— Вы только послушайте! Какой визг, — фыркнула Дениз. — Ты выдаешь себя, когда смеешься. Ты, наверное, родился в угольной корзинке, а воспитывался в клетке с попугаями.
Ее огромные фиалковые глаза смотрели холодно и непреклонно.
— Ладно, — сказал я.
Я повел Джорджа в «Памп Рум». Мы ели дымящийся шашлык, который подавал марокканец в тюрбане.
— Не хочу вмешиваться в вашу семейную жизнь, но я заметил, что у тебя затруднено дыхание.
Джордж считает себя вправе говорить от имени Природы. Природа, инстинкт, сердце — вот что направляет его. Он биоцентрист. Надо видеть, как он втирает оливковое масло в свои огромные мускулы, в руки и грудь этакого Бен-Гура, надо видеть этот урок почтительности к своем организму. А после растирания он делает огромный глоток из бутыли. Оливковое масло из солнечного древнего Средиземноморья — нет ничего лучше для желудка, для волос и для кожи. Он относится к своему телу со сверхъестественным уважением. Он жрец слизистой своего носа, своих глазных яблок и ног.
— Рядом с этой женщиной тебе не хватает воздуха. У тебя такой вид, будто ты задыхаешься. Твои ткани не получают ни капли кислорода. Она доведет тебя до того, что ты заработаешь рак.
— М-да, — отозвался я. — Возможно, она думает, что предложила мне благословенный американский брак. Настоящие американцы по определению должны страдать от своих жен, а жены — от мужей. Как мистер и миссис Линкольн. Это классическое штатовское бедствие, и иммигрантскому дитяти, вроде меня, следовало бы испытывать благодарность. Для еврея это шаг наверх.
Да, Дениз была бы вне себя от радости, если бы услышала об этом зверстве. Она как-то увидела Ренату, выжимающую скорость из серебристого «мерседеса».
— А ты — всего лишь пассажир, — сказала тогда Дениз, — лысый, как вывеска парикмахера, пусть ты даже зачесываешь волосы с висков на макушку и усмехаешься. Эта толстая девка еще устроит тебе такое, над чем можно будет посмеяться. — От злости Дениз занесло в пророчества. — Твоя интеллектуальная жизнь уходит в песок. Ты приносишь ее в жертву своим эротическим потребностям (если, конечно, то, что у тебя осталось, можно так назвать). Вам же не о чем говорить после секса! Ну да, ты написал несколько книжек, написал пьесу, имевшую успех, хотя твоя она едва ли наполовину. Ты общался с такими выдающимися людьми, как Фон Гумбольдт Флейшер. И вбил себе в голову, что ты вроде бы художник. Но нам-то лучше знать, правда? А на деле ты хотел только одного — избавиться ото всех, отключиться от всего и жить по своим собственным законам. Только ты и твоя загадочная душа, Чарли. Серьезные отношения для тебя непереносимы, именно поэтому ты избавился от меня и от детей. А теперь подцепил эту проститутку с толстой задницей, которая не носит лифчиков и демонстрирует свои огромные сиськи всему миру. Ты собрал вокруг себя невежественных жидов и гангстеров. Ты просто псих с клеймом гордыни и снобизма. Для тебя все недостаточно хороши… Я, может быть, сумела бы помочь тебе, но теперь слишком поздно!
Я не спорил с Дениз. А в определенном смысле даже жалел ее. Она говорила, что я плохо живу. Я соглашался. Она считала, что я не в своем уме, и я был бы совершеннейшим идиотом, если бы отрицал это. Она утверждала, что я пишу чепуху, полнейшую бессмыслицу. Возможно, и так. Мою последнюю книжку «Некоторые американцы» с подзаголовком «Смысл жизни в США» быстро уценили. Издатели умоляли меня не печатать ее. Они обещали простить мне двадцатитысячный аванс, если я положу рукопись в стол. Но теперь я упрямо писал вторую часть. Моя жизнь была в полном расстройстве.
Однако кое-чему я остался верен. Мною двигала идея.
— И зачем только ты привез меня в Чикаго? — спрашивала Дениз. — Иногда я думаю, это потому, что здесь похоронены твои родные. В этом дело? Вот земля, где погребен мой еврейский отец? И ты притащил меня к склепу, чтобы петь псалмы? И о чем? А все потому, что ты считаешь себя ужасно благородным человеком. Черта с два!
