Сердце Армении — христианское, но ядро его — стихийное, языческое, и оно сохранилось.
В Ереване было жарко. Я пытался настигнуть весну на побережье Черного моря, а она уже была здесь, наполняя воздух теплом и белизной проплывающего тополиного пуха. Я обосновался в принадлежавшей молодой семье квартире со сводчатой дверью и несколькими врезными замками. Снаружи были цементные ступени и облупившаяся краска, внутри — бесценная коллекция живописи, русских икон, солнечных российских пейзажей и бронзовых будд из Сухотаи.
Не столько сам Ереван, сколько ощущение того, что я наконец добрался до цели, привело меня после приезда в состояние оцепенения и покоя. Впервые за долгие недели я выспался. Я получил возможность спокойно оглядеться. Мне не надо было беспокоиться о документах и границах: я был среди друзей. Так продолжалось около трех дней. Затем передо мною вновь встали вопросы, послужившие причиной моего путешествия. Разумеется, я надеялся, что сама Армения, скорее то, что от нее осталось, поможет мне понять проблемы диаспоры и причины ее выживаемости. Но Ереван предстал передо мной скорее советским, чем армянским городом. Его стилизованные площади и муниципальные здания — далее его автобусные остановки — преобразили традиционные мотивы армянской архитектуры в странную и вместе с тем безликую смесь.
Я подготовился к отъезду из Еревана. Один из моих знакомых, воспользовавшись старыми партийными связями, обеспечил мне возможность пожить в коттедже в лесу возле Дилижана. В последний перед отъездом день в Ереване я поднялся к памятнику жертвам резни 1915 года. Мощеная дорога к нему была необычайно мрачной. Два сооружения, подобные копью и щиту, вставали из земли: стройный обелиск и ряд наклоненных внутрь бетонных блоков. Вечный огонь горел под этими плитами. Вокруг него целый ряд высоких, по пояс, увядающих гвоздик: они были принесены скорбящими двадцать четвертого апреля, в отмечаемую ежегодно траурную дату.
Из трех частей монумента: пламени, плит и обелиска, две из них, две последние и наиболее заметные, символизируют землю и ее утрату. Двенадцать бетонных плит обозначают двенадцать утраченных областей Западной Армении, в то время как обелиск разделен длинной тонкой линией на две части, что символизирует разделение Западной и Восточной Армении.
Для меня это служило подтверждением истины, скрытой за фактом резни: потеря земли была столь же глубокой раной, как и утрата жизни. Этот факт преследовал судьбы всех изгнанников, с которыми я беседовал в диаспоре. Он стоял за каждой историей, которую они мне рассказывали. Это не уменьшало ужасов резни, скорее придавало им дополнительную глубину, позволяя увидеть корни всего происшедшего и как бы приблизить его, сделать почти осязаемым.
Из всех бывших советских республик Армения стала первой, осуществившей земельную реформу. Села теперь перестали быть придатками государственной машины. Мысль об армянских селах вызвала у меня желание стряхнуть с себя впечатления от продолжительного пребывания в городских домах диаспоры. Я пешком пересек Ереван и сел в автобус на Дилижан.
16
Он писал, что каждое живое существо обречено на гибель, и семена жизни восстают из смерти: мир продолжает существовать как результат этого противоречия.
Геворг Эмин, армянский поэт XX века, об Анании Ширакаци — армянском ученом VII века
Я уезжаю из Еревана и его знойного марева. Лишь Арарат возвышается над городом. Гора парит и вздымается, словно изображение на огромном экране; от нее исходит какая-то властная сила. Полдень стремителен и ярок. Высокие склоненные коконы тополей обрамляют дорогу из Еревана. На плато автобус проезжает мимо заброшенных теплиц бывших совхозов, мимо запутанной сети тросов и опор, мимо нелепых скульптур, неуклюжих памятников и автобусных остановок в форме рыбы.
Озеро Севан гладкое, словно зеркало. На его поверхности дрожат и извиваются вершины и хребты гор. Женщина поднимается в автобус. Из ее набитой форелью сумки сочится кровь. Жаркое горное солнце раскаляет автобус, словно жестянку. Густые леса покрывают склоны гор до самого подернутого дымкой горизонта. Дорога делает несколько немыслимых петель, и вдруг внизу появляется опрокинутая бетономешалка.
