Наконец он ввалился в свой тесный кабинетик так, словно только что выскочил из автомобиля после аварии на Индиан-авеню. Его худое шершавое лицо было обветрено, он посмеивался и, отдуваясь, бормотал что-то себе под нос. В мягкой шляпе пирожком, в пальто с глухим бархатным воротом и шелковом кашне, которое облегало шею до тонкого, нервного подбородка, он ерзал и подпрыгивал в своем вращающемся кресле, отталкиваясь ногами от пола, как будто сидя словно бы пританцовывал. При этом он ощупывал Криба глазами, широко распахнутыми и слегка ироническими. Оба они помолчали немного, и тем временем Рейнор, сняв шляпу со всклокоченной головы, положил ее себе на колени. Руки у него побурели от мороза и были не очень чистые. Из стены тесной комнатки, приспособленной под кабинет, торчала стальная балка, служившая некогда для крепления приводных ремней какой-то машины. Прежде в этом здании была фабрика.
- Вы старше меня. Надеюсь, вам не будет обидно работать у меня под началом, - сказал Рейнор. - Но я и сам всего лишь подчиненный. Вам сколько лет?
- Тридцать пять.
- И вы полагали, что будете сидеть в конторе над бумагами. Но обстоятельства таковы, что я должен отправить вас на прогулку.
- Ничего не имею против.
- В этом квартале нам приходится по большей части обслуживать негров.
- Я так и думал.
- Отлично. Вы справитесь. C'est un bon boulot*. Вы знаете французский?
* Это хорошая работа (фр.).
- Немножко.
- Я сразу решил, что у вас университетское образование.
- А вы были во Франции? - спросил Криб.
- Нет, я выучил французский по руководству Берлица. Занимался больше года, потому что так принято, если не ошибаюсь, во всем мире, и этим занимаются конторщики в Китае и туземные воины в Танганьике. Основательно выучился, право слово. Такова уж притягательная сила цивилизации. Правда, ее несколько преувеличивают, но чего вы хотите? Que voulez-vous? * Я выписываю "Le rire"** и все пикантные газетки, совсем как в Танганьике. Там это имеет необъяснимую привлекательность. Но мне другое нужно, я хочу стать дипломатом. У меня есть двоюродный брат, он служит дипломатическим курьером и рассказывает такие штуки - пальчики оближешь. Он разъезжает в мягких вагонах и почитывает книжечки. А нам приходится... Вы раньше чем занимались?
* Чего вы хотите? (фр.)
** "Смех" (фр.)
- Был продавцом.
- Где?
- В консервном отделе магазина "Зайди и купи". В подвале.
- А еще раньше?
- Продавал шторы у Гольдблатта.
- Полную неделю?
- Нет, только по четвергам и субботам. Кроме того, торговал обувью.
- Значит, подвизались и по обувной части. Так. Ну а до этого? Вот тут, в ваших бумагах сказано... - Он открыл папку. - Колледж святого Олафа, преподаватель классических языков. Стипендиат Чикагского университета, 1926 - 1927 год. Я тоже учил латынь. Ну-ка, проверим, кто больше помнит цитат. "Dum spiro spero"*.
- "Da dextram misero"**.
- "Alea jacta est"***.
- "Excelsior"****.
* "Пока дышу - надеюсь" (лат.).
** "Справа - несчастье" (лат.).
*** "Жребий брошен" (лат.)
**** "Всё выше" (лат.).
Рейнор громко захохотал, и за перегородку стали заглядывать другие служащие. Криб тоже рассмеялся, чувствуя себя легко и непринужденно. Приятно рассеяться в такое утро, когда нервы напряжены.
Когда они перестали забавляться и никто уже не прислушивался к их разговору, Рейнор спросил серьезно:
- А почему вы избрали латынь? Хотели стать священником?
- Нет.
- Значит, просто ради этой дребедени? Ради культуры? И за что только не берутся люди! - Он воскликнул это с мрачным ликованием. - Я штаны просидел, все учился на юриста, и вот, пожалуйста, выучился, теперь получаю на двенадцать долларов в неделю больше, чем вы, в виде компенсации за то, что так глубоко умудрен в житейских делах. Вам, человеку культурному, я скажу, что в мире нет ничего истинного, всюду подделки, одно заменяет другое, а другое, в свою очередь, заменяет третье, но все же тридцать семь долларов в неделю несравненно лучше двадцати пяти, хотя к истине такая замена не имеет отношения. Вам не кажется, что это понимали уже ваши древние греки? Они были мыслящие люди, но не хотели лишиться своих рабов.
