У него нет… Наконец, у него уже нет… детей, которых он мог бы обожать. Если вдовец намерен снова обзавестись женой, а у женщины есть возможность изменить свою жизнь, понятно, как много это значит; к тому же переселить семью в такой хороший дом — тоже не так уж плохо. Надо об этом подумать; хотя бы для того, чтоб произвести впечатление на Четверку, ведь двое из них — все те же самые — уделяют чересчур много внимания своей мачехе! А между прочим, их родная мать — тоже женщина и вполне может завести себе нового мужа.Вот почему во второе воскресенье ноября, когда дети обычно уезжали к отцу, Алина тщательно принарядившись — духи, завивка, новое платье — и убедив Агату поехать хоть раз к отцу, дала согласие пообедать в семье Фиу вместе с сестрой Анеттой и мсье Гальве.Когда он подходил к дому, в котором жила Жинетта, стоявшему среди скопления небольших каменных особнячков, Алина была просто поражена Он шагал четко, по-военному — раз-два, постукивая костылями; можно было подумать, что он ведет за собой целый полк таких же инвалидов.— Ты не выйдешь к нему навстречу? — спросила Алина своего зятя, склонившегося рядом с ней над балконной решеткой.— Только не раздражай его, предлагая свою помощь, — ответила Жинетта.Гость управился весьма ловко, вызвал лифт, прошел коридор, позвонил; он хорошо сохранял равновесие, опираясь на один костыль, а здороваясь, крепко пожал четыре руки. Борт его пальто был украшен орденской планкой с разноцветными ленточками, взгляд у него был властный, с прищуром, отчего к вискам тянулась сеть мелких морщин. Он небрежно и непринужденно передал один костыль Жинетте, другой Алине и уселся верхом на стул. И с еще большей непринужденностью расстегнул пальто, откинул в стороны обе полы, как бы побуждая присутствующих взять его. Наверно, в те времена, когда он был еще здоров, его дочери спорили между собой, кому достанется честь повесить на крючок его коричневое пальто, под которым он носил кофейного цвета пиджак с неизменно торчавшими из левого бокового карманчика тремя карандашами.— Как будто я где-то встречал вашу свояченицу, — сказал мсье Гальве, обращаясь к Анри.Он обратился к Анри как к хозяину дома, по крайней мере считавшемуся таковым, но тот повернулся к жене, предоставляя ей право ответить.— Да, наверно, года три назад вы были у нас вместе с мадам Гальве, когда мы принимали друзей.Мсье Гальве кинул на нее красноречивый взгляд: женщина не должна отвечать вместо мужа. Затем без всякого стеснения стал разглядывать Алину. Она не знала, куда деваться. Что же ему о ней рассказали? Где? Когда? При каких обстоятельствах? В чем его заверили без ее ведома? Она предполагала, что встретит безногого калеку с материальным достатком, который он готов будет ей предоставить в ответ за заботу. А увидела мужчину, достаточно крепкого, чтобы вступить в новую жизнь. Но мсье Гальве уже переключил свое внимание на собственные карманы, порылся в них, вытащил трубку с крышечкой, набил ее, зажег и, выпустив голубой дымок, сосредоточился на баре с колесиками — гордости семьи Фиу, — который Жинетта подтолкнула поближе к гостю. Гримасой он выразил то, что думает по поводу виски, портвейна, вишневого ликера и других напитков, и только бутылка анисовки вызвала у него улыбку.— Настоящей анисовки тут не сыщешь, — заметил гость. — Симона обычно выписывала его из Блиды.Ему было достаточно двух рюмочек — он их медленно смаковал, прищелкивая от удовольствия языком, а в это время в комнату внезапно ворвались Артюр и Арман — сыновья Жинетты, на которых гость посмотрел так пристально, что они даже смутились. Но Жинетта уже пригласила всех к столу, чем вполне ублажила гостя, ибо он, приподняв рукав, взглянул на часы и заметил:— Уже час дня. Откровенно говоря, я голоден. Дома у меня обед всегда ровно в двенадцать.Стремясь еще раз доказать, до какой степени он натренирован, мсье Гальве ухватился за спинку стула, переваливаливаясь с ноги на ногу, проковылял до своего места за обеденным столом и только после обернулся к присутствующим.— Дома, — сказал он, удовлетворенный произведенным эффектом, — у меня есть кресло на колесиках. Но я прекрасно обхожусь и без него.