В стороне от шоссе в лес уходит дорога, которая, петляя, вьется вплоть до самых коттеджей Дома творчества композиторов, любопытного обветшалого наследия эпохи коммунизма.
Большую часть недели в Доме творчества я провел в ничегонеделании. С каждым днем лес становился зеленее и трава на лугах выше. Я разложил на дубовом столе в своем коттедже все свои наброски и записи и полностью погрузился в медленный, размеренный ритм жизни этого места. За Домами творчества творческой интеллигенции, разбросанными в живописных уголках бывшего Советского Союза, стояло понятие «культуры» с его строго определенными местами и функциями в системе государства. Разместить композиторов здесь, в горах, где звучат птичьи трели и журчание ручьев, обеспечить их готовой едой в столовой, освободить их от утомительных повседневных забот — и пусть они создают прекрасную, трогающую сердца людей музыку.
Дом творчества был частью разрушающейся системы партийной экономики, параллельной экономики, более или менее равномерно распределявшей блага и наказания. Но теперь вся эта система пришла в упадок. Некоторые из Домов творчества перешли в сферу теневой экономики мафии. В соседней долине находился Дом творчества кинематографистов, который теперь не имел ничего общего с кинематографией, но стал удобным пристанищем для ереванских бандитов, привозивших сюда проституток.
Остров на озере Севан: Дом творчества писателей и церковь.
Дом творчества композиторов сохранил какой-то смысл своего первоначального предназначения. В моем коттедже, как и в других, по-прежнему стояло пианино, и во многих уголках поросшей лесом территории композиторы создавали и перерабатывали свои произведения. Однажды, устав от одиночества в своем коттедже, я присоединился к группе композиторов с семьями, которые решили отправиться в горы на пикник. Мы собрали немного еды: на кухне нам дали хлеба и сыра, у кого-то нашлись яблоки, у меня был большой пакет миндаля, купленный в городе. Стоял отличный весенний день. Мы лежали на траве и смотрели на лесистую долину, протянувшуюся в сторону Дилижана. Два или три облака плыли на фоне безбрежного голубого неба между вершинами гор, жуки сновали у верхушек деревьев. Дети собирали колокольчики, гонялись друг за другом и дрались, а я беседовал с обычно молчаливым, бородатым композитором Ашотом об особенностях армянской музыки.
Большая часть традиционной музыки, объяснил он, основывалась не столько на мелодии, сколько на том, что он называл «тоническим домом» — на мотиве или последовательности нот.
— Именно это придает армянской музыке присущее ей постоянство. У нее нет ни начала, ни конца, а есть только этот тонический дом, вокруг которого она вращается.
— Подобно самим армянам.
Он улыбнулся и кивнул, и мы продолжали разговор о великой неразгаданной тайне средневековой армянской музыки. Со времен армянского Золотого века до нашего времени сохранилось много нотных записей — церковная музыка, реквиемы, литургии, гимны (армянское название церковного гимна «шаракан» означает дословно «ожерелье»). Это весьма сложные произведения, соединяющие в себе персидские и армянские традиции. Но, увы, теперь никто не в силах понять, как они звучали. Сохранилось лишь множество больших листов, испещренных давно забытыми армянскими нотными знаками. Говорят, что отец Комитас сумел разгадать эти загадки и вдохнуть новую жизнь в эти долгие века хранившие молчание страницы. Но в 1915 году он был арестован в Константинополе во время одной из первых «чисток». Тайна ушла вместе с ним, так как ужасы резни свели его с ума.
В Ереване я встречался с ученым, который утверждал, что сумел подобрать ключ к тайне. Он опубликовал четыре тома по этому вопросу, но после беседы с ним я не приблизился к разгадке ни на йоту. Он старался увести меня от сущности вопроса, и его ответы были уклончивы.
Ашот тоже был настроен скептически:
— Да, я читал его работу. Ничего не смог в ней понять.
— Он говорил, что решение будет дано в пятом томе. Ашот пожал плечами:
— Хорошо, подождем.