Криб менее всего ожидал, что первый его разговор с начальником примет такой оборот. Но ему было неловко, и он старался скрыть свое удивление. Он коротко рассмеялся и встал, жмурясь от солнца, в лучах которого вокруг его головы плясали пылинки.
- По-вашему, выходит, я совершил роковую ошибку?
- Вот именно, роковую, провалиться мне на этом месте, и теперь, когда вам пришлось на собственной шкуре испытать, что такое скверные времена, вы сами это поняли. Вам нужно было подготовить себя к невзгодам. А у вас, видно, были состоятельные родители, и они дали вам возможность учиться в университете. Если я задеваю вас за больное место, скажите прямо. Ваша мать баловала вас? Отец вам ни в чем не отказывал? У вас было безмятежное детство, и вы имели возможность без помех доискиваться, где та конечная, всезаменяющая истина, тогда как другие трудились не покладая рук в падшем мире призраков?
- Ну нет, дело обстояло не совсем так. - Криб улыбнулся. Падший мир призраков! Ничего себе. Но теперь настал его черед преподнести Рейнору сюрприз. - Я вовсе не из богатой семьи. Мой отец был последним подлинно английским дворецким в Чикаго...
- А вы не шутите?
- Чего ради?
- И он носил ливрею?
- Да, носил. Как где-нибудь на Золотом Берегу.
- И он хотел, чтобы вы получили образование, приличествующее благородному человеку?
- Нет, не хотел. Он определил меня в Армуровский институт, чтобы я занялся химическим приборостроением. Но после его смерти я перешел в университет.
Он заставил себя умолкнуть и подумал о том, как быстро Рейнору удалось вызвать его на откровенность. Мигом залез без мыла в душу, перебрал по косточкам. Позже, уже на улице, его не оставляла мысль о том, как далеко зашел бы он в этом разговоре, сколько еще признаний вытянули бы из него, если бы миссис Стейка не подняла такой шум.
Но в эту самую минуту прибежала молоденькая секретарша мистера Рейнора и крикнула:
- Слыхали, какой там переполох?
- Нет, не слыхали.
- Стейка разоряется вовсю. Сейчас приедут репортеры. Она говорит, что обзвонила все редакции газет, и это правда, уж будьте уверены.
- Но что ей нужно? - спросил Рейнор.
- Она принесла стираное белье и теперь гладит его здесь, потому что контора не оплатила ей счет за электричество. Пристроила в приемной гладильную доску, да еще привела с собой детей, всех шестерых. Они ведь в школу ходят не чаще раза в неделю. Она вечно таскает их за собой, чтобы о ней шла слава.
- На это стоит поглядеть, - сказал Рейнор и вскочил с места. Он устремился к двери следом за секретаршей, но тут Криб спросил:
- А кто она такая, эта Стейка?
- Ее прозвали Кровавой Матушкой с Федеральной улицы. Она постоянный донор в больницах. Получает, кажется, по десять долларов за пинту крови. Конечно, это дело нешуточное, но она слишком уж задирает нос, про нее и про ее детей то и дело пишут в газетах.
В тесной приемной собралась небольшая толпа, служащие и клиенты, разделенные фанерным барьером, а Стейка то орудовала утюгом, то с грохотом швыряла его на металлическую подставку и кричала хриплым мужским басом:
- Мои папа-мама приехали на пароходе в четвертом классе, и я родилась у себя дома, в Роби на озере Гурон. Я не какая-нибудь там вонючая иммигрантка. Я гражданка Соединенных Штатов. А мой муж ветеран, его отравили газом во Франции, и легкие у него тоньше папиросной бумаги, он даже в уборную сам не может сходить. У меня шестеро детей, я их одеваю и обуваю, кровью своей за это плачу. Даже вшивый беленький воротничок и тот обходится в две капли крови; за обрывок москитной сетки, чтоб моя Ведья могла уложить волосы и ей не стыдно было в церкви перед другими девчонками, у Гольдблатта сосут мою кровь. Вот как я перебиваюсь. Хорошо бы я выглядела, если бы попробовала жить на пособие. А сколько разного сброда тут кормится - у, паразиты! Они-то горя не знают, им можно когда угодно наняться к Свифту и Армуру расфасовывать бекон. Их ждут не дождутся на товарной станции. Но им больше по нраву валяться на своих вшивых перинах и жрать на городские денежки.
В конторе, где большая часть клиентов были негры, она не боялась выкрикивать такое про негров.
