Она выразила желание познакомиться с главными событиями жизни пастора, выказавшего себя во время обеда с особенно блестящей стороны. Он заставил себя немного попросить и затем согласился.
— Вы меня просите, сударыня, чтобы я воскресил перед вами воспоминания о невыразимых страданиях, — начал он.
И, приняв простую, но заученную позу, он преподнес им длинную, поучительную, монотонную, как роман сестер Бронте, историю. Нет ничего, что более портило бы единство рассказа, чем такого рода отступления: для истории детства и молодости преподобного Гуинетта там уже места не оставалось. Рассказ этот произвел на Аннабель, по-видимому, довольно благоприятное впечатление.
— Он очень интересен, — несколько раз шепнула она на ухо отцу д’Экзилю.
— А разве я не говорил вам этого? — отвечал иезуит. Замечания Аннабель вызывали его из сладкой дремоты, в которую его мало-помалу погружали длинные пассажи его коллеги.
Заключение этой речи привлекло внимание даже безутешного Рэтледжа, и, когда пастор закончил, он приподнялся, чтобы проститься.
— Мы проводим вас до дому, — быстро сказала Аннабель.
Она накинула темную мантилью на свои прекрасные белокурые волосы. Они вышли. На улице она взяла отца д’Экзиля под правую руку и пастора под левую. Впереди шагал, грустным силуэтом в лунном свете, лейтенант.
Была теплая ночь, небо было бледно-голубое. Справа и слева между ивами бежали ручейки, журчание которых становилось явственнее при каждом подъеме или спуске дороги. А временами слышался звучный смех Аннабель.
Так подошли они к утопавшему в темноте жилищу Ригдона Пратта.
— Посмотрите-ка! — сказала Аннабель. — Вас ждут.
Гуинетт так поражен был этим известием, что забыл фразу, которую обдумывал в течение получаса и которою желал, по особым соображениям, проститься с миссис Ли.
Входная дверь была заперта только на щеколду. Он беспрепятственно вошел в комнату. Во время своего рассказа он несколько раз опоражнивал стакан, который Аннабель каждый раз доливала. Подымаясь по темной лестнице, он почувствовал это.
На площадке лестницы он распознал свою комнату, которая выделялась желтой полоской внизу двери. С бьющимся сердцем толкнул он дверь.
— Вы, — пробормотал он, — вы!
У маленького столика сидела Сара Пратт; гладкий лоб ее освещался лампою. Она читала. Она подняла голову.
— Извините меня, — сказал Гуинетт. — Если бы я знал...
— Вам не в чем извиняться, — ответила она. — Вы не могли знать, что я буду ждать вас.
Он все стоял на пороге, изумленный, с круглой шляпою в руке.
— Заприте дверь, — сказала она. — Снимите пальто и сядьте. Вы, конечно, понимаете, что если я жду вас до такого позднего часа, значит, я имею сообщить вам нечто очень важное.
Он повиновался. Когда он подошел к ней, она быстро шепнула ему одну фразу.
Он задрожал. Лицо его помертвело.
— Уже! — простонал он.
— Да.
— Но ведь это не предвиделось, не предвиделось так скоро!
— Это так, — сказала она, — через два дня.
— Как узнали вы это?
Она пожала плечами.
— Разве вы забыли, что Ригдон Пратт секретарь комиссии по расквартированию войск. Отец сейчас только вернулся от Брайама Юнга, который узнал новость от губернатора Камминга. Решение это держат пока в тайне и будут так держать до завтрашнего вечера. Сегодня в семь часов это решение приняли генерал Джонстон и губернатор Камминг.
У Гуинетта вырвалось короткое рыдание.
— Покинуть вас, Сара!
И он закрыл рукою глаза.
Выражение радости мелькнуло на ее лице. Снова пожала она плечами.
— Вы меня не покинете, если сами не захотите этого, Джемини, — сказала она.