Собственно говоря, меня интересовало не столько обещанное решение, сколько сама тайна, само существование подобной системы как таковой. Средневековым армянам, судя по всему, удалось свести мироздание к цепи взаимосвязанных абстракций. В знаках, понятных только им самим, — цифрах, буквах, музыкальных символах — они сумели отразить зыбкую космологию, привязать ее к странице и заставить функционировать определенным образом.
Святой Месроп был великим мастером в этом смысле. Его алфавит оказался долговечнее земли, для которой он создавался, и выполнил отнюдь не только чисто фонетическую функцию. Первая буква армянского алфавита является одновременно начальной буквой слова Аствац — Бог, последняя — первой буквой слова Кристос — Христос. Так, Отец и Сын, объединенные армянской христологией, стоят, словно часовые, на обоих концах системы, той самой, которая передает посредством Библии все законы и особенности их мироздания. Соответственно и система — отряд воинов Святого Месропа, — состоящая из четырех аккуратных рядов по девять знаков в каждом, связана с другим кодом Божественного закона — математикой. Манипулируя этими символами, переводя движение небесных сфер в принципы геометрии, армяне пользовались числами, словно огнем Прометея, для сооружения храмов. О, неповторимая прелесть этих ранних церквей! Но как много их заброшено, и никому теперь не ведомо, какая музыка наполняла их купола.
Я сказал:
— А каменные кресты — хачкары? Они тоже по-своему славят порядок и Божественный закон.
— Да, — ответил Ашот. — Но если вы присмотритесь, то увидите, что они никогда не бывают вполне симметричными. На расстоянии они кажутся симметричными, но если вы подойдете близко, иллюзия исчезает. И ни один не повторяет другой.
То же самое и с церквями. Например, собор в Ани — воплощение порядка и правильных пропорций. Однако измерения доказывают, что это не совсем так. И ранняя армянская поэзия демонстрирует такое же эллиптическое чувство порядка. Строфы варьируют в длине, стопы увеличиваются на один и более слогов. Тем не менее в целом доминирует сильное чувство гармонии. Создается впечатление, что средневековые армяне говорят: именно таков мир. Вы можете подумать, что перед вами образец, но это не так. Образец существует лишь перед нашим внутренним взором. Именно идеал помогает нам не погружаться во тьму, но он живет лишь в воображении. Если же созданное кажется вам идеалом и образцом упорядоченности — подойдите поближе и всмотритесь.
Я поднял камень и бросил его вниз по склону. Он покатился, приплясывая, по траве и наконец с шумом упал в ручей. Над горами сгустились тучи. Их выпуклые складки были похожи на круглые грибы. Внезапный порыв ветра потряс деревья и прошелестел в траве.
— Приближается дождь, — сказал я.
Первый громовой раскат прокатился со стороны Севана. Он, казалось, сорвался с вершин, заглушая жужжание вертолетов. Я видел, как их похожие на ос силуэты разворачивались над долиной в сторону Карабаха.
— Мы беседуем, — сказал Ашот, — А они — воюют.
В тот вечер их привезли на четырех желтых автобусах. Шел сильный дождь. С мокрыми волосами и охапками одежды и постельного белья они собрались под лампой в столовой. Старики сгрудились в углу, сгорбленные и разбитые. У измученных женщин были окаменевшие и усталые лица, но когда они заговорили, их голоса словно надломились, и они зарыдали.
— О, мы знали, что идут солдаты… Мы сопротивлялись пятнадцать дней, но потом пришли танки и вертолет… много танков! В десять утра двадцать-тридцать танков двинулись на нашу деревню… Мы зарезали овец и сказали солдатам: «Идите, поешьте баранины…» Даже враги не должны отворачиваться от угощения! Но солдаты были пьяны. Они сказали: «Даем вам два часа на сборы!» А мы-то думали, что русские — христиане…
Работники столовой собрались вокруг них. Они возбужденно задавали вопросы, повторяли проклятия и утирали слезы своими грязными передниками.
— О Боже, потом они сожгли дома… детей убили… больные сгорели в своих домах… мы не смогли даже найти их, чтобы похоронить…
Наутро беженцы бродили вокруг коттеджей с удрученным и потерянным видом. Часть из них расположилась прямо в цветнике и на весенней траве, вокруг уцелевших коров, жующих стебли одуванчиков. Один старик сидел на скамье, уставившись на собственные руки. Его подбородок зарос седой щетиной, а на отвороте пиджака были военные награды: медаль за взятие Орла и орден Славы. Во время Второй мировой войны он сражался в войсках маршала Баграмяна, а теперь та же самая советская армия выгнала его из собственного дома.