Может ли он обойтись и без женщины? Казалось, для него было вопросом чести доказать, что следует принимать таким, каков он есть. Но в сущности он предупреждал: осторожней, я не из тех, кто подчиняется, а тот кому подчиняются. Алина уже перестала питать иллюзии, затихла и, глядя на него, отмечала: вот у него прыщ на носу, лиловато-красные скулы, щеточка усов с одной стороны пожелтела от табака. Да это карикатура на ее отца! Но мсье Гальве уже отвернулся от Алины. Теперь рассматривал Анетту. Не разведенная, не потрепанная, не обремененная детьми, она, пожалуй, объект, более достойный его внимания. Впрочем, он ведь ни на чем не настаивал и принялся жевать, проявляя заметный интерес к утке с ананасом.— Даже в Тонкине лучше не сделали бы! — заверил мсье Гальве.На этот раз, сокрушая вьетнамцев, расхваливая туземок, он снова отправился в поход от Красной реки до Меконга, чтобы оттуда прокатиться со своими нашивками от Варсениса до Ореса, и долго описывал битвы, которые заняли у него пятнадцать лет; он только дважды на несколько минут прервал свое повествование, чтобы одобрить зеленоватый сыр «савиньи» и пощупать «камамбер», после чего сразу предложил пари, утверждая, что если его разрезать, то в середине окажется белая полоска, которая там и оказалась и которую умелым прощупыванием вполне можно обнаружить. К концу обеда Анри, Жинетта, Анетта, Алина и мальчики уже были охвачены раздражением, которое они сдерживали, исподтишка подсмеиваясь. Но мсье Гальве, оценив внимание аудитории и не сомневаясь в своем престиже, завоеванном в течение пятнадцати лет, проведенных на государственной службе, когда он уже был женат и имел дочерей, решил вдруг, попивая коньяк, вызвать из небытия тени покойных:— Я понял это еще на войне: те, которых убивают на месте, хотя бы не испытывают страданий. Они даже не успевают узнать, что умерли. Жалеть нужно раненых.И хотя он добавил: Особенно, если они ранены дважды и пострадали не только физически, но и духовно, Алина уже не в силах была дольше здесь оставаться.— Извините, — сказала она, быстро встав, — я обещала детям прийти пораньше.И в коридоре услышала голос Жинетты:— Извини, в жизни б не поверила, даже если б…Алина убежала, не дождавшись конца фразы. Уже ни о чем не могло быть и речи, и потому она ушла первой, предоставляя сестре расхлебывать свою нелепую затею. А вот у нее, Алины, теперь будет хотя бы небольшое преимущество. Если вами пренебрегли, то и вам приятно кем-то пренебречь. Конечно, этот тип мог бы вести себя поприличней. Но так или иначе, толку из этого не будет. Того что потеряно не вернешь. Дом! Она чуть не предала себя из-за дома! Эта мимолетная слабость. Когда уже нет ни молодости, ни красоты, ни здоровья, ни денег, когда не ждет тебя ничего, кроме неприятностей, горечи и труда, остаешься тем, что ты есть, — женщиной, принесенной в жертву и все же верной тому, кто тебя предал и с кем ты должна была прожить всю жизнь. С потерей любви можно смириться — годы этому способствуют. С уходом нежности — несмотря на жестокость одиноких ночей и на мысль, что тот, кто во всем повинен, ничуть не страдает, — тоже справиться можно: сердце, как и чрево, смиряется с тем, что работает вхолостую.
12 ноября 1967После полудня Леон надел черный кожаный комбинезон поверх зеленой куртки с эмблемой французского спортклуба, нахлобучил шлем и большие очки, и, хотя с него и скатывались блестящие капельки доброго мелкого дождика Иль-де-Франса, теперь стоически ждал, как договорились, на тротуаре у ворот стадиона возле клумбы с желтыми кудрявыми хризантемами. От кого-нибудь другого Леон не стерпел бы такого опоздания. Наконец он сделал знак рукой, Марк остановил свой мотоцикл валетом рядом с мотоциклом Леона. Прозвучало одно лишь слово:— Садись!Агата пересела с «БМВ-500» на "Яву-350, подаренную Леону отцом и матерью — пополам, в честь получения аттестата зрелости. У Агаты под дождевиком тоже надета спортивная куртка — это было сделано, во-первых, для матери (клуб — хороший предлог), во-вторых, ей хотелось выглядеть небрежно одетой там, куда она сейчас направлялась. Девушка наклонилась, чтобы еще раз поцеловать Марка.— Да что у вас, не хватило времени попрощаться? — крикнул Леон, дав газ.И обе трещотки разъехались в разные стороны.