В ее бледных и упрямых устах в имени этом не было ничего смешного.
— Хочу ли я это! — воскликнул он.
— Сядьте! — приказала она. — Время дорого. Поговорим немного, но поговорим толком.
И она тихим голосом начала беседу.
Целый час они рассуждали. Лампа все гасла.
— Это не несчастье, — сказала она.
— Сара, Сара, а думаете ли вы, что это удастся нам?
— Я уверена, если только вы точно исполните все, что мы решили.
— Я понял, Сара; но, сказать вам правду, я боюсь, боюсь немного...
— Чего? — нетерпеливо спросила она.
— Легкости, с которой вы решили и согласны видеть меня в такой роли. Если бы вы любили меня так, как я вас люблю, Сара!
— Я верю вам, — просто сказала она.
Лампа быстро гасла. Они стояли в темной комнате лицом к лицу.
— Сара! — сказал он.
Свет затрепетал и погас; они наскоро обнялись. Через секунду Гуинетт услышал замиравшие в коридоре шаги молодой девушки.
— Что с вами, господин Гуинетт? — спросил отец д’Экзиль.
— Вы очень бледны, — сказала Аннабель.
— Не беспокоит ли вас дым сигары? — спросил Рэтледж.
— Нет, — ответил пастор. — Ничего. Это пройдет.
— Правда, какая-то тяжелая атмосфера и невыносимая жара, — заметила молодая женщина. — Кофе подан под верандой. Там будет лучше. Пойдем туда.
И она встала.
Мужчины последовали ее примеру.
— Боже! — вскричала Аннабель.
Гуинетт упал с запрокинутой головой и искривленными губами.
— Что такое? Что с вами? — вопрошал лейтенант.
Пастор раскрыл глаза.
— Ничего, ничего, — сказал он, пытаясь улыбнуться.
Он сделал усилие, чтобы приподняться, и упал вторично.
Отец д’Экзиль взял его за руку. Она была холодная, как лед. Пощупав пульс и с трудом найдя его, он нахмурил брови. С помощью Кориолана он перенес пастора в свою, или, правильнее, в Рэтледжа комнату. Здесь он уложил его в постель и широко раскрыл окна.
— Дайте мне ваш флакон с солью, — сказал он Аннабель.
Она принялась лихорадочно искать и, наконец, нашла и открыла его. Один только иезуит сохранял хладнокровие. Он сам раздел пастора. Гуинетт не приходил в себя.
— Что с ним? Но что же с ним? — беспрестанно повторяли Рэтледж и Аннабель Ли.
Отец Филипп пожал плечами.
— Почем же я знаю? Лейтенант, лошадь ваша здесь?
— Да.
— Много врачей в лагере?
— Главный хирург Ирвинг и его помощники Тернер и Мак-Ви.
— Хорошо. Садитесь немедленно на коня и привезите нам главного хирурга Ирвинга. Он, должно быть, ученее, потому у него и более высокое звание.
— А пока я пошлю за доктором Кодоманом, — сказала Аннабель.
Отец Филипп сделал гримасу.
— Не люблю я доктора Кодомана. Но, действительно, нужен добрый час, чтобы съездить в лагерь и вернуться оттуда. А доктор Кодоман может быть здесь через полчаса. Мы не имеем права терять столь драгоценное время.
Кориолан и офицер уехали. Аннабель и иезуит остались у пастора, с ними еще и Роза, которая, кудахтая, читала молитвы и перебирала амарантовые фиолетовые четки.
Доктор Дарий Кодоман, экс-профессор судебной медицины на медицинском факультете в Париже, был единственным врачом в городе Соленого озера. Он много раз пытался попасть в дом к Аннабель, но безуспешно. Очевидно, он не сердился на нее за это, потому что через несколько минут был уже там.
— Сударыня! Отец мой! — сказал он, изысканно расшаркиваясь перед ними.
