Музыкальная школа –

OCR Busya
«Джон Апдайк «Голубиные перья»»: Мир книги; СПб.; 2005
ISBN 5-902486-01-7
Аннотация
Джона Апдайка в Америке нередко называют самым талантливым и плодовитым писателем своего поколения. Он работает много и увлеченно во всех жанрах: пишет романы, рассказы, пьесы и даже стихи (чаще всего иронические).
Настоящее издание ставит свой целью познакомить читателя с не менее интересной и значимой стороной творчества Джона Апдайка – его рассказами.
В данную книгу включены рассказы из сборников «Та же дверь» (1959), «Голубиные перья» (1962) и «Музыкальная школа» (1966). Большинство переводов выполнено специально для данного издания и публикуется впервые.
Джон Апдайк
Болгарская поэтесса
– Ваши стихи. Они трудные?
Она улыбнулась и, непривычная к английской речи, ответила с расстановкой, изящно сжимая двумя пальчиками воображаемое перо и выводя в воздухе строку:
– Их трудно… писать.
Он рассмеялся, застигнутый врасплох и очарованный ее ответом:
– Но не читать?
Его смех, казалось, озадачил ее, но улыбка не сошла с ее лица, хотя уголки губ по-женски укоризненно поджались.
– Думаю, – сказала она, – не очень.
– Хорошо. Хорошо, – повторял он машинально, обезоруженный высокой пробой ее искренности. Он и сам был писателем – этот сорокалетний молодой человек по имени Генри Бек, с редеющими курчавыми волосами и унылым еврейским носом, автор одной удачной книги и еще трех, причем удачная появилась на свет первой. По какому-то недосмотру он так и не женился. Его авторитет крепчал, а силы убывали. Бек чувствовал, что в своих произведениях он идет ко дну, все глубже увязая в эклектичной сексуальности и безудержном самолюбовании, в то время как поиски истины увлекают его дальше, в зыбкие, коварные сферы фантазии, а с недавних пор и молчания. Его все неотступнее преследуют почестями, донимают прямолинейным толкованием и высокомерным обожанием – студенты готовы мчаться за тысячи миль автостопом, лишь бы коснуться его руки. Его допекают ворчливые переводчики, ему докучают избранием в почетные общества, приглашениями на лекции, «беседы», «чтения», подбивают на участие в симпозиумах, затеваемых дамскими журналами в бесстыдном сговоре с респектабельными университетами. Даже собственное правительство, в конвертах, самонадеянно посланных без марок из Вашингтона, приглашало его отправиться в путешествие в качестве посланника культуры и искусства на другой край света, враждебный и загадочный. Довольно машинально он соглашался в слабой надежде встряхнуться, сбросить обузу, каковой он сам для себя являлся, и оказывался в самолетах, приземлявшихся в мрачноватых аэропортах коммунистических городов, с паспортом, разбухшим от виз так, что сам распахивался, как только его доставали из кармана.
Он прибыл в Софию на следующий день после того, как некие болгарские и африканские студенты совместными усилиями перебили окна американской дипломатической миссии, перевернули и сожгли «шевроле». Культурный атташе, бледный после бессонной ночи, проведенной на дежурстве, нервно выбивая свою трубку, посоветовал Беку держаться подальше от людных мест и проводил до гостиницы. Вестибюль кишел неграми в черных шерстяных фесках и остроносых европейских туфлях. Чувствуя себя неуютно в своей купленной в Москве каракулевой шапке, Бек прошел к лифту. Лифтер заговорил с ним по-немецки.
– Ja, vier, – ответил ему Бек. – Danke.
Затем он позвонил, на ломаном французском заказал себе ужин в номер и провел весь вечер взаперти, за чтением Готорна. В миссии, с подоконника, усыпанного битым стеклом, он подобрал сборник рассказов. Из книги на подушку выпало несколько крохотных сверкающих осколков. Его испугал образ умирающего Роджера Мэлвина, одиноко лежащего в лесу: «Смерть будет подкрадываться к нему медленно, от дерева к дереву, пока он не увидит вблизи ее трупный оскал». Бек лег спать рано и маялся во сне от разыгравшейся тоски по дому. Был первый день Хануки.