Легкая тряска, виражи меж вереницами машин, стеклоочистители которых ходят из стороны в сторону, как бы качая головой в знак отрицания, переходы от зеленого света к красному, окоченевшие руки, короткие реплики, прерываемые то остановками, то новым рывком вперед, отброшенные назад волосы, которые, как только затихнет ветерок, снова падают на лицо, — все это Агате нравится. Она перестает быть маменькиной дочкой, которую до смешного опекают как дитя. Неужели лучше сидеть где-нибудь под крышей! Зря Леон так гонит — ведь асфальт совсем мокрый. Перед светофором на площади Леклерка Агата вдруг сказала без всяких угрызений совести:— Я уже давным-давно не была у отца. — А вблизи сфетофора на мосту через реку Мюлуз несколько туманно добавила: — Наверно, он не станет на меня дуться.И все. Это мать попросила Агату хотя бы раз уважить судебное решение о праве отца на встречи: В виде исключения, моя дорогая! Ведь днем меня дома не будет. Воспользуйся случаем, пойди посмотри, что делается у твоего папаши. Надо же, чтобы я все-таки была в курсе его покупок, могла судить о его доходах. И потом, хотелось бы, чтоб ты рассказала мне о его красотке, которая небось уже — раздулась как шар. Как Агате хотелось отказаться! Ей одинаково не улыбались ни поездки к тетке в Кретей, ни день слежки в Ножане. Кончилось тем, что она согласилась поехать, но с одним условием: в удобное для нее время, без предупреждения, вместе с Леоном, чтобы не чувствовать себя такой одинокой среди папиных деток. Похоже, что у нее уже нет там ни с кем общего языка. И ничего не поделаешь: как только она попадает в Ножан, ей кажется, что она пересекла границу и находится в чужой стране.Уже поздно, и это, пожалуй, неплохо: Одили неожиданно придется добавить еще два прибора на столе. Леон барабанит по звонку, выступающему с правой стороны на косяке парадной двери, под которым блестит медная дощечка, совсем недавно прибитая: ВИЛЛА «ВДВОЕМ» Мсье и мадам ДавермельЛеон с интересом читает, продолжая невозмутимо нажимать на кнопку звонка.— По-латыни надо: «dialis», — говорит он.— Слушаю вас, — звучит голос из переговорного устройства.— Смотри-ка, — говорит Леон, — вот что они тут соорудили.Агата показывает пальцем: вон оно — аккуратненький квадратик с левой стороны. Это не только рот, но также и ухо!— Это я, Леон! — восклицает Леон.— Сейчас, — отвечает аппарат.Щелк, и электронная задвижка приподнимается — еще одно дорогое и сомнительное новшество.Леон вводит в калитку свой достойный всех похвал мотоцикл, прислоняет его к дереву, потом берет под руку улыбающуюся сестру. Многие считают Леона сухим эгоистом, и правда, он скуп на внимание. Но зато, если проявляет его, это уже ценится. Агата в ответ прижимает к себе его локоть, и они вместе подымаются на крыльцо, В холе стоит Роза, все еще склонившись над переговорным устройством, и громко извещает домашних: Одиль, прибыли старшие. Я пойду накрою еще на двоих. Не ожидая ответа, Роза входит в столовую и уверенно переставляет тарелки. Леон не спеша снимает свой кожаный комбинизон. Агата начинает расстегивать плащ и вдруг замечает Ги: внимательно глядя перед собой, осторожно шагая, он спускается с лестницы и повторяет: Смотри не оступись! — держа за руку Одиль, которая, если смотреть снизу, выглядит очень забавно: голова у нее вроде бы лежит прямо на животе, как яблоко поверх тыквы.— Ну вот, на этот раз мы в полном составе, — говорит Одиль.И все. В Фонтене обычно вопят, ругаются, меры не знают. А здесь негласное правило: лучше промолчать, принять непокорных так, будто только вчера с ними расстались. Но все равно, размахивая руками, крутя головой в поисках, где бы повесить плащ, — Агата уже раздражается, чувствуя, что своим вторжением нарушила спокойную атмосферу в доме.Одиль сошла с лестницы; она так изменилась, настолько утратила свое изящество, что вместо злости Агата должна была бы ощущать радость. Но заботливость Ги просто невыносима — ведь прежде именно Агата начиная с шестилетнего возраста уже заботилась о нем, даже когда он был еще во чреве матери; а тут еще в столовой появился виновник происшедшего, с подкрашенными волосами, делавшими его моложе, в спортивном свитере, явно озабоченный тем же.— Видите, ждать уже недолго.