– Подумаешь, – пританцовывая, заявил Джеймс. – Деньги – прах.
Лиз сказала:
– Миленький, я удивлена, что ты дал ему две десятки.
– Удивлена? В стране сейчас инфляция. На семь надувных матрасов «Бьютирест» десяти долларов не хватит. Он проявил завидную способность транжирить деньги. Ты оглянуться не успела, как твоей десятки и след простыл. Мы до сих пор не знаем, на что он ее потратил. По-ирландски дотошную Дженис все еще занимали моральные аспекты проблемы. Обращаясь скорее к Лиз, нежели к Джеймсу, она сказала:
– Конечно, ему нужны деньги. Вы бы послушали, что тот таксист говорил. А впрочем, даже лучше, что вы этого не слышали. Хотела бы я посмотреть на того, кому не нужны деньги. Нам с вами они тоже нужны.
– Кстати, – заметил Джеймс, глянув на электрические часы на кухне: 11.20. – По-моему, мы вернулись где-то около десяти. От семи тридцати до десяти – два с половиной часа, то есть два с половиной доллара. Вы не могли бы разменять десятку?
У Дженис вытянулась физиономия.
– Честно говоря, я вечно забываю взять с собой кошелек. Но вы можете одолжить мне до следующего раза.
– Ни за что. Вам же нужны деньги. – У Джеймса просто в голове не укладывалось, что она может взять с него лишних семь пятьдесят.
– Да, что верно, то верно, – весело подтвердила Дженис, надела пальто и взяла растрепанную книгу с крестом на черной обложке.
«Ах да, ее мамаша», – подумал Джеймс, и ему показалось, будто он слышит звуки молитвы.
– Обождите, – вмешалась Лиз. – Кажется, у меня в кошельке еще что-то осталось. Я соврала, что в доме нет ничего, кроме той десятки, что я ему дала.
Они нашли кошелек и, подсчитав монеты и бумажки, наскребли необходимую сумму.
– Надеюсь, больше он вам досаждать не будет, – в сердцах проговорила Дженис. – Нам с вами и во сне не снилось, сколько тут на нашем островке всяких артистов развелось. Некоторые самого Ларри Оливье за пояс заткнут.
– Я просто не представляю, как он справится с такой тяжелой работой, – сказала Лиз, тактично изобразив согласие. – Даже мой маленький пакетик и то чуть с ног его не свалил. – А когда Дженис ушла, спросила Джеймса: – Ты думаешь, она надеялась получить от нас за те лишние полтора часа, что торчала здесь, не спуская глаз с этого негра?
– А бог ее знает. У меня такое ощущение, словно я с головы до ног вывалялся в грязи.
– Почему? Ты вел себя ужасно, ужасно благородно.
Лиз торопливо чмокнула мужа в щеку, из чего он не без удовольствия заключил, что она и в самом деле так думает.
Воскресенье – плевел среди дней – было исполнено страхов. Даже в лучшие времена Джеймс по воскресеньям чувствовал себя безымянной статуей посреди пустынной площади. А сейчас он даже не смел выйти из дома, чтобы сходить в церковь или дойти до газетного киоска. От вчерашнего происшествия попахивало публичным позором. Негр был везде и всюду. Джеймс укрылся в своей ненадежной пещере. Стены казались прозрачными, полы гудели, как резонатор органа. Угроза возможного возвращения негра выбила стекла и вскрыла гарантирующие от взлома хитроумные замки. По утрам его никогда еще не обуревало такое сильное желание вернуться в родной Онток, что в штате Миннесота. Городишко с его нынешним семитысячным населением был такой маленький, что даже мэра в нем не было – только городской управляющий. После войны ручей, который протекал по центру города, принимая в себя сточные воды немногочисленных предприятий, был переименован в реку Дугласа Макартура, но автомобили по-прежнему как попало припарковывались на тенистых кривых улочках. Зато Джеймсу, сыну своего отца, там всегда нашлось бы место.