Отец д’Экзиль подвел его к кровати, на которой лежал больной. В кратких словах объяснил в чем дело. Каждую подробность доктор подчеркивал одобрительным кивком головы.
— Так и есть. Да, это так!
Он задумался.
— Тут не может быть двух диагнозов. Боль в горле, боли в надбрюшной области, оцепенение, мурашки по телу, болезненные судороги, повторные обмороки... Прострация полнейшая, угасший голос, сухая кожа... Лихорадки нет, но большая слабость и сонливость. Ошибиться, повторяю вам, невозможно.
Он наклонился к иезуиту и к молодой женщине.
— Он погиб!
Аннабель всплеснула руками.
— Какой диагноз вы ставите? — спросил между тем монах.
— Болезнь, к счастью, чрезвычайно редкая. Но если уж она случается, то не выпускает своей жертвы. У этого несчастного — тяжелая форма желтухи, называемая злостной, или коварной желтухой, — острая желтая атрофия печени, или внезапное общее ожирение. Это та самая болезнь, о которой Рокитанский и Виндерлих...
— Нельзя ли чем-нибудь помочь? — спросила Аннабель.
— Ничем, — сказал Кодоман. — Это одна из тех болезней, перед которыми наука абсолютно бессильна. Ничего. Скоро обнаружится рожистыми пятнами желтуха. Потом будет бред с судорожным сжатием челюстей, судороги, потом — коматозное состояние, потом смерть.
— Несчастный, несчастный! — повторяла, ломая руки, Аннабель. — А нет ли у вас, доктор, средств, чтобы сделать менее ужасными его последние минуты?
— Постараемся, — сказал доктор.
И он стал прописывать лекарство: водный раствор магнезии, 5 граммов; хлорно-железистый лимонад, 10 капель; отвар разведенного камедью риса; Рабелевская вода, 20 капель; лауданум, 15 капель...
Он покачал головою.
— Сколько времени потребуется господину Крикету, чтобы доставить нам все это! Господин Крикет зарабатывает больше продажей слизней и наживки для рыбной ловли, чем продажей трав. Не найдется ли у вас кое-что из этих лекарств, сударыня?
— Не знаю... Думаю, что да, — сказала терявшая голову Аннабель. — Ящик, чемодан, где моя аптечка... Отец, Роза, откройте ее, скорей, скорей!
— Ах! — прошептал отец д’Экзиль, — последний чемодан. Единственный, который еще не тронули!
Тем не менее он вышел вместе с Розой. Скоро он вернулся, неся холщовые бинты, несколько флаконов и несколько коробочек с лекарствами.
Помогая доктору в его манипуляциях, он не спускал глаз с больного.
— Позволите ли, доктор, предложить вам вопрос? — спросил он, наконец.
— Пожалуйста.
— Не вызван ли этот припадок введением внутрь какого-нибудь ядовитого вещества?
Как миссионер отец д’Экзиль умел объясняться на всевозможных самых странных наречиях.
Доктор Кодоман посмотрел на него взглядом, полным сострадания.
— Вы, может быть, не знаете, с кем говорите?
— Нет, — сказал монах. — Я знаю, что вы были профессором медицинского факультета в Париже.
— И учеником Орфила, милостивый государь, Орфила и Труссо. А знаете ли вы, что говорят эти учителя, один в своем Трактате о всеобщей токсикологии, другой — в своем докладе о перевязке пищевода?
Иезуит жестом признался в своем невежестве.
— Знаете ли вы, между прочим, что на меня возложена была экспертиза в таких знаменитых делах, как самоубийства герцога Шуазель-Пралена и осужденных Суффлара и Эиме? Итак, будьте спокойны. В случае смерти от отравления вскрытие покажет нам это. А пока позвольте мне остаться при моем диагнозе.