Оскорбления приносили Дениз больше пользы, чем витамины. А что касается меня, то и из непонимания можно извлечь множество полезных уроков. Но мой окончательный, хотя и безмолвный ответ был всегда одним и тем же. Несмотря на весь ее интеллект, Дениз могла только повредить моей идее. С этой точки зрения Рената была куда лучше — лучше для меня.
Рената запретила мне водить «дарт». Я пытался договориться с продавцом «мерседесов» о подержанной модели «250-С», но в демонстрационном зале Рената
— взбудораженная, цветущая и благоухающая — положила свою руку на серебристый капот и сказала:
— Эта. Купе.
Прикосновение ее руки было таким чувственным. Она коснулась машины, а я ощутил ее прикосновение всем своим существом.
* * *
Нужно было что-то делать с изуродованным авто. Я отправился в вестибюль и вызвал Роланда, привратника — тощего негра, старенького, вечно небритого Роланда. Роланд Стайлс, если я не ошибался (а это вполне возможно), был на моей стороне. Именно Роланда я видел в фантазиях на тему своей одинокой смерти. Он первым входил в мою комнату и набивал сумку какими-то вещами, прежде чем вызвать полицию. Он делал это с моего благословения. Особенно ему была нужна моя электрическая бритва. Его темно-коричневое лицо было изрыто какими-то ямками и впадинками. Бриться лезвием, наверное, он просто не мог.
Роланд, одетый в форменный костюм цвета электрик, смутился. Он видел измятую машину, когда шел утром на работу, но:
— Не мог же я первым принести вам эту горестную весть, мистер Ситрин, — сказал он.
Другие жильцы, мои соседи, направляясь по делам, тоже видели изувеченный автомобиль. И конечно знали, кому он принадлежит.
— Настоящие черти, — сочувственно сказал Роланд, и его худое лицо сморщилось, а рот и усы изогнулись.
Он всегда остроумно поддевал меня, рассказывая о красивых леди, интересовавшихся моей персоной.
— Они во множестве прибывали в «фольксвагенах» и в «кадиллаках», на велосипедах и мотоциклах, на такси и даже пешком. И все до единой пытались выведать, куда вы ушли и когда вернетесь, и не оставили ли записки. Они сновали туда-сюда… Вы какой-то дамский угодник. Можно поспорить, что целые толпы мужей мечтают до вас добраться.
Но теперь забавы кончились. Рональд не просто был шестидесятилетним чернокожим. Он знал, что такое ад идиотии. А я вдруг лишился неприкосновенности, которая делала мой жизненный путь таким забавным.
— У вас проблемы, — сказал он и буркнул что-то про мисс Вселенную. Так он называл Ренату.
Иногда Рената приплачивала Рональду, чтобы он поиграл с ее маленьким сыном в холле. Он развлекал ребенка, пока его мать лежала в моей постели. Все это мне не слишком нравилось, но если прослыл комическим любовником, так уж будь смешным на все сто.
— И что теперь делать?
Роланд развел руками, передернул плечами и сказал:
— Звонить копам.
Да, конечно, нужен протокол, хотя бы для страховки. Страховую компанию этот случай изрядно насторожит.
— Ладно. Когда приедет патрульная машина, покажи им дорогу и побудь с ними, пока они осмотрят руины, — попросил я. — А затем направь их ко мне.
Я дал ему доллар за беспокойство. Как всегда. Но сейчас это было просто необходимо, чтобы повернуть вспять прилив его невольного злорадства.
Подойдя к двери своей квартиры, я услышал, как разрывается телефон. Звонил Кантабиле.
— Ну как, задница?
— Псих! — взвился я. — Вандал. Изуродовать машину!
— А, так ты уже видел… Вот до чего ты меня довел! — Он кричал. Вовсю напрягал голос. Но все равно голос дрожал.
— Что-что? Ты обвиняешь меня?
— Я тебя предупреждал.
— Так значит, это я заставил тебя изувечить прекрасный автомобиль?
— Да, ты. Да, заставил. Именно так. Ты думаешь, у меня нет никаких чувств? Ты не поверишь, как мне жаль такую шикарную машину. Идиот! Ты сам во всем виноват, именно ты. — Я хотел ответить, но он снова закричал: — Ты вынудил меня! Ты меня достал! Но вчерашняя ночь — только первый шаг.
— Ты это о чем?
— А ты попробуй не заплатить мне, и узнаешь, о чем.
— Что за угрозы? Это уже переходит всякие границы. Ты что же, намекаешь на моих дочерей?
— Я не собираюсь обращаться в агентство по сбору платежей. Ты просто не понимаешь, во что ввязался. И с кем имеешь дело. Проснись!
