Так мы, на коммунальных началах, продолжали наш путь.

4
Все это может показаться не идущим к делу, не связанным с рубином, но такова была последовательность событий, и только так, как люди, вещи и факты входили и выходили из поля моего зрения, я могу их описывать.
После завтрака Паша и я вышли в коридор, чтобы дать Толмачевым возможность побыть одним, а через минуту к нам присоединился и Листер. Мы смотрели в окно. Поезд подходил к какой-то узловой станции. Начали мелькать боковые пути, порожние вагоны, заржавленные, валявшиеся по обочинам скаты, мертвые паровозы. Сколько их было тогда на Руси!
На этой станции Паша, Листер и я прошли вдоль всего нашего поезда. Он состоял примерно из трех десятков товарных вагонов; большая часть из них была запломбирована и забита накрест тяжелыми брусьями; несколько вагонов были приспособлены под теплушки; в одной весело пылала походная печурка, вокруг сидели красноармейцы и кое-где поблескивали стволы ружей.
Мое внимание прежде всего привлекли дощечки на каждом вагоне с надписью краской: «Пролетарский Петроград — революционному Туркестану». Движимый любопытством, я остановился возле одной из этих довольно неаккуратно и наспех написанных дощечек и вопросительно поглядел на Павла.
— Подарки везем, — лаконически отозвался он.
Мне сразу стало ясно, что мы находимся в составе неприкосновенного маршрутного эшелона. Впереди зеленел единственный классный вагон — это мог быть только наш. У подножки тамбура стояла толпа.
Подойдя ближе, мы увидели, что шло препирательство между молодым высоким военным в галифе, с небольшим щегольским револьвером у пояса, и начальником станции, который упрямо, по-видимому в сотый раз, повторял:
— Вагон дальше идти не может. Надо менять бандажи. Другого классного вагона у нас нет, но, может быть, этот в течение суток приведем в порядок. Безобразие, что вас пропустили без осмотра на Званке.
— Так что же? — уже беспомощно, видимо сдаваясь, спросил молодой человек с револьвером. Это был, как видно, комендант нашего эшелона.
— Ну вот, сгружайте вещи, если не хотите, чтобы их увезли с вагоном в депо, и ждите. Я дам вам где поместиться. Эшелон ваш я с этого пути не сдвину, а завтра в это время тронетесь, — ответил начальник станции.
— Выгружаться! — скомандовал комендант и пошел вдоль поезда. — Предупредите всех в вашем вагоне, — сказал он нам.
Началась обычная в таких случаях суматоха. Толмачев и Листер поднялись к себе. Паша ушел по какому-то делу с комендантом, на ходу бросив мне и Кате:
— Зайдите в купе к Ратаевскому, пусть выгружается, а если его нет, возьмите его вещи и перенесите.
Мы с Катей постучали в последнее купе, но никто не отозвался. Тогда я открыл дверь, взял вещи Ратаевского, скатал в одеяло, и мы вышли. Катя спрыгнула первой, я протянул ей узел. В это время поезд дернуло (очевидно, маневровый паровоз пробовал свои силы), узел ударился о поручни вагона, развалился, и его содержимое рассыпалось по земле. Мы с Катей бросились собирать.
Внезапно Катя покраснела, как краснеют только очень молодые девушки. Она держала что-то в руках, не подымаясь и не глядя мне в лицо. Я наклонился к ней. Катя подняла глаза, и я увидел, что они были совсем темные от гнева.
Я ничего не сказал, но если бы Ратаевский был там, не колеблясь загнал бы его под колеса.
В это время подошел Паша с тяжелым ящиком на плечах. У него реакция была быстрее и четче, чем у меня, да и жизненный опыт несравненно больше моего. Одного взгляда ему оказалось достаточно, чтобы понять, в чем состояла причина замешательства. Он поставил ящик, взял с Катиной ладони находку, сунул ее в карман, вновь взвалил ящик на спину и сделал нам знак следовать за ним на вокзал.

5
Начальник станции поместил нас в строении в конце платформы, где когда-то была багажная касса и сарай. Александра Ивановна и Катя устроились в кассовой будке, где еще сохранилась небольшая плита, которую Паша тут же растопил, а мы — в прилегающем к ней сарае.
Вечером, после вкусного чая в кассовой будке, женщины остались одни, как они сказали, помыться и постирать, мы же распрощались и ушли в сарай. Спать мы собирались на чудом уцелевших от набегов искателей топлива широких багажных полках. Пока старшие сидели на лавках вокруг ящика, на котором стоял принесенный из будки чай, Паша и я прилегли, чтоб не навязывать свое общество.