— Посмотрите на мои руки. Видите? Рабочие руки. Что я буду делать без земли? У меня было шесть коров, двадцать овец, ульи. В погребе было пятьсот бутылок водки, тысяча бутылок вина. А фрукты — прошлым летом одной клубники продали на пять тысяч рублей! Моя семья всегда жила в этом доме. Вы ведь знаете старые армянские дома — с книгами, коврами и старинными вещами…
Вокруг нас постепенно собралась толпа, и я чувствовал, как тени людей подбираются ближе. Одна женщина протолкалась вперед. Она сунула мне фотографию, на которой была она сама, стоявшая в дверях дома рядом со стройным, статным молодым человеком в военной форме, сощурившимся в объектив.
— Смотрите! Это мой сын! — Она разорвала карточку пополам, и две половинки упали на землю. — Он мертв!
Старик запустил руку в карман. Он вытащил ее и разжал. Несколько сушеных абрикосов упали на мою ладонь.
— Это последние абрикосы из нашей деревни, последние из Геташена.
— Сохраните их.
— Нет-нет. Это вам.
Каждый прожитый день отдалял беженцев от Геташена, и скоро они осознали, что им не суждено вернуться туда. Женщины возвращались к действительности быстрее. Вскоре по утрам их можно было увидеть с ведрами воды и буханками хлеба: они отправлялись в лес и возвращались с фартуками, полными плодов и ягод. Мужчины, напротив, приходили в себя медленно, оставаясь безучастными ко всему. Без земли они чувствовали себя потерянными. Они проводили все меньше и меньше времени в гневных разговорах, все чаще и чаще молча и бесцельно бродили по саду. Было невыносимо больно смотреть на них.
Беженец из Геташена.
Представители другого поколения беженцев появились здесь в конце недели. Мне приходилось встречаться с ними в Ереване. Это были внуки 1915 года, зарубежные армяне, учившиеся в Ереване, и приехали они в Дилижан, чтобы навестить молодого композитора из Сирии. На самом же деле этот визит был лишь поводом для хороваца (шашлыка).
— Оторвитесь от своих книг, Филип. Будем готовить хоровац.
В проржавевшем «Москвиче» они привезли цыплят и канистры с вином.
— Цыплята для хороваца, вино для хороваца. Теперь для хороваца нужен костер!
Это была разношерстная группа, каких много в диаспоре: актер из Бейрута, писатель с Кипра, драматург с женой из Парижа. Женщина-музыкант из Парагвая привезла своего калифорнийского друга, и среди них каким-то образом оказалась маленькая старушка, которую все называли «мец майр» — бабушка. Мец майр была из Буэнос-Айреса. Я показал им место в лесу, где было много хвороста, и остался, чтобы побеседовать с мец майр.
Мец майр занималась музыкальной терапией. Она была ученицей великого швейцарца, который исследовал возможности некоторых гармоний и ритмов, позволявших избавить пациентов от беспокойства. Она утверждала, что это помогает, и помогает хорошо, если вы правильно сумеете подобрать музыку для каждого пациента. Я спросил ее, как она оказалась в Буэнос-Айресе, и она улыбнулась, глядя в пространство между деревьями.
Странствия мец майр начались так же, как и у беженцев из Геташена, изгнанных из своих домов азербайджанцами и русскими. Через несколько лет после большевистской революции в Баку были учинены погромы. Вместе с отцом и братом она уехала в Берлин и там встретила молодого армянского журналиста. Несколько лет они прожили в европейских столицах, а затем он получил назначение в Буэнос-Айрес. Брат ее остался в Берлине.
— Во время войны до меня дошел слух, что его повесили. Но много лет спустя я получила письмо из Канады. Он живет там с женой-канадкой. Он подтвердил, что они повесили его, правда, за ногу и за руку. Но в конце концов ему удалось спастись.
