в его теперишнем положении способность
к сложным математическим подсчетам. Сестра так и говорила ему:
"Вам, Илья Ильич, в каком-нибудь банке сейчас цены бы не было",
на что он скорбно, но с затаенной гордостью неизменно отвечал:
"Года мои не те, Ниночка". Кстати, о годах. Именно эта тема
занимала Илью Ильича все сегодняшнее утро.
-- Вот посуди сам, -- обратился он к Железнову,
традиционному и, увы, единственному своему собеседнику, --
посуди сам, Железнов. Сколько у нас, в среднем, живет человек?
Годков 70 протянет, как полагаешь?
Железнов сдержанно кивнул.
-- Мужик, -- продолжал Илья Ильич, -- меньше бабы живет, и
в прессе об этом говорится. Бабе легше. Она, так думаю, и до 75
дотянуть может, а?
Железнов проигнорировал ответ, но Илья Ильич, которого уже
начала одолевать математическая страсть, совершенно не
обиделся.
-- Давайте подсчитаем, -- обращаясь к неведомой аудитории,
сказал он. -- 70 лет -- это у нас сколько дней получается?
Двадцать пять тысяч пятьсот пятьдесят дней. Вот оно как.
Давайте учтем високосные годы: 70 делить на 4 -- семнадцать с
половиной. Ну, половину долой, а так отнимем 17, получается
двадцать пять тысяч четыреста восемьдесят три. Вот так, значит,
дорогие товарищи: отпущено каждому из вас (тут его голос
приобрел торжественное звучание, словно бы Илья Ильич
представлял интересы самого Создателя) 25483 денечка на белом
свете пожить. Имейте ввиду.
Здесь Илью Ильича прервала Ниночка. Она внесла поднос с
двумя тарелками молочного рисового супа, который составлял
сегодняшний завтрак. Илья Ильич наскоро похлебал, а вот
Железнов ел до отвращения медленно, так что лекция немного
откладывалась. Наконец, утренняя экзекуция окончилась, и Илья
Ильич удовлетворенно вздохнул.
-- Давайте рассудим, -- он попытался сделать широкий
круговой жест рукой, как бы приглашая слушателей к рассуждению.
-- Каждый день, сутки то есть, -- это 24 часа. Стало быть, --
он на мгновение наморщил лоб, -- отведено нам с вами э-ээ
шестьсот одиннадцать тысяч пятьсот девяносто два часа. Ого-го,
слышь Железнов, -- и Илья Ильич еще раз торжественно огласил
сумму.
Железнов понимающе закивал.
-- А теперь, дорогие товарищи, сделаем еще кое-какие
несложные вычисления. Каждые сутки мы спим, это понятно. 8
часов минимум. Умножаем 8 на 25483 -- получаем 203864 часа.
Отнимаем -- получается 407728 часов. Бодрствуем мы, стало быть,
столько. Однако пойдем дальше (здесь Илья Ильич даже поразился
смелости своего ума, взявшегося за такую работу). Сколько,
например, мы в жизни своей едим? Ведь еда, если рассудить
здраво, это тоже некий сон сознания, стало быть едим мы три
раза в день, все вместе, допустим, часика два. Сосчитаем:
356672 часа со всеми минусами. Это уже поменьше будет, правда
Железнов?
На некоторое время вычисления снова прервались: Илье
Ильичу принесли утку, от которой он думал отказаться, а затем
как-то жеманно воспользовался.
-- Все рассуждаете, -- задумчиво произнесла Ниночка, глядя
на свет сквозь теплое стекло. -- А вам, между прочим, вредно.
Илья Ильич гордо промолчал и проводил Ниночку холодным,
полным презрения взглядом.
-- Итак, 356672 -- значительная, я бы сказал, цифра,
цифирь, если хотите. Однако и это еще не все. Каждый день мы
проводим на работе восемь часов кряду. Давайте множить. Сколько
это у нас получается? 152808 часов, стало быть. Столько мы, с
позволения сказать, живем. Хм, однако, -- Илья Ильич уловил в
сознании отблеск какой-то неприятной мысли и нахмурился, однако
это скоро прошло.