— Да у тебя, Агата, мокрая голова, — говорит Одиль. — Беги в ванную. На туалетном столике есть сушилка. Воткни вилку в штепсель для бритвы, слева от шкафчика.Только Роза может считать вполне естественным, когда папашина красотка указывает его родной дочери, где лежат необходимые вещи. Агата, резво прыгая через три ступеньки, побежала в ванную, недавно заново отделанную.Пока мягко урчала сушилка, она успела рассмотреть все, что находилось вокруг, тем дружеским оком, которое бы охотно здесь все сокрушило: стены и пол облицованы фаянсовыми плитками; дорогое санитарное оборудование, эффектно контрастирующее с ними по цвету; толстые пушистые полотенца, подобранные в тон халатам; ванные коврики, мягкий пуф перед зеркалом и великое множество всяких дорогостоящих вещиц. Весы, полочки, сиденье для ванны, вешалки, мыльницы, набор стаканчиков — со всех сторон блестящий никель.— Водятся денежки! — сказал Леон, вошедший следом помыть руки.— Это все могло бы принадлежать нам, — ответила Агата.Она с удовольствием прихватила бы золотую цепочку, лежавшую на столике: хоть мелкое, но все же возмещение. Но тут был Леон, да еще такой хмурый. Тогда Агата, тряхнув высохшими волосами, сделала небольшой крюк по коридору, заскочила в одну из комнат, где заметно прибавилось мебели, мигом открыла шкаф, вырвала из меховой накидки клок и степенно спустилась вниз.— А мы только тебя и ждем, — сказала Одиль, внося жаркое.Мясо было разрезано электрическим ножом на красивые ровные кусочки. И соус, которым его польют, не застынет сразу, потому что тарелки заранее нагреты. А после обеда грязной посудой займется недавно украсившая кухню моечная машина. Да, ничего не скажешь, у них есть все. Агата не зря сюда приехала, надо было захватить записную книжку, чтобы ничего не забыть.Остается лишь как-то убить скучное воскресенье — телевизор поможет ей в этом. Не подниматься же в чердачную конуру, которую ей тут выделили, — это означало бы признать, что у нее есть пристанище, второй дом, как у Розы, которая здесь себя чувствует так непринужденно. Агата, оставшись с ней наедине, не может удержаться от укола:— Клянусь, ты просто как у себя дома. Может, тебе следует здесь остаться? И Роза отвечает:— Я уже об этом подумываю, представь себе! — Да еще добавляет: — Тебя это очень устроит. Наша комната станет твоей. Но ты сдохнешь от зависти.Агата помрачнела и в таком настроении находилась весь вечер. Всего на секунду проявила она слабость: когда отец, рассеянно глядя на экран телевизора, сел около нее и, как бывало, потрепал ее по затылку. Но это же послужило и сигналом к уходу — она уехала на мотоцикле своего покорного брата на его «такси».Вечером Агата вынула из шкатулки свою заветную тетрадь, взяла ручку с серебряным колпачком и написала:"Кто же там, в животе у Одили? Малыш, у которого будут отец, мать, два дедушки и две бабушки — словом, две семьи, все в двойном комплекте и в полной гармонии, как руки и ноги!Короче, у него будет то, что положено иметь намМне у отца не по себе, наверно, потому, что я та чувствую себя ущемленной. Как. впрочем, и в Фонтене — и чем дальше, тем больше. Мама ведь ничего н делает, чтобы мы могли забыть. Наоборот. Леон, который никогда не пускается в откровенности, все же вчера признался: «Когда я бываю с Соланж, то хоть забываю все это».И это Леон обычно такой сдержанный! Что же до меня, то если я и соединюсь с кем-либо, то лишь при условии, что смогу порвать в любую минуту". ЯНВАРЬ 1968 16 января 1968 «Не больше двух человек одновременно» — гласило объявление. Но когда Луи добрался до клиники в Ножане (его долго задерживали: клиент был настолько важный, что нельзя было отмахнуться; затем следовала бумажная волокита по оформлению заказа, а потом такси застряло в пробке на улице Сен-Антуан) и когда он в конце выкрашенного масляной краской коридора толкнул дверь палаты №31, то оказалось, что в ней уже находятся девять человек: его родители, тесть с тещей, Габриель, две сослуживицы Одили, сама роженица и ее сын; их окружали бесчисленные горшки с азалиями, перевязанные шелковыми бантами, красивые вазы с прозрачной зеленью аспарауса и розами «баккара».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30