Утром, спустившись к завтраку, он удивился, обнаружив ресторан открытым, официантов приветливыми, яйца настоящими, а кофе горячим, хотя и приторным. Снаружи София была залита солнцем и (если не считать нескольких мрачных взглядов, брошенных на его большие американские ботинки) располагала к прогулкам. Городские клумбы были засажены ромбами из анютиных глазок, выглядевших сплющенными и ломкими, словно засушенные под прессом цветы. Женщины, не лишенные западного шика, прогуливались без шляпок по парку за мавзолеем Георгия Димитрова. Была еще мечеть, несколько троллейбусов, вызванных из самых отдаленных уголков памяти его детства, и говорящее дерево – на его ветвях сидело столько птиц, что оно раскачивалось под их тяжестью, щебетало и чирикало, словно большущий одетый в листву громкоговоритель. Совсем иначе было в гостинице, в безмолвных стенах которой, видимо, таились «жучки». Электричество в мире социализма обладало загадочными свойствами. Свет зажигался сам собой без прикосновения к выключателю, радио включалось само по себе. Телефоны звенели в ночи, и кто-то бессловесно дышал ему в ухо. Шесть недель назад Бек летел из Нью-Йорка в предвкушении того, что Москва окажется его двойником, залитым светом, а вместо этого увидел в иллюминаторе горстку огоньков на бескрайней черной равнине, светивших не ярче девичьего тела в темной комнате.
Американская миссия находилась за говорящим деревом. Тротуар, усыпанный битым стеклом, был огорожен канатом, и пешеходам приходилось сходить на обочину. Бек отделился из потока прохожих, пересек узкую полосу мертвого тротуара, улыбнулся болгарским милиционерам, угрюмо охранявшим алмазные россыпи, и отворил бронзовую дверь. После нормального ночного сна культурный атташе выглядел бодрее. Не вынимая изо рта трубки, он подал Беку небольшой список:
– В одиннадцать у вас встреча в Союзе писателей. Вот имена писателей, с которыми вы можете попросить встречи. Насколько нам известно, они из наиболее прогрессивных.
Слова «прогрессивный» и «либеральный» здесь, в этом мире, имели несколько противоположный смысл. Временами Беку и в самом деле казалось, будто он попал в зазеркалье, по ту сторону тусклого, засиженного зеркала, в котором слабо отражался капиталистический мир; в его мрачных недрах все было почти такое же, только с уклоном влево. Одна из фамилий оканчивалась на «-ова».
– Женщина, – заметил Бек.
– Поэтесса, – сказал культурный атташе, в порыве напускной деловитости то потягивая трубку, то вытряхивая ее. – Очень популярная, по всей вероятности. Ее книг не купить.
– Вы читали что-нибудь из написанного этими авторами?
– Буду с вами откровенен. Меня хватает лишь на то, чтобы одолеть газету.
– Но вы и так знаете, что в ней пишут.
– Извините, не понял смысла ваших слов.
– Его и нету.
Бека подсознательно раздражали американцы, с которыми приходилось встречаться, то ли из-за их упорного нежелания иметь что-либо общее с этим сумеречным миром, то ли оттого, что они с важным видом посылали его исполнять нелепые поручения.
В Союзе писателей Бек вручил список секретарю – в том виде, в котором он его сам получил, на посольском бланке. Секретарь, грузный сутулый мужчина с руками каменщика, поморщился и покачал головой, однако потянулся к телефону. В соседней комнате Бека уже дожидались. Это было обычное мероприятие, из тех, в которых Бек участвовал в Москве и Киеве, Ереване и Алма-Ате, Бухаресте и Праге, с небольшими различиями: полированный овальный стол, ваза с фруктами, утренний свет, сверкающие стаканы с бренди и минеральной водой, портрет подглядывающего Ленина, шесть или восемь смиренно сидящих мужчин, которые проворно вскакивали с молниеносными пустыми улыбками. Среди них встречались чиновники от литературы, именуемые «критиками», на высоких партийных должностях, словоохотливые и остроумные, – им полагалось поднять тост за международное взаимопонимание; несколько избранных романистов и поэтов, с усиками, покуривали, недовольные посягательством на их время; университетский профессор, завкафедрой англо-американской литературы, который прекрасно изъясняется на увядшем английском языке Марка Твена и Синклера Льюиса; молодой толмач с влажной ладонью; нечесаный пожилой журналист, услужливо строчащий в блокноте, а на стульях с краю (признак того, что они сами напросились в гости) ерзают один-два вольных переводчика без галстуков, непонятно в каком качестве присутствующие, – единственные, как выяснялось, кто прочитал хотя бы слово из написанного Генри Беком.