Некоторое время он лежал молча, перемножая в уме разные
незначительные цифры. Иногда в стройный хор его вычислений
вторгались воспоминания: например, Илья Ильич вспомнил, что сын
с невесткой обещали прийти в среду, а сегодня, между прочим,
пятница, но это с ними часто бывает. Еще подумалось, что
простыня подозрительно влажная, и даже как будто пахнет, но эту
мысль он отогнал как крайне несущественную. Из окна
чувствительно дуло, тем более, что Ниночка как назло неплотно
прикрыла форточку, а уже, между прочим, ноябрь месяц. Чтобы не
поддаваться бесполезным измышлениям, Илья Ильич решительно
обратился к соседу:
-- Вот ты подумай, Железнов, а в чем она, собственно,
заключается, эта наша с тобой жизнь? Не знаешь? Вот и я не
знаю. И здесь, дорогой Железнов, нам поможет математика. Вычли
мы с тобой сон, еду, работу. А что мы забыли? Телевизор забыли,
голубой, так сказать, экран. Эдак часика три каждый божий день.
Считай, Железнов: 76359 часиков выходит. Уйма времени, если
разобраться, жить и жить. Но и тут человек не властен над
судьбой своей.
Железнов попытался было пошевелить головой, но вспомнив,
вероятно, о своем параличе, нечленораздельно замычал и захлопал
глазами.
-- Во-во, -- словно бы разобрав реплику соседа, понимающе
сказал Илья Ильич. -- Одобряешь, значит. Вычли мы, значит,
телевизор. Что осталось: на работу--с работы ехать считай час.
Плюс по магазинам -- еще час. Два, стало быть, часа. Плюс на
херню разную еще часок добавим. И выходит у нас... выходит у
нас... минус 90 часов выходит, или как? В минусах мы с тобой...
Илья Ильич настолько оторопел, что утратил на мгновение
дар речи совершенно как Железнов. Похоже, он основательно
запутался в расчетах, и чей-то строгий голос громко, как на
партсобрании, повторил изнутри: "Запутались вы, Илья Ильич,
сильно запутались. Некому было вас поправить до сегодняшнего
дня, некому, но мы поправим, Илья Ильич, крепко вас поправим".
С ужасом он заметил, что строгий голос раздается совсем не
изнутри, а откуда-то со стороны окна. С трудом повернув голову,
Илья Ильич разглядел две коренастые фигуры в строгих серых
костюмах, стоящие прямо у его кровати.
-- Я, -- залепетал он, -- видимо в цифрах ошибся. Прошу
извинить, неправильные, знаете ли, расчеты оказались, ложные.
Порочащие основную линию. Готов понести ответственность...
-- Ай-яй-яй, -- поучительно сказал голос. -- Стыдно,
товарищ, а еще старый большевик. Нехорошо. Притом в
спецпансионате отдыхаете, на привилегированном положении.
-- Где ж оно, положение-то? -- хрипло проговорил Илья
Ильич. -- Жрать один рис дают, простыни не меняют, холодно.
Медсестра, сучка, хоть бы температуру померяла, что ли.
-- Жалуетесь, значит? -- голос сделался еще строже. -- Это
мы учтем.
Фигура обмахнулась длинным мохнатым хвостом и стукнула
копытом, видневшимся из-под серой брючины.
-- Ты не дрейфь, Ильич, -- вдруг сказал другой, и как-то
доверительно всхрюкнул. -- И не такие проколы случались, верно?
-- обратился он к напарнику.
-- И не говори, -- с легкой печалью ответил он. -- Вишь,
один Ильич просчитался, другой теперь под себя ссыт. И так
целую вечность. Жалко.
Ниночка принесла для Железнова судно, и фигуры почтительно
пропустили ее.