— У меня не было намерения поучать вас, — нетерпеливо сказал отец д’Экзиль. — Я убежден, что диагноз ваш будет подтвержден вашим коллегою, главным хирургом Ирвингом, служащим в американской армии. Мы вынуждены были пригласить его, так как больной наш тоже служит в американской армии. Мы ждем Ирвинга с минуты на минуту. А пока не буду мешать вам заниматься вашим делом, а я займусь своим.
И, сев у изголовья постели Гуинетта, он принялся читать свой требник.
Было четыре часа. Доктор Ирвинг все еще не приехал. В углу доктор Кодоман шепотом рассказывал со всеми подробностями исполненной ужаса Аннабель об убийстве герцогини Шуазель-Пралена.
— 19 августа следователи приехали в отель Прален, д. № 85, в предместье Сент-Оноре. Спальня была еще совершенно в том виде, в каком она была в утро преступления. Только кровь из красной стала черной — вот и вся разница. Борьба и сопротивление герцогини были ясно видны. Всюду следы окровавленных рук, от одной стены к другой, от двери к двери, от звонка к звонку...
— Ради Бога, доктор, пощадите, — сказала, охваченная отвращением, Аннабель.
— Несчастная герцогиня была буквально искромсана, разрезана ножом, избита ручкой пистолета. Алар, преемник Видока в полиции, сказал нам: «Это скверно сделано. Настоящие разбойники работают чище, это дело рук светского человека».
— Какой ужас! — воскликнула молодая женщина.
В эту минуту с Гуинеттом сделался новый обморок. С досадой подошел к нему доктор. Он был сердит на больного за то, что он помешал ему эффектно закончить рассказ.
— А доктора Ирвинга все еще нет! — в отчаянии прошептала Аннабель.
— Я готов уступить ему место, — колко сказал доктор Кодоман. — Но разрешите мне все-таки сомневаться...
— Простите меня, доктор, простите, — сказала она, взяв его за руку. — Но видеть, как страдает этот несчастный, и не быть в состоянии помочь ему... ах! это ужасно...
Отец д’Экзиль, не отрываясь, читал свой требник.
Судороги у пастора успокоились; и доктор Кодоман получил возможность продолжать изложение своих токсикологических подвигов.
— Совершенно, как я имел уже честь докладывать вам сударыня: точно так же, как бывает в большинстве случае отравления мышьяком, вскрытие доказало, что в желудке герцога Пралена не было никакого струпа. Там было только легонькое воспаление. Но с печенью было дело другого рода. Там мы работали над отдельно взятыми 400 граммами этого органа. Во-первых, превращая его в пепел при помощи азотистого поташа; во-вторых, разлагая при посредстве хлора органическую материю. Мы не хотели прибегнуть к процессу обугливания через серную кислоту, столь прославляемому институтом, потому что он далеко не представляет тех преимуществ, какие представляют только что упомянутые методы. За достигнутые нами, таким образом, результаты мы удостоились похвалы от...
— Скажите, доктор, как это вы, занимая такое положение, какое вы должны были занимать, решились уехать из Парижа? — спросила Аннабель, желая переменить предмет беседы.
Чело Кодомана омрачилось.
— Я отказался присягнуть Империи, — сухо ответил он.
Губы отца д’Экзиля, читавшего молитвы, приостановились на минуту для улыбки. Он отлично знал обстоятельства, при которых доктор уехал из Франции. Он знал, что доктор манипуляциями своими причинил значительный ущерб рождаемости в округе, в котором он работал.
— A, — сказала Аннабель, — вот и доктор Ирвинг! Наконец-то!
Главный хирург, маленькое, робкое и деревенского облика существо, готов был провалиться, констатировав присутствие собрата, который, по всей вероятности, уже высказался у изголовья больного.
Аннабель, не давая ему времени прийти в себя, потащила его к кровати.
— Ваше мнение, господин главный хирург? Поскорее скажите, что вы находите. Умоляю вас!
— Мое мнение, гм! Сударыня, конечно... Подождите немножко... — сказал несчастный маленький человечек.