Лиз с Джеймсом жили за четыре дома от епископальной церкви. Между всеми этими кирпичными стенами не было ни глотка свежего воздуха. Когда звонили церковные колокола, вся их квартира гулко вибрировала. Окутанный этим мощным безжизненным гулом, Джеймс силился вытеснить из головы застрявшую в ней картину: семеро курчавых ребятишек втиснуты в кабину грузовика; на их лицах мелькают отблески дорожных фонарей; темные поля Каролины исчезают вдали; развратные большие города долго щетинятся, но и их тоже постепенно поглощает тьма; дети дремлют; один только старший десятилетний мальчонка не спит, немигающим взглядом провожая склоненные шеи фонарей, чьи синие огни освещают въезд на платную автостраду Нью-Джерси. Реактивный ковер-самолет уносит их всех в волшебное царство, где улицы Гарлема запружены «кадиллаками», а в вагонах метро белые уступают место чернокожим леди. Джеймс возненавидел негра главным образом за его бестактность. Мать Дженис, болячки уличных попрошаек – все это тоже была нищета, но нищета, которая знает свое место, не переходит пределы дозволенного и не забывает о хороших манерах. Но негр в своем безграничном невежестве был как младенец, родившийся с сердцем вне грудной клетки – никакой защиты. Стоит к нему прикоснуться, и он тут же испустит дух. А теперь приехал на север, в эту землю обетованную, и нашел там человека, который так щедро сорит деньгами, он вернется и сегодня, и завтра и снова начнет бормотать о своих долгах. Почему бы и нет? Тридцать долларов – сущая безделица для Джеймса. Он мог с ходу выложить три тысячи, а потом еще каждую неделю по тридцатке, да что там тридцатка, хоть и все полсотни, и они с Лиз все равно будут богаче этого негра. Между ним и негром простиралось пустое пространство, и только грех мог служить в нем барьером.
К середине дня очаг беспокойства переместился. Если раньше Джеймс допускал, что негр сказал правду, то теперь его обуревали сомнения. Еще раз пережить свои поступки под этим углом зрения было невыносимо. Он содрогнулся при мысли о глубине слабоумия, которую негр наверняка усмотрел в его, Джеймса, неуклюжей доброте. Если вся эта история – наглое вранье, то оправдать его может только желание поскорее расщедриться, чтобы отделаться от просителя. Обрывистая речь негра, история с таксистом сверкали в его памяти, как алмазы в мусорной куче. Чем больше Джеймс обо всем этом думал, тем больше он негодовал – и вслух, и про себя. И чем большую досаду вызывал в нем негр, тем меньше он хотел его видеть, тем больше страшился этого противника, непобедимого хотя бы потому, что Джеймс предстал перед ним в роли идиота. А тут еще эти семеро ребятишек и эта жена, угрожающая спокойствию Лиз.
Он мечтал только об одном – поскорее укрыться в спасительной гавани предстоящего визита Бриджесов. Они смотрели на него как все остальные и знали, чего он стоит. Он будет греться в лучах их невинно-равнодушных взглядов. Наконец спустились милосердные сумерки, и друзья приехали.
Руди Бриджес, тоже уроженец Онтока, штат Миннесота, был на два класса старше Джеймса и считался вундеркиндом, тем более что его отец был полным ничтожеством (он умер от туберкулеза в том самом году, когда Руди получал аттестат об окончании средней школы). За девять лет, прошедших с той поры, рыжеватая шевелюра Руди изрядно поредела, но сферическая голова и толстые губы педанта остались прежними. Его радужные надежды свелись к преподаванию американской истории в трех классах женского Барнард-колледжа. Жена Руди Августина, уроженка штата Мэриленд, благообразная бледная курносая особа, вызывающе демонстрировала миру свои ноздри и расчесывала густые каштановые волосы на прямой пробор – ни дать ни взять мадонна века автомобилей. Детей у них не было, но благодаря умелому ведению хозяйства денег на жизнь хватало. Джеймс с удовольствием приглашал их в гости: у себя дома Руди слишком многословно распространялся о своей узкой специальности – внутренней налоговой политике в период между правлением президента Гранта и президента Вильсона, – унылой пустыне, где самый незадачливый начетчик мог прослыть королем. Августина, озабоченная семейным бюджетом, мало того что сама ничего не пила и не ела, так еще и гостей держала впроголодь. Зато вне дома она демонстрировала завидный аппетит.