Криб и Рейнор протолкались вперед, чтобы поближе взглянуть на эту женщину. Она вся пылала яростью и упивалась собой, большая, плечистая, золотоволосая, в полотняном чепце с розовыми лентами. Она была в черных спортивных туфлях на босу ногу, лямки холщового фартука отстегнулись, и пышные груди, едва прикрытые мужской нижней рубахой, колыхались, мешая ей гладить детское платьице. Дети, тихие и бледные, в бараньих шубейках и ватных курточках, с каким-то молчаливым упрямством стояли у нее за спиной. Она заполонила всю контору и наслаждалась этим. Жаловалась она справедливо. Ей не приходилось лгать. Но вид у нее был лживый. Ее маленькие глазки бегали, и в своем негодовании она, казалось, все время хитрит с корыстным расчетом.
- Благотворители присылают ко мне милосердных сестер в шелковых панталонах, чтоб меня усовестить. А чем я хуже их? И почем они это знают? Хоть бы им всем сгореть. Хоть бы им замуж повыходить, тогда они не станут отказывать другим в плате за электричество.
Заведующий конторой мистер Юинг с головой, лысой как колено, не мог ее успокоить, он стоял впереди всех, скрестив руки на груди, и говорил своим подчиненным с важностью, вспомнив, что когда-то был директором школы:
- Ничего, она скоро выговорится и уйдет.
- Не уйдет, - сказал Рейнор Крибу. - Она своего добьется. В распределении пособий она смыслит даже больше Юинга. Имеет многолетний опыт и всегда добивается своего, потому что устраивает скандалы. И Юинг это знает. Скоро он пойдет на уступки. Ему только бы не уронить достоинство. Если поднимется шумиха, его вызовут в муниципалитет и намылят ему голову. Он у нее в руках; когда-нибудь все будут у нее в руках, даже целые народы и правительства.
Криб не принял его слов всерьез и лишь улыбнулся. Кто станет слушать эту Стейку и какой может быть толк от ее воплей?
Нет, Криб видел в ней нечто совсем другое, на его взгляд, люди слушали ее, потому что то был воинственный клич плоти и крови, хотя в нем, пожалуй, слышались отзвуки безумия, и здесь, в конторе, это могло вызвать лишь отвращение. Потом, когда Криб ходил по улицам, ему казалось сперва, что тень Стейки незримо витает над кварталом и объемлет все вокруг; она была в мерцающем свете уличных огней и в зареве фонарей надземки, которые ровными рядами лучились в сумерках. А когда он зашел в бар промочить горло, запотевшая кружка и воспоминание о польском квартале в Вест-Сайде опять вернули его к мыслям об этой женщине.
Он утер рот концом шарфа, чтобы не лазить в карман за платком, и снова отправился разносить чеки. Морозный воздух покусывал лицо, с неба падали редкие хлопья снега. В отдалении прогрохотал поезд, задребезжали стекла, и рельсы отозвались трескучим ледяным звоном.
Он перешел улицу, спустился в подвал и отворил дверь бакалейной лавки, над которой затренькал колокольчик. Лавка была длинная и темная, в ней остро пахло копченым мясом, мылом, сушеными персиками и рыбой. В небольшом очаге прыгал сердитый огонь, а хозяин, итальянец с длинным, худым, поросшим жесткой щетиной лицом, выжидающе молчал. Он отогревал руки под фартуком.
Нет, он не знает никакого Грина. Здесь людей знают в лицо, а не по фамилии. Случается, сегодня у человека одна фамилия, а завтра - другая. И полиция тоже не знает, ей это без надобности. Ежели кого пристрелят или зарежут, они забирают труп, а убийцу не ищут. Все равно никто им ничего не скажет, это первое. Так что они выдумывают для следствия фамилию, какая взбредет в голову, и ладно. А второе, им самим наплевать. Но и при всем желании им не найти концов. Никому не узнать даже малой доли того, что происходит среди этих людей. Они режут друг друга, воруют, творят все мыслимые преступления и мерзости, мужчины над мужчинами, женщины над женщинами, родители над детьми, хуже зверей. У них своя жизнь, и все их злодейства рассеиваются как дым. Такое не видано от сотворения мира.
Он говорил долго и с каждым словом все больше воодушевлялся, плел что-то дикое и несусветное: валил все в одну кучу, куча обрастала фантазиями и домыслами, захлестывался огромный, тугой, отвратительный узел, и по лавке кружились в водовороте людские головы, ноги, животы, руки.
Крибу стало невмоготу его слушать. Он сказал резко:
- Что вы мелете? Меня интересует только, знаете ли вы этого человека.
- Но я не рассказал и половины. Я здесь уже шесть лет живу. Ясное дело, вы мне не верите. А что, если это правда?