Он взял все еще инертную руку Гуинетта, но умоляющими глазами повернулся к Кодоману.
Доктор, холодный и достойный, казалось, не замечал этого жалкого обращения к нему.
— Ну что? — спросила Аннабель.
— Ну... 44, 45, 46... могу вам сказать... 48, 49... сударыня... 51, 52... что этот случай не относится ни к одной из моих специальностей.
— А вы специалист, дорогой коллега? — небрежно спросил Кодоман...
— Специалист, может быть, не то слово, которое здесь уместно, — смиренно ответил маленький человечек. — Правильнее было бы сказать, что у меня специфические больные. Военный врач, вы понимаете... Летом — дизентерия, зимою — бронхиты, и во все времена года ушибы, вывихи и болезни... болезни... Простите меня, но меня стесняет присутствие дамы.
— Понимаем.
— Для полноты картины должен еще прибавить, что, со времени экспедиций в северные широты, встречаются случаи цинги.
— Да, этого мало, — с гримасой сказал Кодоман, — таким образом не научишься определять болезни. Вернемся, впрочем, к интересующему нас больному; каково ваше мнение?
— Мое мнение, мое мнение, — бормотал в отчаянии Ирвинг, а глаза его бегали от двери к окну и обратно.
Все-таки ему удалось наконец придать своему голосу твердость и видимость авторитетности.
— Это, несомненно, серьезный, очень серьезный случай. И мое мнение прежде всего, что слишком много людей около больного. Господин аббат, сударыня, не будете ли вы так любезны, не выйдете ли на несколько минут, оставьте меня хоть на несколько минут одного с коллегою, — умолял он, кидая на Аннабель и иезуита взгляд, который смягчил бы тигра.
Отец д’Экзиль и молодая женщина вышли на террасу.
— Что это за комедия? — нахмурив брови, спросила Аннабель. — Хирург этот прямо чудак. Почему он заставил нас выйти?
— Почему? — сказал иезуит. — Да бедный человек этот готов на подносе преподнести своему сопернику ключи от своих жалких познаний. Вы его стесняете, и я — тоже. Впрочем, я не в претензии за эту маленькую интермедию.
Он пристально посмотрел на свою собеседницу.
— Помните ли вы, что мне сказали в понедельник?
— А что? — спросила молодая женщина.
— Вы меня просили не забывать, что в воскресенье 4 июля вы с ближайшим конвоем уезжаете из города Соленого Озера. Сегодня — четверг, 1 июля. Вы видите, я не забыл.
— Обстоятельства теперь изменились, — сказала Аннабель, и ресницы ее дрожали.
— А в чем же они изменились?
— А этот несчастный, который умирает, — сказала она. — Вы меня удивляете, отец мой!
— Я не понимаю, почему ваше присутствие может спасти его.
— Я предпочитаю не слушать вас, — сказала она. — Вернемся; я думаю, консилиум их уже кончился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
— Вы меня просите, сударыня, чтобы я воскресил перед вами воспоминания о невыразимых страданиях, — начал он.
И, приняв простую, но заученную позу, он преподнес им длинную, поучительную, монотонную, как роман сестер Бронте, историю. Нет ничего, что более портило бы единство рассказа, чем такого рода отступления: для истории детства и молодости преподобного Гуинетта там уже места не оставалось. Рассказ этот произвел на Аннабель, по-видимому, довольно благоприятное впечатление.
— Он очень интересен, — несколько раз шепнула она на ухо отцу д’Экзилю.
— А разве я не говорил вам этого? — отвечал иезуит. Замечания Аннабель вызывали его из сладкой дремоты, в которую его мало-помалу погружали длинные пассажи его коллеги.
Заключение этой речи привлекло внимание даже безутешного Рэтледжа, и, когда пастор закончил, он приподнялся, чтобы проститься.
— Мы проводим вас до дому, — быстро сказала Аннабель.