Я и сам частенько уговаривал себя проснуться, да и другие то и дело кричали мне: «проснись, проснись!» Будто у меня целая дюжина глаз, и я упорно отказывался разлепить веки. «Зачем тебе глаза, если ты ничего не видишь». И это, конечно, совершенно правильное замечание.
Кантабиле все еще говорил. Я услышал:
— …так пойди и спроси Джорджа Свибела, пусть он научит тебя, что делать. Это же он дал тебе совет. Он научил тебя, как лишиться машины.
— Прекрати. Я хочу уладить дело.
— Что тут улаживать? Плати. И точка. Полный расчет. И наличными. Никаких ордеров, никаких чеков, никаких хождений вокруг да около. Наличными! Я позвоню позже. Договоримся о встрече. Хочу посмотреть тебе в глаза.
— Когда?
— Какая разница. И не отходи от телефона, пока я не перезвоню.
В следующее мгновение я уже слушал бесконечное телефонное мяуканье. Меня охватило отчаяние. Мне нужно было рассказать кому-нибудь о том, что произошло. Мне нужен был совет.
Явный признак потрясения: телефонные номера ураганом пронеслись в моей голове — коды городов, цифры. Мне нужно было позвонить кому-нибудь. И первым, кому я позвонил, оказался, конечно, Джордж Свибел; ему нужно было рассказать в первую очередь. А кроме того, я хотел предупредить его. Ему тоже могло достаться от Кантабиле. Но Джорджа не было на месте. Как сказала мне его секретарша, Шарон, он с бригадой бетонировал где-то фундамент. Как я уже говорил, Джордж, прежде чем стать бизнесменом, был актером. Он дебютировал в Федеральном театре. Позднее работал диктором на радио. Пытался пристроиться на телевидении и в Голливуде. Бизнесменам он хвастался своим опытом в шоу-бизнесе. До сих пор помнил свои реплики из Ибсена и Брехта и часто летал в Миннеаполис посмотреть постановки театра Гатри. В Южном Чикаго он считался человеком Богемы и Искусства, человеком творческим и не лишенным фантазии. В его широкой благородной душе бурлила неуемная энергия. Он вообще был хорошим парнем. Люди льнули к нему. Например, малышка Шарон, его секретарша. Деревенская девочка со странным лицом, похожая на мамашу Йокум из комиксов. Джордж стал для нее братом, доктором, духовником и подружкой в одном лице. Перезнакомившись с доброй половиной Южного Чикаго, она выбрала Джорджа Свибела. Мне хватило ума держаться спокойно и промолчать о своих проблемах, потому что Шарон, считавшая, что жизнь ее патрона и так состоит из одних только проблем и кризисов, все равно не передала бы моего сообщения Джорджу. Защищать его она считала своей работой.
— Пусть Джордж перезвонит мне, — попросил я и повесил трубку, думая о кризисе, который ожидал США, о наследии времен покорения Запада и так далее. Все эти мысли — просто привычка. Даже когда сердце разрывается на куски, ты не перестаешь думать и анализировать.
Мне удалось обуздать жгущее меня желание закричать. И обнаружил, что могу успокоиться без посторонней помощи. Ренате я звонить не стал. Рената не годится на роль утешителя по телефону. Ее сочувствие лучше получать вживую.
Оставалось ожидать звонка Кантабиле. И визита полиции. Нужно было сообщить Мурре, что я не приду. Все равно он возьмет почасовую оплату, как психоаналитик. И потом, я обещал отвезти своих дочерей — Лиш и Мэри — к учительнице музыки. Поскольку, как гласят лозунги корпорации «Фортепиано Гулбрансен», красующиеся на кирпичных стенах Чикаго: «Без музыкального образования самый богатый ребенок — бедняк». А моим дочерям достался обеспеченный отец, и было бы просто несчастьем, если бы они выросли, не умея сыграть «К Элизе» или «Счастливого мельника».