-- А насчет смысла жизни, это ты прав, братуха, -- сказал
хвостатый Илье Ильичу. -- Я и сам не раз задумывался. Сидишь
тут, сидишь -- а жить-то когда? Вроде и не делаешь ничего, все
равно маета сплошная что у вас, что у нас. Ошибся кто-то,
видимо, в расчетах.
-- Так тогда ж калькуляторов не было, -- усмехнулся второй
и, приобняв хвостатого за талию, добавил: -- Пошли. Дельце
есть.
Последнее, что видел Илья Ильич, заключалось в чрезвычайно
выразительном жесте, который сделал один из визитеров, щелкнув
себя пальцем по небритой нижней челюсти.
ИЛЬЯ АРТЕМЬЕВ
Как-то раз мы выпивали с приятелем-филологом, и после
очередных ста грамм он поднял на меня затуманенный взор и
спросил:
-- А ты читал Артемьева?
По неграмотности своей я не нашелся что ответить и честно
признался:
-- Не-а. А кто это?
-- Ну ты даешь! -- изумился филолог. -- И как живет на
свете такой человек?
Мы приняли еще по сто.
-- И чего он там написал, твой Артемьев? -- спросил я.
-- Это великий человек, -- торжественно заявил приятель.
-- Можно сказать, гений. Ты должен гордиться, что являешься его
современником.
-- Ну да! А ты гордишься?
-- Горжусь! -- искренне заявил он и закусил огурчиком.
-- Так дай почитать чего-нибудь. В целях рассеяния тьмы.
-- Дык, -- тут приятель запнулся, -- его тексты -- большая
редкость. Их у нас почти не издают, только в Штатах. Есть,
правда, журнал дальневосточный... не помню, как называется --
там опубликовали один рассказ. Такой скандал был!
-- Странно, -- я налил себе еще. -- Это что, порнуха
какая-нибудь? Садомазохизм?
-- Вот ты дурак, -- филолог зарделся. -- Я же говорю тебе:
он гений. Гений с большой буквы.
Таким манером мы поболтали еще пару часов, и мой филолог
окончательно утратил дар связной речи, да и я тоже. Однако имя
Илья Артемьев прочно засело в голове. Через пару дней я
заглянул в книжный магазин.
-- У вас есть Артемьев? -- спросил я миловидную барышню.
-- К сожалению, нет, -- ответила она. -- Разобрали. Всего
пять экземпляров было.
Я прошелся по лоткам, и везде ответ был примерно
одинаковым: нет (или уже нет), разобрали, не привозили,
приходите через недельку. Самое странное, что традиционно
невежественные продавцы знали и с каким-то необъяснимым
почтением говорили об этом авторе. Мистика, подумал я и
заглянул в библиотеку, чего не случалось со мной с
университетских времен -- а миновали они давным-давно. В
каталоге значилось: Илья Артемьев "Избранное". Обождав
положенные полтора часа, я узнал от вежливой старушки, что
книги нет на месте. Может украли или еще что, предположила она
и долго извинялась -- вероятно, по старой интеллигентской
привычке.
Впрочем, я никогда не страдал особенным любопытством, и
скоро поиски загадочного Артемьева перестали интересовать меня.
Но однажды в рубрике частных объявлений одной уважаемой газеты
я наткнулся на объявление: "Продам собрание сочинений Ильи
Артемьева в трех томах. Звонить вечером". Я позвонил, но
телефон был занят и в тот день, и в другие. Что за черт? Эта
мистическая личность задела меня за живое. Как раз в то время у
нас на работе установили Internet, и я ринулся на поиски Ильи
Артемьева в "паутину". Поисковая система выдала три десятка
адресов, но почти со всеми связаться не удавалось. Наконец,
когда я решил уже окончательно бросить морочить себе голову,
чудом наткнулся на небольшую статью: "Илья Артемьев: позор и
торжество русской литературы". Не скажу, что я узнал нее
намного больше, чем из пьяных речей приятеля-филолога. Илья
Артемьев написал несколько романов и повестей, имеются также
пьесы, одну из которых в прошлом году репетировал один
столичный театр. Марк Захаров сравнил автора с Беккетом и
почему-то Теккереем и сомневался, что современный зритель
поймет всю глубину метафор и высокий трагизм произведения. Еще
в статье говорилось, что Илья Артемьев проживает в США на своем
ранчо, в чем прослеживаются аналогии с Сэлинджером. Подобные
аналогии можно обнаружить и в текстах. Впрочем, замечает автор,
глубокое исследование, проведенное писателем в знаменитом эссе
о Кафке, позволяет предположить, что Артемьева вдохновлял
"Замок".