Она накинула темную мантилью на свои прекрасные белокурые волосы. Они вышли. На улице она взяла отца д’Экзиля под правую руку и пастора под левую. Впереди шагал, грустным силуэтом в лунном свете, лейтенант.
Была теплая ночь, небо было бледно-голубое. Справа и слева между ивами бежали ручейки, журчание которых становилось явственнее при каждом подъеме или спуске дороги. А временами слышался звучный смех Аннабель.
Так подошли они к утопавшему в темноте жилищу Ригдона Пратта.
— Посмотрите-ка! — сказала Аннабель. — Вас ждут.
Гуинетт так поражен был этим известием, что забыл фразу, которую обдумывал в течение получаса и которою желал, по особым соображениям, проститься с миссис Ли.
Входная дверь была заперта только на щеколду. Он беспрепятственно вошел в комнату. Во время своего рассказа он несколько раз опоражнивал стакан, который Аннабель каждый раз доливала. Подымаясь по темной лестнице, он почувствовал это.
На площадке лестницы он распознал свою комнату, которая выделялась желтой полоской внизу двери. С бьющимся сердцем толкнул он дверь.
— Вы, — пробормотал он, — вы!
У маленького столика сидела Сара Пратт; гладкий лоб ее освещался лампою. Она читала. Она подняла голову.
— Извините меня, — сказал Гуинетт. — Если бы я знал...
— Вам не в чем извиняться, — ответила она. — Вы не могли знать, что я буду ждать вас.
Он все стоял на пороге, изумленный, с круглой шляпою в руке.
— Заприте дверь, — сказала она. — Снимите пальто и сядьте. Вы, конечно, понимаете, что если я жду вас до такого позднего часа, значит, я имею сообщить вам нечто очень важное.
Он повиновался. Когда он подошел к ней, она быстро шепнула ему одну фразу.
Он задрожал. Лицо его помертвело.
— Уже! — простонал он.
— Да.
— Но ведь это не предвиделось, не предвиделось так скоро!
— Это так, — сказала она, — через два дня.
— Как узнали вы это?
Она пожала плечами.
— Разве вы забыли, что Ригдон Пратт секретарь комиссии по расквартированию войск. Отец сейчас только вернулся от Брайама Юнга, который узнал новость от губернатора Камминга. Решение это держат пока в тайне и будут так держать до завтрашнего вечера. Сегодня в семь часов это решение приняли генерал Джонстон и губернатор Камминг.
У Гуинетта вырвалось короткое рыдание.
— Покинуть вас, Сара!
И он закрыл рукою глаза.
Выражение радости мелькнуло на ее лице. Снова пожала она плечами.
— Вы меня не покинете, если сами не захотите этого, Джемини, — сказала она.
В ее бледных и упрямых устах в имени этом не было ничего смешного.
— Хочу ли я это! — воскликнул он.
— Сядьте! — приказала она. — Время дорого. Поговорим немного, но поговорим толком.
И она тихим голосом начала беседу.
Целый час они рассуждали. Лампа все гасла.
— Это не несчастье, — сказала она.
— Сара, Сара, а думаете ли вы, что это удастся нам?
— Я уверена, если только вы точно исполните все, что мы решили.
— Я понял, Сара; но, сказать вам правду, я боюсь, боюсь немного...
— Чего? — нетерпеливо спросила она.
— Легкости, с которой вы решили и согласны видеть меня в такой роли. Если бы вы любили меня так, как я вас люблю, Сара!
— Я верю вам, — просто сказала она.
Лампа быстро гасла. Они стояли в темной комнате лицом к лицу.
— Сара! — сказал он.
Свет затрепетал и погас; они наскоро обнялись. Через секунду Гуинетт услышал замиравшие в коридоре шаги молодой девушки.
— Что с вами, господин Гуинетт? — спросил отец д’Экзиль.
— Вы очень бледны, — сказала Аннабель.
— Не беспокоит ли вас дым сигары? — спросил Рэтледж.
