Кое-как он оделся и, сдерживая стоны, выбрался на монастырский
двор. Свежий утренний ветер придал ему сил, на какое-то время остудив
сжигавшее его изнутри пламя. Но ему пришлось собрать всю свою волю, чтобы
двинуться дальше. Только чудом можно было бы объяснить, что он не упал,
пересекая двор, что кое-как сумел подняться по ступенькам вверх в коморку
привратника и отворить дверь. Только чудом он отыскал ключи на поясе у
привратника и сумел отцепить тяжелую связку, так и не поняв тогда - да даже
и не задумываясь над этим вопросом - что брат-привратник уже мертв.
Франциск отомкнул калитку в тяжелых монастырских воротах и вышел наружу.
К тому времени он уже ничего не понимал и ни о чем не думал. Ни о том,
кто он, ни о том, куда и зачем он идет. Он просто шел - скорее даже,
двигался - в сторону города. Падал, поднимался и, шатаясь, снова шел
вперед. А иногда даже и не поднимался, просто полз на четвереньках, с
опущенной головой, не глядя, куда же он ползет, но неизменно выбирая
единственно правильное направление. Какая-то чуждая сила помимо его воли,
уже сломленной тяжким недугом, взяла на себя управление его измученным
телом, и с каждым часом этого страшного пути - а путь, несомненно, занял не
один час - Франциск приближался к цели. Было уже далеко за полдень, когда
он вошел в город, и тут, в тени домов, сознание частично вернулось к нему.
Остаток своего пути он запомнил. Запомнил, как шел пустынными улицами,
цепляясь за спасительные стены, как с отчаянием, будто бросаясь в пропасть,
пересекал казавшиеся бесчисленными переулки, временами не достигая
противоположной стены и падая где-то посредине, как, наконец, очутился
перед ее домом и ползком взобрался на крыльцо. Сил на то, чтобы постучать,
у него уже не оставалось, но она снова ждала его прямо за дверью, и
последнее, что помнил Франциск в этом страшном сне, был звук отодвигаемого
изнутри засова.
Когда он очнулся, было уже темно. Он лежал на кровати в той самой
комнате на втором этаже, в которой позавчера впервые разглядел лицо своей
любимой. Его бил озноб, и не было сил пошевелиться, чтобы натянуть одеяло
повыше, не бЫло сил даже на то, чтобы позвать кого-нибудь на помощь. Он
только простонал - хрипло, чуть слышно - и даже сам не услышал своего
стона. И тут же из темноты в свете стоявшей у изголовься свечи возникло ее
лицо. Только лицо, ничего больше, как предсмертное видение возникло перед
Франциском, и он вдруг понял, что снова согрешил, и за этот грех не будет
ему прощения даже от себя самого. Не мог, не имел он права приносить
болезнь в ее дом, приползать умирать сюда, к ней, которую так хотел бы
защитить и спасти. В бреду, в горячке он позабыл об этом, но вот теперь,
когда в голове неожиданно прояснилось - наверное, перед смертью, подумал
Франциск, уже равнодушный к собственной участи - он осознал всю глубину
своей вины перед любимой. "Уходи",- хотел сказать он ей, но из горла снова
вырвался лишь стон, хриплый и чуть слышный.
Она поднесла ему ко рту кружку с водой, и он с жадностью выпил,
расплескав половину. Это принесло облегчение, но он знал, что облегчение
будет недолгим. Брат ключарь, как говорили, тоже пришел в сознание
незадолго до смерти, и теперь Франциск был убежден, что вскоре и сам
разделит судьбу усопшего. Несколько минут он пролежал неподвижно, собираясь
с силами, потом спросил, сам удивляясь звуку своих слов:
- Я умираю?
Он почему-то не ждал ответа. А когда услышал его, то смысл сказанных
слов не сразу достиг его сознания. Ему казалось почему-то, что все слова,
обращенные к нему, заведомо лишены смысла. Слова утешения перед смертью
были для него привычными, он и сам не раз произносил их во время своих
предыдущих визитов в город.
- Нет, монах,- услышал он в ответ,- Нет, ты не умрешь. Ты останешься
жив, если сделаешь все, что я велю тебе.