Здесь эту последнюю категорию представлял полноватый человек в твидовом пиджаке с кожаными заплатами на локтях на английский манер, с налитыми кровью глазами. Он энергично потряс руку Беку, превратив рукопожатие чуть ли не в объятия после разлуки, и настолько приблизил свое лицо, что Бек учуял запахи табака, чеснока, сыра и выпивки. Даже когда они усаживались за стол и председатель Союза писателей, с изящной лысиной и белесыми ресницами, потянулся к стакану с бренди, словно собираясь поднять его, красноглазый выскочка взбудораженно ляпнул Беку:
– Ваш роман «Путешествие налегке» – великолепная книга. Мотели, шоссе, молоденькие девушки с любовниками-мотоциклистами – все это так замечательно, так по-американски; юность, восхищенность пространством и скоростью, дикость неоновых реклам и поэтичность поистине переносят нас в другое измерение.
«Путешествие налегке» был его первый знаменитый роман. Бек не любил его обсуждать.
– У нас в Америке, – сказал он, – его критиковали за безысходность.
От изумления его собеседник всплеснул руками в оранжевых табачных пятнах и звонко хлопнул ими по коленям:
– Нет, нет и тысячу раз нет. Правда, удивление, ужас, даже вульгарность. Но безысходность – ни в коем случае, ни на йоту. Ваши критики глубоко заблуждаются.
– Благодарю.
Председатель кашлянул и приподнял свой стакан на дюйм, так что его тень стала похожа на игральную карту.
Поклонник Бека все не унимался:
– Вы не влажный писатель, нет. Вы сухой писатель, да? У вас есть такое выражение, если я не ошибаюсь, в английском, сухой, жесткий?
– Более или менее.
– Я хочу вас переводить!
Это был отчаянный вопль приговоренного, ибо председатель хладнокровно поднял стакан на уровень глаз, и, как расстрельная команда, все остальные последовали его примеру. Моргая блеклыми ресницами, председатель вперился затуманенным взглядом во внезапно воцарившуюся тишину и заговорил по-болгарски.
Молодой толмач забормотал Беку на ухо:
– Теперь я хочу предложить, мм, очень короткий тост. Я знаю, он покажется вдвойне кратким нашему американскому гостю, который недавно имел удовольствие познакомиться с гостеприимством советских товарищей.
Тут, должно быть, крылась какая-то шутка, потому что все расхохотались.
– Но, если серьезно, позвольте мне сказать, что за последние годы в нашей стране мы встречали очень мало американцев, мм, таких же прогрессивных и сочувствующих нам, как мистер Бек. Надеемся за этот час узнать от него много интересного и, мм, социально значимого о литературе его необъятной страны, а мы, возможно, расскажем ему о нашей гордой литературе, о которой он знает, наверное, до обидного мало. Мм, и поскольку, как говорится, долгие ухаживания вредят женитьбе, разрешите мне наконец предложить выпить нашего бренди, сливовицы, мм, во-первых, за успех вашего визита, а во-вторых, за укрепление международного взаимопонимания.
– Спасибо, – сказал Бек и в знак благодарности осушил свой стакан, чего делать не следовало: остальные всего лишь пригубили свою выпивку и уставились на него. У него в желудке закрутилось лиловое жжение, и в крайнем отвращении к самому себе, к своей роли, ко всей этой надуманной и зряшной затее он сосредоточился на буром пятнышке на груше, столь демонстративно выставленной в вазе у него под носом.
Воняющий сыром остолоп с красными глазами подсластил тост:
– Для меня лично – великая честь встретиться с человеком, роман которого «Путешествие налегке» поистине придал американской прозе новое измерение.
– Книга была написана, – сказал Бек, – двенадцать лет назад.
– А с тех пор? – Какой-то неуклюжий усач приподнялся и разразился речью на английском. – Что вы написали с тех пор?
Этот вопрос часто задавали Беку в последние недели, и у него наготове был краткий ответ:
– Второй роман «Братец Свинтус», так Святой Бернард называл тело.
– Хорошо. Да, и?
– Сборник эссе и очерков «Когда святые маршируют».
– Это заглавие мне меньше нравится.
– Это первая строка известной негритянской песни.
– Мы знаем ее, – сказал другой человек, поменьше, с редкими и торчащими, как у зайца, зубами, и напел: «И я хочу быть в их числе, Господи».