Джеймс на цыпочках прошел в спальню, чтобы отнести туда их пальто. Марта лежала, вставленная в свою кроватку, подобно детали некоего аппарата, производящего сон. Он услышал голос Лиз и, вернувшись в гостиную, спросил:
– Она рассказывает вам о нашем вкладе в работу Подземной железной дороги?
– Да нет, Джеймс, – медленно произнесла Августина.
– Я рассказываю о том, что случилось с Мартой в Парке, – сказала Лиз.
– Да, бедняжка ударилась о качели, – сказал он, по всей вероятности повторяя уже прозвучавшую историю.
– Послушай, Джеймс, что это за чушь насчет Подземной железной дороги? – поинтересовался Руди. Долгие годы преподавания довели до совершенства его привычку произносить все слова – независимо от их места и роли в предложении – с нарочитой четкостью. Пока Джеймс воспроизводил историю с негром, он то и дело вставлял: «Вот как», а когда Джеймс добрался до ее незавершенного финала, Руди счел необходимым прояснить проблему:
– Итак, есть шанс, что эти семеро детишек появятся здесь в разгар ужина.
– О господи! – с притворным ужасом воскликнула Августина. – А еды на всех хватит?
Сидевший с нею рядом на диване Руди педантично продолжал:
– Итак, ты сказал, что он был хорошо одет?
– Да, вроде того. Но ведь была суббота, – заметил Джеймс. Против его ожидания, никто не улыбнулся.
– А на его ботинки ты обратил внимание?
– Пожалуй, нет.
– А какой у него акцент – южный или нейтральный?
– Понятия не имею. Твоя жена – единственная южанка, которую я знаю. Выговор у него такой необычный, а голос такой писклявый, что я судить не берусь. Но, конечно, он говорит не так, как ты. Или я.
– Из твоего рассказа я понял, что он употребил слово «транс».
– Да, меня это поразило. Но когда человек попадает в такую переделку…
Тут в их беседу вмешалась Августина.
– Неужто Джеймс и в самом деле дал ему тридцать долларов? – спросила она, обращаясь к Лиз.
– Тридцать один, да еще жетон в придачу, – поправил ее Джеймс.
Руди расхохотался – как человек лишенный чувства юмора, раз начав смеяться, он уже не мог остановиться – и поднял свой золотой бокал. Чтобы поддержать его тост, Августина схватила свой, который был уже пуст.
– Джеймс, – сказала Руди, – ты воплощение благотворительности!
Безусловно, это было лестно, но совсем не такой реакции Джеймс от них ожидал. В сущности, дело было вовсе не в тридцати долларах. Трудность состояла в том, как им объяснить – и при этом постараться, чтобы они не усмотрели в его словах насмешку над жалованьем Руди, – что тридцать долларов ровным счетом ничего не стоят.
– Мне кажется, что такую неправдоподобную историю с такой массой достоверных деталей и оттенков он просто не мог выдумать, – сказал он. – Он совсем не похож на гарлемского негра, о нем никак не скажешь, что он себе на уме. И к тому же он неплохо осведомлен о Северной Каролине и о благотворительных организациях…
– Ерунда, Джеймс. Существуют сотни, да что там, тысячи способов раздобыть такую информацию. Например, свою прежнюю зарплату он обозначил цифрой тридцать пять центов в час. Это легко поддается проверке. Разве такова стандартной почасовая оплата в хлопковом поясе? Откровенно говоря, эта цифра кажется мне заниженной.
– Вот-вот, – подтвердила Лиз. – Тогда-то и я начала сомневаться.
Джеймс обернулся к ней, удивленный и уязвленный:
– Черт возьми, беда в том, что люди, которые, подобно тебе, переходят от одного щедрого кормильца к другому, не пропуская ни единого завтрака, обеда или ужина, отказываются признавать, что за пределами их замкнутого мирка кто-то может страдать. Разумеется, люди голодают. Разумеется, дети умирают. Разумеется, человек будет платить четверть доллара в час, если никто не заставит его платить больше. Господи боже мой!