Хоровац затянулся далеко за полночь. Когда кончилось вино, мы перешли на водку. Щегольски одетый юноша из коттеджа барабанил кавказский танец с саблями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
В Ереване было жарко. Я пытался настигнуть весну на побережье Черного моря, а она уже была здесь, наполняя воздух теплом и белизной проплывающего тополиного пуха. Я обосновался в принадлежавшей молодой семье квартире со сводчатой дверью и несколькими врезными замками. Снаружи были цементные ступени и облупившаяся краска, внутри — бесценная коллекция живописи, русских икон, солнечных российских пейзажей и бронзовых будд из Сухотаи.
Не столько сам Ереван, сколько ощущение того, что я наконец добрался до цели, привело меня после приезда в состояние оцепенения и покоя. Впервые за долгие недели я выспался. Я получил возможность спокойно оглядеться. Мне не надо было беспокоиться о документах и границах: я был среди друзей. Так продолжалось около трех дней. Затем передо мною вновь встали вопросы, послужившие причиной моего путешествия. Разумеется, я надеялся, что сама Армения, скорее то, что от нее осталось, поможет мне понять проблемы диаспоры и причины ее выживаемости. Но Ереван предстал передо мной скорее советским, чем армянским городом. Его стилизованные площади и муниципальные здания — далее его автобусные остановки — преобразили традиционные мотивы армянской архитектуры в странную и вместе с тем безликую смесь.
Я подготовился к отъезду из Еревана. Один из моих знакомых, воспользовавшись старыми партийными связями, обеспечил мне возможность пожить в коттедже в лесу возле Дилижана. В последний перед отъездом день в Ереване я поднялся к памятнику жертвам резни 1915 года. Мощеная дорога к нему была необычайно мрачной. Два сооружения, подобные копью и щиту, вставали из земли: стройный обелиск и ряд наклоненных внутрь бетонных блоков. Вечный огонь горел под этими плитами. Вокруг него целый ряд высоких, по пояс, увядающих гвоздик: они были принесены скорбящими двадцать четвертого апреля, в отмечаемую ежегодно траурную дату.
Из трех частей монумента: пламени, плит и обелиска, две из них, две последние и наиболее заметные, символизируют землю и ее утрату. Двенадцать бетонных плит обозначают двенадцать утраченных областей Западной Армении, в то время как обелиск разделен длинной тонкой линией на две части, что символизирует разделение Западной и Восточной Армении.
Для меня это служило подтверждением истины, скрытой за фактом резни: потеря земли была столь же глубокой раной, как и утрата жизни. Этот факт преследовал судьбы всех изгнанников, с которыми я беседовал в диаспоре. Он стоял за каждой историей, которую они мне рассказывали. Это не уменьшало ужасов резни, скорее придавало им дополнительную глубину, позволяя увидеть корни всего происшедшего и как бы приблизить его, сделать почти осязаемым.
Из всех бывших советских республик Армения стала первой, осуществившей земельную реформу. Села теперь перестали быть придатками государственной машины. Мысль об армянских селах вызвала у меня желание стряхнуть с себя впечатления от продолжительного пребывания в городских домах диаспоры. Я пешком пересек Ереван и сел в автобус на Дилижан.
16
Он писал, что каждое живое существо обречено на гибель, и семена жизни восстают из смерти: мир продолжает существовать как результат этого противоречия.
Геворг Эмин, армянский поэт XX века, об Анании Ширакаци — армянском ученом VII века
Я уезжаю из Еревана и его знойного марева. Лишь Арарат возвышается над городом. Гора парит и вздымается, словно изображение на огромном экране; от нее исходит какая-то властная сила. Полдень стремителен и ярок. Высокие склоненные коконы тополей обрамляют дорогу из Еревана. На плато автобус проезжает мимо заброшенных теплиц бывших совхозов, мимо запутанной сети тросов и опор, мимо нелепых скульптур, неуклюжих памятников и автобусных остановок в форме рыбы.
Озеро Севан гладкое, словно зеркало. На его поверхности дрожат и извиваются вершины и хребты гор. Женщина поднимается в автобус. Из ее набитой форелью сумки сочится кровь. Жаркое горное солнце раскаляет автобус, словно жестянку. Густые леса покрывают склоны гор до самого подернутого дымкой горизонта. Дорога делает несколько немыслимых петель, и вдруг внизу появляется опрокинутая бетономешалка.