Сил на то, чтобы ответить, у него не оставалось. Да и нечего ему было
ответить. Долго-долго лежал он не шевелясь, стараясь дышать как можно реже
и спокойнее, потому что все более трудным становился для него каждый
следующий вдох. И вдруг, неожиданно для себя самого, почувствовал, что душа
его наполняется радостью. Неужели это правда? Неужели еще возможно для него
спасение? И кто же, кто спасет его? Не сам ли дьявол в образе этой
прекрасной женщины отбил у Бога его бессмертную душу? Пусть, пусть это
будет дьявол. Отступать все равно уже поздно, все равно он уже отрекся от
Бога накануне. И если дьявол является человеку в столь прекрасном обличье,
то не есть ли служение ему величайшее из благ для смертного?
Так кощунственно текли его мысли. Мысли? Скорее, бред. Потому что
состояние, в котором находился Франциск, нельзя было бы назвать
бодрствованием, хотя он и не спал. Просто он отключился от реальности,
перестал воспринимать окружающий мир, перестал даже ощущать течение
времени, но ощущение собственного "я", деятельного и активного, не
влекомого никакими сторонними силами, ощущение, обычно утрачиваемое во сне,
не покинуло его. Сколько времени это продолжалось? Кто знает? Может,
минуты, а может - часы. Только когда что-то резко переменилось в окружающем
мире, Франциск снова пришел в себя.
Медленно, через силу открыл он глаза. В первое мгновение он увидел лишь
свет, сперва показавшийся чрезмерно ярким, и он почему-то сразу понял, что
это не свет солнца. Все пространство вокруг было наполнено голубоватым
сиянием, в котором поначалу, как только глаза его привыкли к этому свету,
он различал четкие очертания окружающих предметов. Но постепенно сияние это
как бы обрело материальность и заслонило окружение бледно-голубой пеленой.
И какое-то время ему казалось, что лишь он один и остался во всей
Вселенной, заполненной этим голубым сиянием. И только опустив наконец
взгляд он понял, что это не так. Его любимая, простоволосая, в белых
одеждах, как бы плыла перед ним в воздухе, заполненном этим сиянием, ни на
что не опираясь и не нуждаясь в опоре. В руке, протянутой в его сторону,
она держала свечу. И как только взгляд Франциска обрел ясность, как только
он до конца осознал, что же видит перед собой, в ушах у него зазвучал ее
голос:
- Смотри на свечу, монах,- заговрила она,- Смотри на свечу и думай об
этой свече. Ты должен, ты обязан зажечь ее силой своей мысли, силой своей
страсти, силой своего желания жить, монах. Ты должен зажечь эту свечу, и
тогда ты не умрешь. Смотри на свечу, монах, думай только об этой свече...
Трудно сегодня, описывая эту сцену, рассчитывать на то, что все это
будет воспринято серьезно. Околонаучные спекуляции вокруг всякого рода
парапсихических явлений научили ученых скептицизму. Здоровому скептицизму -
так будет точнее. И нам совсем не хочется даже случайно оказаться в лагере
тех, кто, преследуя цели, далекие от познания истины и раскрытия сил,
движущих этим миром, беззастенчиво эксплуатируют естественную, наверное,
тягу человека к таинственному. Мы упоминали уже, что недостаток информации
кое-где вынуждает нас заменить точное описание произошедших когда-то с
Франциском событий художественным домыслом. Цель, которую мы перед собой
поставили, думается, оправдывает применение подобного средства. В конце
концов, именно к нему извечно прибегали и будут прибегать те, кто называет
себя писателями, и этот рассказ не претендует на строго научное изложение
открытых нами фактов. И все же чувство какого-то смущения при описании
событий той ночи - да и некоторых последующих событий - не покидает нас.
Поэтому, думается, следует еще раз пояснить, что многие эпизоды в этом
описании восстановлены нами с высокой степенью достоверности. К ним, в
частности, относится и описываемый эпизод исцеления Франциска. Вполне
достоверно, что для исцеления ему необходимо было силой мысли зажечь свечу.
Вполне достоверно также, что он видел голубое сияние, заполнившее собою
весь мир вокруг - по крайней мере, из ссылок на труды Франциска
Гранвейгского следует, что он эпизоды своего исцеления описывал как
происшедшие в действительности, хотя, безусловно, они могли быть лишь
плодом его больного воображения, видениями измученного болезнью сознания.