— Нет, — ответил пастор. — Ничего. Это пройдет.
— Правда, какая-то тяжелая атмосфера и невыносимая жара, — заметила молодая женщина. — Кофе подан под верандой. Там будет лучше. Пойдем туда.
И она встала.
Мужчины последовали ее примеру.
— Боже! — вскричала Аннабель.
Гуинетт упал с запрокинутой головой и искривленными губами.
— Что такое? Что с вами? — вопрошал лейтенант.
Пастор раскрыл глаза.
— Ничего, ничего, — сказал он, пытаясь улыбнуться.
Он сделал усилие, чтобы приподняться, и упал вторично.
Отец д’Экзиль взял его за руку. Она была холодная, как лед. Пощупав пульс и с трудом найдя его, он нахмурил брови. С помощью Кориолана он перенес пастора в свою, или, правильнее, в Рэтледжа комнату. Здесь он уложил его в постель и широко раскрыл окна.
— Дайте мне ваш флакон с солью, — сказал он Аннабель.
Она принялась лихорадочно искать и, наконец, нашла и открыла его. Один только иезуит сохранял хладнокровие. Он сам раздел пастора. Гуинетт не приходил в себя.
— Что с ним? Но что же с ним? — беспрестанно повторяли Рэтледж и Аннабель Ли.
Отец Филипп пожал плечами.
— Почем же я знаю? Лейтенант, лошадь ваша здесь?
— Да.
— Много врачей в лагере?
— Главный хирург Ирвинг и его помощники Тернер и Мак-Ви.
— Хорошо. Садитесь немедленно на коня и привезите нам главного хирурга Ирвинга. Он, должно быть, ученее, потому у него и более высокое звание.
— А пока я пошлю за доктором Кодоманом, — сказала Аннабель.
Отец Филипп сделал гримасу.
— Не люблю я доктора Кодомана. Но, действительно, нужен добрый час, чтобы съездить в лагерь и вернуться оттуда. А доктор Кодоман может быть здесь через полчаса. Мы не имеем права терять столь драгоценное время.
Кориолан и офицер уехали. Аннабель и иезуит остались у пастора, с ними еще и Роза, которая, кудахтая, читала молитвы и перебирала амарантовые фиолетовые четки.
Доктор Дарий Кодоман, экс-профессор судебной медицины на медицинском факультете в Париже, был единственным врачом в городе Соленого озера. Он много раз пытался попасть в дом к Аннабель, но безуспешно. Очевидно, он не сердился на нее за это, потому что через несколько минут был уже там.
— Сударыня! Отец мой! — сказал он, изысканно расшаркиваясь перед ними.
Отец д’Экзиль подвел его к кровати, на которой лежал больной. В кратких словах объяснил в чем дело. Каждую подробность доктор подчеркивал одобрительным кивком головы.
— Так и есть. Да, это так!
Он задумался.
— Тут не может быть двух диагнозов. Боль в горле, боли в надбрюшной области, оцепенение, мурашки по телу, болезненные судороги, повторные обмороки... Прострация полнейшая, угасший голос, сухая кожа... Лихорадки нет, но большая слабость и сонливость. Ошибиться, повторяю вам, невозможно.
Он наклонился к иезуиту и к молодой женщине.
— Он погиб!
Аннабель всплеснула руками.
— Какой диагноз вы ставите? — спросил между тем монах.
— Болезнь, к счастью, чрезвычайно редкая. Но если уж она случается, то не выпускает своей жертвы. У этого несчастного — тяжелая форма желтухи, называемая злостной, или коварной желтухой, — острая желтая атрофия печени, или внезапное общее ожирение. Это та самая болезнь, о которой Рокитанский и Виндерлих...
— Нельзя ли чем-нибудь помочь? — спросила Аннабель.
— Ничем, — сказал Кодоман. — Это одна из тех болезней, перед которыми наука абсолютно бессильна. Ничего. Скоро обнаружится рожистыми пятнами желтуха. Потом будет бред с судорожным сжатием челюстей, судороги, потом — коматозное состояние, потом смерть.