В стороне от шоссе в лес уходит дорога, которая, петляя, вьется вплоть до самых коттеджей Дома творчества композиторов, любопытного обветшалого наследия эпохи коммунизма.
Большую часть недели в Доме творчества я провел в ничегонеделании. С каждым днем лес становился зеленее и трава на лугах выше. Я разложил на дубовом столе в своем коттедже все свои наброски и записи и полностью погрузился в медленный, размеренный ритм жизни этого места. За Домами творчества творческой интеллигенции, разбросанными в живописных уголках бывшего Советского Союза, стояло понятие «культуры» с его строго определенными местами и функциями в системе государства. Разместить композиторов здесь, в горах, где звучат птичьи трели и журчание ручьев, обеспечить их готовой едой в столовой, освободить их от утомительных повседневных забот — и пусть они создают прекрасную, трогающую сердца людей музыку.
Дом творчества был частью разрушающейся системы партийной экономики, параллельной экономики, более или менее равномерно распределявшей блага и наказания. Но теперь вся эта система пришла в упадок. Некоторые из Домов творчества перешли в сферу теневой экономики мафии. В соседней долине находился Дом творчества кинематографистов, который теперь не имел ничего общего с кинематографией, но стал удобным пристанищем для ереванских бандитов, привозивших сюда проституток.
Остров на озере Севан: Дом творчества писателей и церковь.
Дом творчества композиторов сохранил какой-то смысл своего первоначального предназначения. В моем коттедже, как и в других, по-прежнему стояло пианино, и во многих уголках поросшей лесом территории композиторы создавали и перерабатывали свои произведения. Однажды, устав от одиночества в своем коттедже, я присоединился к группе композиторов с семьями, которые решили отправиться в горы на пикник. Мы собрали немного еды: на кухне нам дали хлеба и сыра, у кого-то нашлись яблоки, у меня был большой пакет миндаля, купленный в городе. Стоял отличный весенний день. Мы лежали на траве и смотрели на лесистую долину, протянувшуюся в сторону Дилижана. Два или три облака плыли на фоне безбрежного голубого неба между вершинами гор, жуки сновали у верхушек деревьев. Дети собирали колокольчики, гонялись друг за другом и дрались, а я беседовал с обычно молчаливым, бородатым композитором Ашотом об особенностях армянской музыки.
Большая часть традиционной музыки, объяснил он, основывалась не столько на мелодии, сколько на том, что он называл «тоническим домом» — на мотиве или последовательности нот.
— Именно это придает армянской музыке присущее ей постоянство. У нее нет ни начала, ни конца, а есть только этот тонический дом, вокруг которого она вращается.
— Подобно самим армянам.
Он улыбнулся и кивнул, и мы продолжали разговор о великой неразгаданной тайне средневековой армянской музыки. Со времен армянского Золотого века до нашего времени сохранилось много нотных записей — церковная музыка, реквиемы, литургии, гимны (армянское название церковного гимна «шаракан» означает дословно «ожерелье»). Это весьма сложные произведения, соединяющие в себе персидские и армянские традиции. Но, увы, теперь никто не в силах понять, как они звучали. Сохранилось лишь множество больших листов, испещренных давно забытыми армянскими нотными знаками. Говорят, что отец Комитас сумел разгадать эти загадки и вдохнуть новую жизнь в эти долгие века хранившие молчание страницы. Но в 1915 году он был арестован в Константинополе во время одной из первых «чисток». Тайна ушла вместе с ним, так как ужасы резни свели его с ума.
В Ереване я встречался с ученым, который утверждал, что сумел подобрать ключ к тайне. Он опубликовал четыре тома по этому вопросу, но после беседы с ним я не приблизился к разгадке ни на йоту. Он старался увести меня от сущности вопроса, и его ответы были уклончивы.
Ашот тоже был настроен скептически:
— Да, я читал его работу. Ничего не смог в ней понять.
— Он говорил, что решение будет дано в пятом томе. Ашот пожал плечами:
— Хорошо, подождем.