– И последняя книга, – продолжил Бек, – длинный роман «Избранные», на которую я убил пять лет и которая никому не понравилась.
– Я читал отзывы, – сказал красноглазый. – А книгу нет. Здесь ее трудно достать.
– Я дам вам экземпляр, – произнес Бек.
От этого обещания будущий счастливый обладатель книги, как назло, не по чину заважничал, принялся заламывать рыжие от табака руки, раздулся и вознесся над всеми, посягая на место в кругу избранных, – толмач, почуяв опасность, принялся торопливо, словно оправдываясь, нашептывать на ухо Беку:
– Это тот, кто перевел на болгарский «Алису в Стране чудес».
– Замечательная книга, – сказал переводчик, сразу сдувшись, шаря по карманам в поисках сигареты. – Переносит тебя в новое измерение. Это просто необходимо. Мы живем в новом космосе.
Председатель заговорил по-болгарски, певуче и пространно. Беку никто не переводил. Человек профессорского вида, с шевелюрой, напоминавшей бледно-желтый парик, резко подался вперед.
– Скажите, правда ли, что, как я где-то читал, – на каждой фразе он присвистывал, словно ржавая машина, – Синклер Льюис рухнул под напором сэлинджеровской волны?
И пошло и поехало, здесь, как и в Киеве, Праге, Алма-Ате, – те же вопросы, более или менее предсказуемые, и его ответы, до ужаса знакомые ему к этому времени, механические, затертые, уклончивые, неискренние, боязливые. Отворилась дверь. Вошла светловолосая женщина в светлом пальто, без шляпки, немного запыхавшаяся от спешки; она излучала розоватое сияние, словно только что вышла из парной. Следом вошел секретарь, который, как показалось, своими кривыми руками заботливо раздвигает перед ней пространство. Она была представлена Беку как Вера по фамилии на «-ова», поэтесса, с которой он просил встречи. Больше никто из списка на телефонные звонки не ответил, объяснил секретарь.
– Ну разве не любезно с вашей стороны, что вы пришли? – У Бека получился самый настоящий вопрос, на который он ожидал ответа, не важно какого.
Она обратилась к толмачу по-болгарски.
– Она говорит, – сказал тот Беку, – что извиняется за опоздание.
– Но ей же только что позвонили!
В теплом смятении и радости Бек заговорил с ней напрямую, позабыв, что его могут не понять.
– Я ужасно виноват, что отвлек вас от утренних дел.
– Приятно познакомиться, – сказала она. – Я слышала о вас во Франции.
– Так вы говорите по-английски!
– Нет. Очень мало.
– Но все же говорите.
Из угла комнаты для нее был принесен стул. Она сняла пальто, под которым оказался такой же светлый костюм, словно каждая деталь ее одежды была частью нерушимого целого. Она села напротив Бека, положив ногу на ногу. Он заметил, что у нее красивые ноги; лицо показалось широким. Опустив веки, она одернула юбку до колен. Ему показалось, что она спешила, спешила к нему, и его, все еще взволнованного, это растрогало больше всего.
Он говорил с ней предельно отчетливо, поверх фруктов, боясь повредить и сломать хрупкий мостик ее английского языка.
– Вы поэтесса. В молодости я тоже писал стихи.
Она так долго молчала, что он уже не надеялся дождаться ответа. И тогда она улыбнулась и произнесла:
– Вы и теперь не стары.
– Ваши стихи. Они трудные?
– Их трудно… писать.
– Но не читать?
– Думаю, не очень.
– Хорошо. Хорошо.
Вопреки творческому кризису, Бек сохранил незыблемую веру в свою интуицию. Он никогда не сомневался, что где-то для него открыта идеальная дорога и что он изначально одарен чутьем, которое послужит путеводной нитью его судьбы. Он любил – долго ли, коротко ли, взаимно ли, безответно ли – с дюжину женщин. Но все они, теперь он осознал, лишь приближенно походили на неведомый прототип, не дотягивая до него самую малость. Его нынешнее изумление было вызвано вовсе не тем, что эта идеальная женщина наконец появилась; он всегда ждал, что рано или поздно это случится. Не ждал он того, что она явится ему здесь, в этой далекой, несчастной стране, в комнате, залитой утренним светом, когда в руке у него будет фруктовый нож, а на столе перед ним – золотистая, рассеченная точно пополам сочная груша.
1 2