- Не важно, - сказал Криб. - Должен же быть какой-то способ найти нужного человека.
Убеждая Криба, итальянец перегнулся через прилавок, в его сощуренных глазах была странная сосредоточенность, и весь он как-то подобрался. Но теперь в разочаровании он сел на табурет.
- Гм... пожалуй. Иной раз удается. А вообще, говорю вам, даже полиция ничего не может поделать.
- Полиция всегда кого-нибудь преследует. А это совсем другое дело.
- Что ж, попытайте еще счастья, ежели есть охота. Только я вам пособить не могу.
Но он не стал пытать счастья. У него больше не было времени на поиски. Он положил чек Грина под низ пачки. На следующем по порядку стояло: "Уинстон Филд".
Он без труда отыскал лачугу на задворках; она стояла всего в нескольких футах от соседнего дома. Крибу были знакомы такие трущобы с пристройками. Они росли как грибы, прежде чем здесь осушили болота и сделали насыпные улицы, и все были одинаковые - деревянная панель вдоль забора ниже уровня мостовой, несколько тесаных столбов, меж которыми натянута бельевая веревка, гнилая дранка на кровлях и длинная-предлинная лестница у задней двери.
Мальчик лет двенадцати впустил его на кухню, где у стола в кресле на колесиках сидел старик.
- Вижу я, это должностное лицо, - сказал он мальчику, когда Криб вынул чеки. - Тащи сюда коробку с моими бумагами.
Он очистил место на столе.
- Пожалуйста, не беспокойтесь, - сказал Криб.
Но Филд выложил свои бумаги: страховой полис, пенсионную книжку, медицинское свидетельство, выданное клиникой штата в Монтено, и справку об увольнении с флота, помеченную: "Сан-Диего, 1920 г.".
- Этого достаточно, - сказал Криб. - Распишитесь.
- Вы должны удостовериться, кто я таков, - сказал старик. - Вы ведь должностное лицо. И чеки не ваши, а государственные, их можно вручать только после предъявления бумаг по всей форме.
Эта процедура доставляла ему удовольствие, и Криб больше не спорил. Филд опорожнил коробку до дна, перебирая бумаги и справки.
- Вот тут записано все, что я сделал и чем был. Недостает только свидетельства о смерти, и можно хоть сейчас в гроб ложиться.
Он сказал это с какой-то ликующей гордостью и самодовольством. Расписаться он не спешил; держал ручку стоймя на колене, обтянутом желтовато-зеленой плисовой штаниной. Криб не торопил его. Он чувствовал, что старику очень хочется поговорить.
- Мне бы уголь получше, - сказал Филд. - Я послал внука с ордером на склад, и там насыпали в тележку одну пыль. А для моей печки это негоже. Все просыпается через решетку. В ордере сказано: антрацит из Фрэнклин-Каунти.
- Я доложу, и мы постараемся вам помочь.
- Навряд ли будет толк. Вы это не хуже моего знаете. Это все слабые средства, а настоящее средство только одно - деньги. Да, деньги - все равно как солнце. Где они блестят, там светло, как днем, а где нет - там тьма кромешная. Для нас, цветных, одно спасение - иметь своих богачей. Иначе нам никак нельзя.
Криб сидел, втянув в поднятый воротник коротко подстриженную голову с покрасневшим лбом - окна здесь были тусклые, с железными рамами, печь раскалилась, но не создавала уюта, - сидел и слушал старика, который развивал свою мысль. Надобно собирать деньги по подписке, чтоб всякий месяц один негр становился миллионером. Подыскивать умного, добросердечного негра и брать с него обязательство в том, что он откроет дело и будет принимать на работу только негров. Известить об этом людей можно письмами и на словах, тогда каждый негр, у которого есть работа, станет вносить по доллару в месяц. Через пять лет будет уже шестьдесят миллионеров.
- Так к нам придет уважение, - сказал он гортанно, словно бы с иностранным акцентом. - Надо собрать и употребить все деньги, какие изводятся зря на всякую там политику и скачки. Покуда с человека дерут три шкуры, ему нет уважения. Деньги - это наше солнце!
Филд был негр с примесью индейской крови, вероятно племени чероки или натчесов; кожа у него была с красноватым отливом. И в темной кухне, рассуждая о золоте, которое сияет, как солнце, он, косматый, с массивной головой, с лицом, в котором угадывалось его смешанное происхождение, с толстыми губами, сжимая в руке перо, говорил и держал себя, словно какой-нибудь из мифических властителей подземного царства, быть может сам старый судья Минос.
1 2 3