Собственно говоря, меня интересовало не столько обещанное решение, сколько сама тайна, само существование подобной системы как таковой. Средневековым армянам, судя по всему, удалось свести мироздание к цепи взаимосвязанных абстракций. В знаках, понятных только им самим, — цифрах, буквах, музыкальных символах — они сумели отразить зыбкую космологию, привязать ее к странице и заставить функционировать определенным образом.
Святой Месроп был великим мастером в этом смысле. Его алфавит оказался долговечнее земли, для которой он создавался, и выполнил отнюдь не только чисто фонетическую функцию. Первая буква армянского алфавита является одновременно начальной буквой слова Аствац — Бог, последняя — первой буквой слова Кристос — Христос. Так, Отец и Сын, объединенные армянской христологией, стоят, словно часовые, на обоих концах системы, той самой, которая передает посредством Библии все законы и особенности их мироздания. Соответственно и система — отряд воинов Святого Месропа, — состоящая из четырех аккуратных рядов по девять знаков в каждом, связана с другим кодом Божественного закона — математикой. Манипулируя этими символами, переводя движение небесных сфер в принципы геометрии, армяне пользовались числами, словно огнем Прометея, для сооружения храмов. О, неповторимая прелесть этих ранних церквей! Но как много их заброшено, и никому теперь не ведомо, какая музыка наполняла их купола.
Я сказал:
— А каменные кресты — хачкары? Они тоже по-своему славят порядок и Божественный закон.
— Да, — ответил Ашот. — Но если вы присмотритесь, то увидите, что они никогда не бывают вполне симметричными. На расстоянии они кажутся симметричными, но если вы подойдете близко, иллюзия исчезает. И ни один не повторяет другой.
То же самое и с церквями. Например, собор в Ани — воплощение порядка и правильных пропорций. Однако измерения доказывают, что это не совсем так. И ранняя армянская поэзия демонстрирует такое же эллиптическое чувство порядка. Строфы варьируют в длине, стопы увеличиваются на один и более слогов. Тем не менее в целом доминирует сильное чувство гармонии. Создается впечатление, что средневековые армяне говорят: именно таков мир. Вы можете подумать, что перед вами образец, но это не так. Образец существует лишь перед нашим внутренним взором. Именно идеал помогает нам не погружаться во тьму, но он живет лишь в воображении. Если же созданное кажется вам идеалом и образцом упорядоченности — подойдите поближе и всмотритесь.
Я поднял камень и бросил его вниз по склону. Он покатился, приплясывая, по траве и наконец с шумом упал в ручей. Над горами сгустились тучи. Их выпуклые складки были похожи на круглые грибы. Внезапный порыв ветра потряс деревья и прошелестел в траве.
— Приближается дождь, — сказал я.
Первый громовой раскат прокатился со стороны Севана. Он, казалось, сорвался с вершин, заглушая жужжание вертолетов. Я видел, как их похожие на ос силуэты разворачивались над долиной в сторону Карабаха.
— Мы беседуем, — сказал Ашот, — А они — воюют.
В тот вечер их привезли на четырех желтых автобусах. Шел сильный дождь. С мокрыми волосами и охапками одежды и постельного белья они собрались под лампой в столовой. Старики сгрудились в углу, сгорбленные и разбитые. У измученных женщин были окаменевшие и усталые лица, но когда они заговорили, их голоса словно надломились, и они зарыдали.
— О, мы знали, что идут солдаты… Мы сопротивлялись пятнадцать дней, но потом пришли танки и вертолет… много танков! В десять утра двадцать-тридцать танков двинулись на нашу деревню… Мы зарезали овец и сказали солдатам: «Идите, поешьте баранины…» Даже враги не должны отворачиваться от угощения! Но солдаты были пьяны. Они сказали: «Даем вам два часа на сборы!» А мы-то думали, что русские — христиане…
Работники столовой собрались вокруг них. Они возбужденно задавали вопросы, повторяли проклятия и утирали слезы своими грязными передниками.
— О Боже, потом они сожгли дома… детей убили… больные сгорели в своих домах… мы не смогли даже найти их, чтобы похоронить…
Наутро беженцы бродили вокруг коттеджей с удрученным и потерянным видом. Часть из них расположилась прямо в цветнике и на весенней траве, вокруг уцелевших коров, жующих стебли одуванчиков. Один старик сидел на скамье, уставившись на собственные руки. Его подбородок зарос седой щетиной, а на отвороте пиджака были военные награды: медаль за взятие Орла и орден Славы. Во время Второй мировой войны он сражался в войсках маршала Баграмяна, а теперь та же самая советская армия выгнала его из собственного дома.