Что же касается внешнего вида его возлюбленной во время исцеления, то в
этом вопросе полной ясности пока нет. Вообще говоря, уместно было бы
представить ведьму - а таковой она и была в сознании Франциска в то время -
не облаченной в сияющие белизной одежды, а совершенно нагой, что, как
свидетельствуют поверья многих народов, свойственно ведьмам во время
совершения ими колдовских обрядов. Но мы исходили из того, что образ, в
котором предстала она перед Франциском той ночью, должен был оказать на
монаха максимальное эмоциональное возействие - иначе не удалось бы ей
разбудить к жизни неведомые силы, о существовании которых и сам Франциск не
догадывался. И если на многих такое по силе воздействие оказал бы именно
образ прекрасной обнаженной женщины, то Франциск, каким он был в то время -
а его психическое состояние той ночью, равно как и его воззрения, следующие
из полученного им воспитания, нам сегодня известны достаточно точно - был
склонен увидеть ее именно в белых одеждах. Именно такой образ мог
мобилизовать все его душевные силы. И она, конечно же, знала все это
гораздо лучше нас с вами. Надеемся, что к концу рассказа вы поймете, почему
мы говорим об этом с такой уверенностью.
Итак, она стояла перед ним, простоволосая, в сверкающих белизною
одеждах, озаренная бледно-голубым сиянием и повторяла раз за разом:
- Думай о свече, монах. Ты должен зажечь эту свечу.
Она повторяла и повторяла эти слова, пока постепенно не слились они для
Франциска в сплошной поток звуков, уже лишенных какого-либо смысла, уже
проходящих мимо его сознания. И вдруг он увидел, что крохотная красная
искорка - яркая-яркая на голубом фоне - появилась на самом кончике фитиля,
и от искорки этой потянулась вверх тонкая струйка дыма. В это мгновение
ощутил он вдруг огромный прилив сил и понял, что, стоит ему только захотеть
- и свеча вспыхнет ярким пламенем. Она тут же вспыхнула - потому что он
действительно захотел этого. И в то же мгновение мир снова погрузился во
тьму, и только голос его любимой звучал вдогонку за проваливающимся в
небытие сознанием:
- Теперь ты не умрешь, монах. Теперь ты останешься жить.
Когда Франциск очнулся, снова стоял день. Под окном слышался звук
проезжающей телеги - именно этот звук и разбудил монаха. Палач продолжал
выполнять свою страшную работу. Франциск повернул голову и увидел свою
возлюбленную - он заранее знал, что увидит ее у изголовья. Как знал
откуда-то и то, что будет на ней надето это строгое черное платье, хотя
никогда прежде и не видел его. Как знал - хотя и старался загнать это
знание поглубже в подсознание - что встреча их не принесет ему счастья. Дар
предвидения - страшный дар. Но предвидение не в состоянии изменить текуего
мгновения.
Франциск слабо улыбнулся.
- Я не умер,- сказал он тихо.
- Ты теперь не умрешь, монах,- ответила она.
Он хотел по привычке произнести молитву, но язык не повернулся во рту,
чтобы повторить столько раз прежде сказанные слова. Он знал - теперь он
знал это наверняка - что не Богу обязан он своим спасением. И она, угадав,
что творится в душе у Франциска, подтвердила:
- Тебя спас не Бог, монах.
- Меня спасла ты,- сказал он неуверенно, после небольшой паузы.
- Нет, монах. Это было не в моих силах. Тебя спасла твоя пси.
Он впервые услышал это слово. Но не удивился. Все в мире обозначается
словами, и если то, что спасло его, не принадлежит к известным и привычным
понятиям, то и слово для его обозначения должно быть незнакомым. Он не
удивился. Он просто спросил:
- Пси? Что это такое?
- Это - дар Тлагмаха,- ответила она и замолчала. Потом встала, вышла из
комнаты и вернулась через пару минут, держа в руках небольшой тазик. Она
поставила его у изголовья, обмакнула туда какую-то тряпицу и, отжав ее,
стала вытирать монаху сначала лицо, потом, откинув одеяло, плечи, грудь,
руки. Вода с уксусом приятно холодила тело, и на какое-то время он забылся,
впитывая в себя это ощущение. Только когда она закончила свою работу и
снова накрыла его одеялом, он вспомнил, о чем они говорили.
- Тлагмах,- произнес он, пробуя на слух незнакомое имя,- Кто
это - Тлагмах?
- Это слишком долго объяснять, монах. Как-нибудь я расскажу тебе о нем.
Спи,- и она вышла из комнаты, прикрыв за собою дверь.