– Однако, – продолжал Руди, – сама по себе сумма в долларах и центах мало что значит. Важна относительная стоимость, покупательная способность денег, иными словами, сколько и чего можно реально купить за какую-либо сумму, скажем, за десять центов… как говорится, «за грош».
Тирада Джеймса взволновала Августину – ее ноздри стали стремительно перескакивать с одного предмета на другой, а когда до нее донеслось монотонное гудение мужа, она обратила эти великолепные зрительные отверстия прямо на него. Отнюдь не лишенный восприимчивости к внешнему миру, он медленно вылез из своей интеллектуальной скорлупы, почувствовал, что в комнате жарко, и, что хуже всего, замолчал.
Молчание затягивалось. Лиз покраснела. Джеймс – как бы в виде извинения перед нею – придержал язык. Хрупкие рычаги Руди переключились, он раскрыл рот и тактично заметил:
– Шутки шутками, но проблема денежного обращения может весьма чувствительно задеть реальных людей. Возьмем, к примеру, штаты Конфедерации в десятилетие, последовавшее за капитуляцией в Аппоматоксе, то есть в период с одна тысяча восемьсот шестьдесят пятого по одна тысяча восемьсот семьдесят четвертый год…
В понедельник утром Джеймса ожидал его офис. Кнопки с белыми шляпками изображали его персональное созвездие на пробковой доске. Мусорная корзина была опорожнена. На стальной конторке лежал голубой конверт. Все – вплоть до авторучки – лежало на своих местах. Даже чертеж, над которым он работал, когда позвонила Лиз, все еще лежал возле телефона – его случайное местоположение осталось неприкосновенным, словно он был творением некоей гениальной личности.
Весь день он работал с особой аккуратностью – отвечал на письма, приводил все в порядок. Его офис рождал иллюзию, будто каждый период жизни запечатлен на отдельном листе и кто-то может ночью выбросить этот лист в мусорную корзину и уничтожить. Все его усилия сосредоточились на одном – не дать телефону звонить. Придет негр или не придет, явится он со своими оборванными отпрысками или без оных – с десяти до пяти пусть это будет проблемой Лиз. В жизни каждого мужчины должны быть часы, когда кажется, что он вообще никогда не был женат, а его жена не выходит за пределы магических кругов, которые она сама же и вычерчивает. Он вправе претендовать на такую мелочь – ради Лиз он продал свою жизнь и все свои возможности. Никаких звонков, кроме одного, когда очередной многословной тирадой разразился Дюдеван.
Когда Джеймс возвращался домой, пробираясь сквозь равнодушные толпы, в нем росла уверенность, что Лиз хотела позвонить, но ей помешало его холодное давление на другом конце провода. Ее наверняка забили насмерть дубинкой, а дочку разрезали надвое. Он не был уверен, что сумеет достаточно подробно описать внешность негра полицейским. Он представил себе, как стоит в полицейском участке, заикается, краснеет, полицейские смотрят на него с презрением – случись такое с их женами, они тотчас очутились бы на месте, сжимая кулаки и скрежеща зубами. Сквозь этот сон наяву брезжила трусливая надежда, что убийцы там уже нет – не станет же он тупо медлить – и Джеймсу не придется вступить с ним в борьбу и самому стать жертвой избиения.
Лиз дождалась, пока он войдет в квартиру, снимет пальто, и лишь после этого зловещим тоном сообщила:
– Когда Марта уснула, он явился опять. Я вышла на площадку – я была страшно занята уборкой. Он сказал, что человек, который обещал продать ему мебель, не дает ему кровати, пока он не заплатит еще десять долларов, а я спросила, почему он не на работе, а он пробормотал что-то насчет среды – я не совсем поняла что. Я сказала, что мы дали ему сколько могли и у меня больше нет ни единого доллара – между прочим, это чистая правда, – ты же взял с собой все деньги, и у нас даже на ужин ничего нет. По-моему, он этого и ожидал. Он вел себя мило и вежливо, и теперь я уверена, что он жулик.
– Слава богу, – сказал Джеймс.
Негра они больше никогда не видели, и счастья их с тех пор ничто не омрачало.

1 2 3