Листер и Толмачев продолжали начатый разговор.
— Как же вы смотрите на революцию, Владимир Николаевич? — спросил Листер.
— А никак, — ответил Толмачев, — она меня мало касается.
Листер молча посмотрел на Толмачева. Тот понял, что это был вопрос, и пояснил:
— Видите ли, что мужички поотбирали землю и поделили имения, никак меня не затрагивает, так как у меня никакой земли не было. Что же касается той области, которой я занимаюсь, то для нее, в конце концов, безразлично, что происходит на белом свете. Мы едем в Туркестан искать следы поселений более чем двухтысячелетней давности, основанных еще в эпоху Александра Великого; они погребены под мощными слоями песка, речных отложений, каменных осыпей, лёсса и нисколько не меняются оттого, что происходит на земле; даже наоборот, чем больше бурь, возмущений и катаклизмов наверху, тем более неизменными остаются, погребения, так как глубже уходят под землю; так же, как на морское дно не влияет, происходит буря на поверхности или нет. И потом, — продолжал Толмачев, — нельзя себя заставить определить свое отношение ко всему на свете. Вот, скажем, разразится гроза и вы спросите меня, как я к ней отношусь. Я не сумею вам ответить, плохо или хорошо, рад или не рад. Гроза есть гроза.
— Да, гроза есть гроза, — задумчиво подтвердил Листер.
— Но вы простите, Эспер Константинович, — продолжал Толмачев, — поскольку мы едем вместе, скажите: вы тоже из нашей братии археологов, хотя, признаюсь, я вашей фамилии не слыхивал?
— Нет, я солдат, — ответил Листер просто.
— Что же, участвовали в войне?
— Да, еще в японской.
— Артиллерист?
— Почему вы так думаете?
— Так мне показалось. Впрочем, прошу прощения, я, кажется, низко взял. Генерального штаба?
— Нет, — рассмеялся Листер, — вы угадали первый раз. Как раз артиллерист.
— Михайловского?
— Нет, Константиновского. Даже был фельдфебелем роты в училище.
Толмачев вздохнул:
— У меня двое сыновей легли, один еще в Восточной Пруссии, он был Михайловского, а другой — в Галиции. Вот мы с Александрой Ивановной и остались одни.
Листер промолчал.
Воцарилась пауза, такая грустная и такая знакомая в те годы, когда все считали ушедших.
— Ну, а вы как живете с большевиками? — прервал молчание Толмачев.
— Живу.
— Ведь вы кадровый?
— Кадровый.
— Ну и как?
— Да, как вы сказали: гроза есть гроза!
— Теперь это уже вы говорите, — улыбнулся Толмачев.
— Да ведь, в конце концов, — продолжал Листер, — отечество одно, народ один, служба одна, в основном ничего не меняется. Люди как деревья: если корни уходят достаточно глубоко, дерево переживет все бури.
Толмачев вздохнул.
— А как мы далеко от первого эшелона? — спросил он, видимо желая переменить тему.
— Комендант говорит, что потерял связь с ним. Первый эшелон вышел на неделю раньше нас, но на последней узловой станции выяснилось, что он не проходил. Надо полагать, изменил маршрут и от Бологого взял через Рыбинск. Теперь уж до Самарканда вряд ли увидимся.
— Который из наших двух эшелонов главный?
— Тот, первый. Там начальство, артисты и самое важное — вагон-кухня.
— Да, тогда тот главнее. А кто с нами едет?
— Насколько я вижу, — ответил Листер, — вы, ваша семья, моя скромная персона, Паша, его друг, назвавшийся Глебом (я замер), и третий молодой человек, Борис, отставший от труппы, по-видимому, актер.
Как раз в это время вошел Ратаевский.
— А вот и Борис, легок на помине, — сказал Толмачев. — Мы только что говорили о вас. Где вы пропадали?
— Был в городе.
— А мы тут перебирались. Что же вы нашли в городе?
— Да... — протянул Борис, — хотел посмотреть местный театр, думал встретить кого-нибудь из знакомых.
— Ну и как, повезло вам?
— Да, нет, — неопределенно ответил Ратаевский.
— Ну так вот, — вставил Листер, — мы говорили о вас и решили, что вы отставший от главного эшелона актер.
— Не актер, а помощник режиссера, по-советски — помреж.
— Ах, простите! — чуть насмешливо отозвался Листер.