— Посмотрите на мои руки. Видите? Рабочие руки. Что я буду делать без земли? У меня было шесть коров, двадцать овец, ульи. В погребе было пятьсот бутылок водки, тысяча бутылок вина. А фрукты — прошлым летом одной клубники продали на пять тысяч рублей! Моя семья всегда жила в этом доме. Вы ведь знаете старые армянские дома — с книгами, коврами и старинными вещами…
Вокруг нас постепенно собралась толпа, и я чувствовал, как тени людей подбираются ближе. Одна женщина протолкалась вперед. Она сунула мне фотографию, на которой была она сама, стоявшая в дверях дома рядом со стройным, статным молодым человеком в военной форме, сощурившимся в объектив.
— Смотрите! Это мой сын! — Она разорвала карточку пополам, и две половинки упали на землю. — Он мертв!
Старик запустил руку в карман. Он вытащил ее и разжал. Несколько сушеных абрикосов упали на мою ладонь.
— Это последние абрикосы из нашей деревни, последние из Геташена.
— Сохраните их.
— Нет-нет. Это вам.
Каждый прожитый день отдалял беженцев от Геташена, и скоро они осознали, что им не суждено вернуться туда. Женщины возвращались к действительности быстрее. Вскоре по утрам их можно было увидеть с ведрами воды и буханками хлеба: они отправлялись в лес и возвращались с фартуками, полными плодов и ягод. Мужчины, напротив, приходили в себя медленно, оставаясь безучастными ко всему. Без земли они чувствовали себя потерянными. Они проводили все меньше и меньше времени в гневных разговорах, все чаще и чаще молча и бесцельно бродили по саду. Было невыносимо больно смотреть на них.
Беженец из Геташена.
Представители другого поколения беженцев появились здесь в конце недели. Мне приходилось встречаться с ними в Ереване. Это были внуки 1915 года, зарубежные армяне, учившиеся в Ереване, и приехали они в Дилижан, чтобы навестить молодого композитора из Сирии. На самом же деле этот визит был лишь поводом для хороваца (шашлыка).
— Оторвитесь от своих книг, Филип. Будем готовить хоровац.
В проржавевшем «Москвиче» они привезли цыплят и канистры с вином.
— Цыплята для хороваца, вино для хороваца. Теперь для хороваца нужен костер!
Это была разношерстная группа, каких много в диаспоре: актер из Бейрута, писатель с Кипра, драматург с женой из Парижа. Женщина-музыкант из Парагвая привезла своего калифорнийского друга, и среди них каким-то образом оказалась маленькая старушка, которую все называли «мец майр» — бабушка. Мец майр была из Буэнос-Айреса. Я показал им место в лесу, где было много хвороста, и остался, чтобы побеседовать с мец майр.
Мец майр занималась музыкальной терапией. Она была ученицей великого швейцарца, который исследовал возможности некоторых гармоний и ритмов, позволявших избавить пациентов от беспокойства. Она утверждала, что это помогает, и помогает хорошо, если вы правильно сумеете подобрать музыку для каждого пациента. Я спросил ее, как она оказалась в Буэнос-Айресе, и она улыбнулась, глядя в пространство между деревьями.
Странствия мец майр начались так же, как и у беженцев из Геташена, изгнанных из своих домов азербайджанцами и русскими. Через несколько лет после большевистской революции в Баку были учинены погромы. Вместе с отцом и братом она уехала в Берлин и там встретила молодого армянского журналиста. Несколько лет они прожили в европейских столицах, а затем он получил назначение в Буэнос-Айрес. Брат ее остался в Берлине.
— Во время войны до меня дошел слух, что его повесили. Но много лет спустя я получила письмо из Канады. Он живет там с женой-канадкой. Он подтвердил, что они повесили его, правда, за ногу и за руку. Но в конце концов ему удалось спастись.
Хоровац затянулся далеко за полночь. Когда кончилось вино, мы перешли на водку. Щегольски одетый юноша из коттеджа барабанил кавказский танец с саблями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33