Так или почти так происходили события, оказавшие впоследствии столь
огромное влияние на судьбы всей Европы, да и всего остального мира.
Миллионы людей живут, совершают разные поступки, любят или ненавидят,
работают, рожают детей, убивают и спасают от гибели - и не оказывают при
этом на ход истории сколько-нибудь заметного влияния, создавая лишь общий
фон, на котором происходят исторические процессы. Лишь потому, что всегда и
всюду ведут себя так, как предписывает им конкретное окружение, лишь
потому, что их реакции остаются предопределенными заранее. Миллиарды людей
прожили свои жизни и умерли, и нам никогда уже не суждено узнать хоть
что-нибудь об их жизни и поступках. И кажется просто чудом, когда поступки
каких-то отдельных людей вдруг проступают сквозь время так отчетливо, будто
мы видим их наяву. Как тут не задуматься о будущем, из которого, быть
может, столь же отчетливо увидят и нас, как бы мы ни пытались скрыть свои
деяния?..
Неистовый аббат Франциск Гранвейгский давно уже спит в могиле. Мы не
знаем места его погребения, не знаем точной даты смерти, даже имя его
людьми было практически забыто. И тем не менее деяния его оказались столь
значительными, что даже сегодня, спустя столетия, многое в нашей жизни
определяется их оттдаленными последствиями. Именно это обстоятельство
позволяет думать, что мы еще очень многое узнаем о судьбе неистового
аббата, и те эпизоды из его бурной жизни, которые сегодня мы вынуждены
домысливать, завтра, быть может, станут известны с документальной
точностью. Франциск Гранвейгский оказался одним из немногих, кому довелось
услышать о даре Тлагмаха, и своими чудовищными злодеяниями, самой своей
ужасной судьбой - ибо судьба злодея, если злодей этот не психический
дегенерат, если творит он злодеяния не ради них самих, а преследуя некую
отвлеченную цель, эта судьба всегда ужасна - своей судьбой этот аббат
сообщил нам через столетия о той опасности, которую таит в себе этот дар.
Прошел жаркий июль, миновал август, и моровое поветрие, охватившее
Аргвиль и его окрестности, постепенно сошло на нет. Теперь мы понимаем
механизм этого явления. Какая-то часть жителей обладала иммунитетом к
неведомой инфекции и, многократно имея возможность заразиться, все же
оставалась здоровой. Уцелевшие жители мало-помалу уверились в том, что они
спасены, и вот уже последние умершие были погребены во рву за городской
чертой, сняли заставы на дорогах вокруг городка, и первые крестьянские
телеги, как и встарь, потянулись на городской рынок. Жизнь возвращалась в
Аргвиль. Снова застучали молотки в кузницах, заработали две пекарни,
красильщики, почему-то пострадавшие меньше других, отметили свой ежегодный
праздник, пронеся по городским улицам статую покровительствующего им
святого. Но в целом едва ли третья часть тех, кто прежде населял Аргвиль,
встретила приход августа. Многие дома лишились всех своих обитателей, а на
иных улицах не осталось почти ни одного жителя.
Так было и на улице, где жил теперь монах Франциск. Как и городок, он
тоже возвращался теперь к жизни, но, хотя силы его прибывали теперь с
каждым днем, лишь в начале августа смог он вставать с постели и делать
первые неуверенные шаги по комнате. Всем, кто преодолел тяжелую болезнь,
знакомо чувство освобождения от прошлого, с которым жил теперь Франциск.
Происходившее с ним до болезни казалось ему теперь чем-то нереальным,
каким-то чужим, случившимся с другим совсем человеком, чем-то, что хотелось
навсегда позабыть. Только день нынешний и имел теперь значение. Только
сегодня и завтра и была его настоящая жизнь. И вступая в эту новую,
настоящую жизнь, Франциск изо всех сил старался позабыть все свои тяжелые и
мрачные предчувствия. Иногда это вполне удавалось, и тогда ему казалось,
что новая жизнь, открывшаяся перед ним, непременно будет прекрасной.
Его возлюбленная - звали ее Марией, и неспроста, наверное, выбрала она
себе это имя, столь многое означающее для христианина - все это время
преданно ухаживала за монахом. Но все его вопросы о том, что же это такое -
таинственное пси, спасший его дар Тлагмаха - пока оставались без ответа.
1 2 3 4 5