— Начинающий, — быстро поправился Борис.
— Опера или драма?
— Ни то, ни другое, новый театр, — ответил Борис — Но я, конечно, пока не работаю самостоятельно.
— Но вы так молоды, — тянул Листер. — Я представлял себе режиссеров не иначе, как убеленных сединами.
— Да, так было, а теперь все переменилось.
— Помолодел театр?
— Да, отчасти помолодел.
— Тогда это хорошо.
Ратаевский внезапно вспылил:
— Что хорошего? Все разорено, разогнано, опоганено.
Листер поднял брови:
— Что-то я не заметил по балету в Мариинском театре, чтобы все было опоганено. По-моему, все как полагается.
— Да! Вы не знаете, что делается внутри театра. Там сейчас одни хамы! Вчерашние нищие!
Ратаевский был красен.
Паша заворочался на полке. Ратаевский замолк. Он, видимо, по разговору вначале не сомневался, что был среди своих, но внезапное молчание вызвало у него сомнение: не зашел ли он слишком далеко.
Но было уже поздно. Паша встал со своего места и стоял перед Ратаевским. Он был бледен, рот крепко сжат.
— Хамы? Нищие? А как называются люди, что воруют у нищих? Да еще у голодных, умирающих?
Ратаевский стоял, опешив. Краска начала сбегать с его лица. Все же он нашел в себе силы процедить:
— Я не понимаю.
— Не понимаешь? — Голос Паши звучал с невыразимым презрением. — А это понимаешь?
Он вынул из кармана золотой и протянул его на раскрытой ладони Ратаевскому.
Тот побледнел и отступил. Он стал тенью того, чем был минуту тому назад.
— Не знаю, что вы хотите, — бормотал он. — Что вы мне показываете?
— Не знаешь? — Углы губ Паши брезгливо опустились вниз. — А воровать знаешь? «Хамы! Нищие»! Тогда ты кто, если нищих обкрадываешь?
— Что вы ко мне пристали? — внезапно нервно взвизгнул Борис. — Я ничего не знаю.
— Зато мы всё знаем. Это из твоих вещей выпало, гадина.
Но мы недооценивали Бориса. У него, вероятно, уже был опыт подобных ситуаций. Он завопил:
— Вы лжете! Вы ничего не нашли! Вы сами подложили! Вы только говорите, что нашли.
— Не я нашел, а Катя, — тихо произнес Павел, видимо с неохотой примешивая имя Кати к этому делу.
Это как будто добило Бориса. Секунду он простоял, не смея поднять глаза. Но в нем были еще какие-то резервы мужества.
— Ну да, это я оставил, — с отчаянием признался он. — Это было слишком много для них. Продукты и один золотой я отдал, а другой оставил для следующей партии голодающих.
— Кто вам поверит? — насмешливо отозвался Паша. — Чем вы это докажете?
— Вернитесь на ту станцию и спросите, — уже нагло ответил Борис, чувствуя, что ему, может быть, удастся вывернуться. — И нечего обвинять других, когда сам...
— Что — сам? — Гнев исказил лицо Паши. — Что — сам? Говори, или я тебя сейчас...
Борис отступил. Страх быть битым был, по-видимому, еще сильнее, чем быть опозоренным. Он бормотал лишь:
— Нечего нападать на других. Тоже лезет. Подумаешь.
Внезапно он опустился на скамью около Толмачева, как бы ища защиты у него.
Я оглядел присутствующих. Паша все еще стоял с нервно подергивавшимся лицом и сжатыми кулаками. На лице Листера было выражение спокойного удовлетворения. Он, видимо, полностью наслаждался этой неожиданно разыгравшейся сценой.
Больше никто не сказал ни слова. Мы разостлали что имели по полкам, я и Паша на одной стороне сарая, Борис на противоположной, и устроились спать.

6
На следующее утро Паша и я встали рано. Ратаевского уже не было. Было ли у него какое-нибудь дело или он избегал встречи с окружающими, мы не знали.
Александра Ивановна и Катя выглядели выспавшимися и свежими.
За завтраком Листер не упустил случая рассказать о вчерашнем происшествии.
Кате было стыдно поднять глаза. Ей, видимо, казалось, что это бросает тень на нее, на всех.
В это время зашел молодой высокий начальник эшелона. Он пришел по делу, но его заставили сесть за импровизированный стол и выпить стакан чаю.
— Едем вечером, — сообщил он, — и в том же вагоне.
Все обрадовались.