Признаюсь, я не особый знаток литературы, и мое
техническое образование в последнее время все больше действует
мне на нервы. Бог с ним, с Кафкой (вряд ли мне удастся одолеть
во-от таку толстую книгу), но прочесть Артемьева сделалось
просто необходимо. Я решил подробнее порасспросить
приятеля-филолога. Он долго сопротивлялся, а затем по секрету
сообщил, что у них на факультете намечается чуть ли не
подпольная лекция о личности и творчестве Артемьева.
Приглашаются "только свои", но для меня "в силу моей искренней
заинтересованности" может быть сделано исключение.
-- Ты никогда не оценишь этого подарка, -- сообщил
приятель, когда мы плутали по темным университетским коридорам
в поисках нужной аудитории.
-- Откуда такая секретность? -- подивился я.
-- Как ты не понимаешь? -- авторитетно заявил он. -- Это
человек, перевернувший русскую литературу. Procus profani, как
говорят латиняне. Не мечите бисера перед свиньями. Оглашенные,
изыдите.
Я терпеливо выслушивал весь этот бред, пока, наконец, мы
не вошли в маленькую полутемную комнату, донельзя грязную, с
исписанными столами и разнокалиберными поломанными стульями.
Суровый человек в костюме-тройке плотно занавешивал шторы.
Приятель отвел меня в самый дальний угол и велел сидеть тихо.
Понемногу собиралась разношерстая публика. Здесь были и
седовласые, преподавательского вида, дамы, и небритые юноши в
очках с большими диоптриями, и какие-то темные бомжеватые
личности, которые обычно повсюду таскают с собой холщовые
авоськи. Как ни странно, откуда-то взялся здоровенный бык с
золотой цепью на шее и мобильным телефоном.
-- Это что, тоже почитатель Артемьева? -- шепнул я
приятелю.
-- Знание объединяет, -- заговорщически подмигнул тот. --
И мытари, и грешники...
Он не договорил и вытаращился на дверь. В сопровождении
двух внушительного вида молодых людей, облаченных в нечто,
напоминающее рясы (охрана, подумал я), в комнату вошел
сморщенный карлик. Он едва доставал до пояса свои спутникам, и
ужасный горб раздувал его дорогой пиджак. Карлик окинул быстрым
взглядом собравшихся и вскарабкался на трибуну, вытирая пот со
лба огромным белоснежным платком. Аудитория почтительно
замолкла. Карлик промокнул платком багровую, в пигментных
пятнах лысину, водрузил на нос золоченые очки и сделал
невообразимо смешной жест, ткнув указательным пальцем куда-то в
потолок. Вместо того, чтобы рассмеяться, слушатели замерли и
уставились на торчащий палец, словно бы ожидая, что он начнет
источать сияние.
Наконец, карлик заговорил склочно-писклявым голосом,
вдобавок, кажется, по-английски. Один из его спутников начал
переводить, отвратительно коверкая русские слова и явно не
поспевая за лектором. Из своего угла я не разбирал почти
ничего, да и публика, кажется, тоже, однако во взглядах
собравшихся читался немой восторг, словно они созерцали живого
Будду. Речи карлика сводились к тому, что все мы, избранные,
являемся почитателями самого выдающегося из писателей
современности, а возможно и всей человеческой истории. Это
накладывает определенные обязанности. Без разрешения Совета
Читателей никто из присутствующих не имеет права разглашать
тайну теперишнего собрания и вообще вести разговоры о Нем с
непосвященными.
1 2 3 4 5