Мне нужно было вернуть утраченное спокойствие. И я решил сделать одно йоговское упражнение, которому научился не так давно. Вынул из кармана мелочь и ключи, снял туфли, расположился на полу, подобрал стопы, наклонился и рывком стал на голову. Моя дорогая машинка, мой серебристый «мерседес-280», мое сокровище, жертва, которую я возложил на алтарь любви, стояла растерзанная на улице. Рихтовка станет в две тысячи, но не сможет возвратить металлической коже изначальной гладкости. Передние фары ослепли. У меня не хватило духу попробовать дверцы — возможно, их заклинило. Я пытался сконцентрироваться на ненависти и ярости — месть! месть! Не помогло. Перед моими глазами стояла мастерская, и немец-механик в длинном белом, как у дантиста, халате говорил мне, что детали придется заказывать за границей. И я сжимал голову обеими руками, будто в отчаянии — пальцы сцеплены, ноги согнуты над головой, прядь, прикрывавшая висок, торчит в сторону, — а подо мной плывет зеленый персидский ковер. Я был уязвлен и чувствовал себя ужасно несчастным. А ведь красота ковра всегда служила мне утешением. Я очень люблю ковры, а этот — настоящее произведение искусства. Мягкий, с замысловатым и очень изящным рисунком, в который совершенно неожиданно и гениально вплетаются красные штрихи. Стриблинг, мой эксперт, говорил мне, что за этот ковер можно выручить гораздо больше, чем я заплатил. Все, что не сходит с конвейера, растет в цене. Стриблинг — прекрасный человек — держал лошадей, но теперь слишком располнел, чтобы ездить верхом. В наши дни, как мне кажется, немногие умеют ценить что-то действительно стоящее. Возьмите хотя бы меня. Я не мог оставаться серьезным, оказавшись втянутым в гротескное столкновение между «мерседесом» и преступным миром. Стоя на голове, я не сомневался (не хотел сомневаться!), что и за этим гротеском стоит какой-то мощный импульс, какая-то серьезная теория существования современного мира, утверждающая, что для самоосуществления приходится использовать и пороки, и абсурдность самых сокровенных сторон жизни (мы-то знаем, что без них не обошлось!). Исцеление приходит через унизительную правду, притаившуюся в подсознании. Не то чтобы я согласился с такой теорией, но нельзя сказать, что я свободен от нее. Во мне живет несомненная склонность к абсурду, а свои склонности не так-то просто послать к черту.
Я подумал, что мне никогда не удастся получить от страховой компании хотя бы пенни в таком сомнительном деле. Я покупал все рекомендованные ими средства защиты, но можно не сомневаться, что где-нибудь в недрах полиса петитом набраны обычные хитрые увертки. Во времена Никсона крупные корпорации буквально пьянели от безнаказанности. И старые добрые буржуазные добродетели, даже сугубо показные, канули в лету…
Именно Джордж научил меня этой позе вверх тормашками. Джордж всегда сетовал, что я совершенно не забочусь о своем теле. Несколько лет назад он стал твердить, что у меня появилась одышка, цвет лица испортился, я стал легко простужаться. Он настаивал, что в таком состоянии людям средних лет необходимо делать стойку на голове, не дожидаясь, пока брюшной пресс обмякнет, бедра ослабеют и отощают, а грудь обвиснет, как у старухи. Можно стареть, не теряя физического достоинства. В этом утверждении Джордж черпал особый энтузиазм. Немедленно после операции на желчном пузыре он вылез из постели и сделал пятьдесят приседаний — характерный пример его натуропатических методов. От этого упражнения у него начался перитонит, и два дня все думали, что он умрет. Но и после этого болезни продолжают вдохновлять его, и на все случая жизни у него находятся собственные рецепты. Недавно он сказал мне:
— Позавчера я проснулся и обнаружил под рукой какое-то утолщение.
— Ты обратился к врачу?
— Нет. Я стянул его ниткой для чистки зубов. Я стягивал, стягивал, стягивал…
— Ну и?
— Вчера оно раздулось до размеров куриного яйца. Но я все равно не пошел к врачу. Да ну их ко всем чертям! Я взял еще больший кусок зубной нитки и стянул его туго-туго… и даже еще туже. И теперь ничего нет — все исчезло. Хочешь посмотреть?
Когда я рассказал ему о ревматических болях в шее, он и мне дал рецепт
— стоять на голове. Я, конечно, всплеснул руками и разразился смехом (и выглядел при этом, как одна из жабообразных карикатур Гойи в «Капричос» — существо, обвешанное замками и болтами), но последовал его совету. Потренировавшись, я научился стоять на голове, и действительно, боль постепенно исчезла. А позже, когда у меня началась стриктура, я снова обратился к Джорджу. Он сказал:
— Это простата. Ты начинаешь, но не можешь довести дела до конца, затем снова пускаешь струю, немного жжет, и ты чувствуешь себя униженным?
— Именно так.
— Не волнуйся. Теперь, когда стоишь на голове, напрягай ягодицы. Втягивай их, как щеки.
— Но почему на голове? Я и так чувствую себя как старый папаша Уильям.
Но он был непреклонен:
— На голове.
И снова его метод подействовал. Стриктура прошла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11