Комендант, фамилия его была Соснов, разговорился. Несколько стесняясь, он объявил, что очень рад путешествовать в таком обществе, и рассказал, что до гражданской войны был рабочим электротехнического цеха Путиловского завода. Он расположил к себе всех. В нем была какая-то юношеская чистота и скромность.
— А что мы везем? — полюбопытствовал Толмачев. — Скажите, если не секретно.
— А у нас вообще ничего секретного нет, — ответил Соснов. — Мы везем как раз то, что обозначено на дощечках: «Питер — Туркестану». Смольный шлет Туркестану лучшее, что есть у нас и чего нет или не стало в Туркестане: медикаменты и нитки, бумагу и краски, музейные картины и книги, электрические лампочки, хирургические инструменты, и, кроме того, едет целая балетная труппа и оркестр. Цель ясна, — убежденно, но чуть заученно говорил он, видимо повторяя инструкцию, — привязать революционную окраину к промышленному и культурному пролетарскому центру, от которого она была отрезана последние годы.
Это было интересно, и я слушал, боясь проронить хоть слово.
— А чего вы спрашиваете, — вдруг изумился комендант, — будто сами не знаете. Ведь ваш вагон идет по специальному наряду Совнаркома.
— Про себя могу сказать, что я не знал, — отозвался Толмачев. — Совнарком посылает меня в Туркестан для археологических раскопок. Может быть, для вас это так же ново, как и для нас ваши слова? А теперь, зная, зачем я еду, вы, наверное, думаете про себя, что зря меня с такой помпой везут, что дело-то мое в такое время маловажное, а то и совсем ненужное.
— Ну, — промолвил комендант, вертя в руках пустой стакан, — раз правительство посылает, стало быть, нужно.
— И я верю в необходимость, — заговорил Листер, — так же как я верю в науку вообще и люблю ее. Но, по правде говоря, меня немного озадачивает, почему именно сейчас посылают археологов. Чтобы быть откровенным, скажу, что мне кажется более понятным, почему туда едет Александра Ивановна. Она ведь врач. Она там нужнее, чем вы.
— Ну ладно, давайте я вам объясню, — довольно добродушно ответил Толмачев, принимая вызов. — Видите ли, во всякое время, что бы ни было — революция или война, идет ряд работ, публике незаметных, но которые нельзя оставлять ни на одну минуту. Я имею в виду нашу работу: работу учителей, которые учат детей грамоте при всех режимах; геологов, которые неумолимо и планомерно ведут разведку во всякую погоду; топографов, составляющих карту территории; метеорологов, которые ведут наблюдения. Эта работа для государства и даже больше — для человечества, и как бы незаметна она ни была, в ней костяк жизни. И то, что правительство в такое время посылает археологическую экспедицию, доказывает, что оно это понимает.
Все помолчали. Листер вновь нарушил молчание:
— Тогда, если позволите, еще один вопрос. Хорошо, работа нужна и, допустим также, своевременна. Но каковы ее плоды? Ведь, в конце концов, что она дает? История крестовых походов, или наполеоновских войн, или, скажем, великой французской революции дает ключ к жизни народов, борьбе армии, людей, вождей. Ну, а что конкретного дадут раскопанные могилы каких-нибудь обитателей Туранской низменности? Какое, собственно, удовлетворение дает историку раскопанное городище или курган? Хорошо, если найдут произведения искусства, а как нет?
— Вы знаете, — неторопливо ответил Толмачев, — вы задаете вопрос, который ставит себе почти всякий молодой археолог или историк (а мы те же историки, только вещественные). На него давно уже отвечено. Есть классики археологии, которые и с высоты кафедр наших лучших университетов, и в кружках, и в статьях все это не раз объясняли. Вот вы изволили упомянуть французскую революцию. Я ею не занимался, но этот период — это конец царствования матушки Екатерины, если не ошибаюсь, — должен кишеть всякими документами. Были, я полагаю, газеты, были журналы, сохранились и дипломатическая переписка, и мемуары, и письма, и дневники.
— Но это же прекрасно! — прервал Листер. — Можно воссоздать полную картину.
— Ну что ж тут прекрасного? — возразил Толмачев. — Что прекрасного для ученого, когда все есть? Что же тогда остается на его долю. Как конторщику подшивать документы или как ребенку из кубиков складывать уже готовую картину? Благодарю! Вот что я вам скажу: Всякая наука — история или археология — становится тем более увлекательной и захватывающей, чем она труднее, чем меньше материала. Созидательная работа и количество материала должны быть обратно пропорциональны.
— Что же получается?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22