— Несчастный, несчастный! — повторяла, ломая руки, Аннабель. — А нет ли у вас, доктор, средств, чтобы сделать менее ужасными его последние минуты?
— Постараемся, — сказал доктор.
И он стал прописывать лекарство: водный раствор магнезии, 5 граммов; хлорно-железистый лимонад, 10 капель; отвар разведенного камедью риса; Рабелевская вода, 20 капель; лауданум, 15 капель...
Он покачал головою.
— Сколько времени потребуется господину Крикету, чтобы доставить нам все это! Господин Крикет зарабатывает больше продажей слизней и наживки для рыбной ловли, чем продажей трав. Не найдется ли у вас кое-что из этих лекарств, сударыня?
— Не знаю... Думаю, что да, — сказала терявшая голову Аннабель. — Ящик, чемодан, где моя аптечка... Отец, Роза, откройте ее, скорей, скорей!
— Ах! — прошептал отец д’Экзиль, — последний чемодан. Единственный, который еще не тронули!
Тем не менее он вышел вместе с Розой. Скоро он вернулся, неся холщовые бинты, несколько флаконов и несколько коробочек с лекарствами.
Помогая доктору в его манипуляциях, он не спускал глаз с больного.
— Позволите ли, доктор, предложить вам вопрос? — спросил он, наконец.
— Пожалуйста.
— Не вызван ли этот припадок введением внутрь какого-нибудь ядовитого вещества?
Как миссионер отец д’Экзиль умел объясняться на всевозможных самых странных наречиях.
Доктор Кодоман посмотрел на него взглядом, полным сострадания.
— Вы, может быть, не знаете, с кем говорите?
— Нет, — сказал монах. — Я знаю, что вы были профессором медицинского факультета в Париже.
— И учеником Орфила, милостивый государь, Орфила и Труссо. А знаете ли вы, что говорят эти учителя, один в своем Трактате о всеобщей токсикологии, другой — в своем докладе о перевязке пищевода?
Иезуит жестом признался в своем невежестве.
— Знаете ли вы, между прочим, что на меня возложена была экспертиза в таких знаменитых делах, как самоубийства герцога Шуазель-Пралена и осужденных Суффлара и Эиме? Итак, будьте спокойны. В случае смерти от отравления вскрытие покажет нам это. А пока позвольте мне остаться при моем диагнозе.
— У меня не было намерения поучать вас, — нетерпеливо сказал отец д’Экзиль. — Я убежден, что диагноз ваш будет подтвержден вашим коллегою, главным хирургом Ирвингом, служащим в американской армии. Мы вынуждены были пригласить его, так как больной наш тоже служит в американской армии. Мы ждем Ирвинга с минуты на минуту. А пока не буду мешать вам заниматься вашим делом, а я займусь своим.
И, сев у изголовья постели Гуинетта, он принялся читать свой требник.
Было четыре часа. Доктор Ирвинг все еще не приехал. В углу доктор Кодоман шепотом рассказывал со всеми подробностями исполненной ужаса Аннабель об убийстве герцогини Шуазель-Пралена.
— 19 августа следователи приехали в отель Прален, д. № 85, в предместье Сент-Оноре. Спальня была еще совершенно в том виде, в каком она была в утро преступления. Только кровь из красной стала черной — вот и вся разница. Борьба и сопротивление герцогини были ясно видны. Всюду следы окровавленных рук, от одной стены к другой, от двери к двери, от звонка к звонку...
— Ради Бога, доктор, пощадите, — сказала, охваченная отвращением, Аннабель.
— Несчастная герцогиня была буквально искромсана, разрезана ножом, избита ручкой пистолета. Алар, преемник Видока в полиции, сказал нам: «Это скверно сделано. Настоящие разбойники работают чище, это дело рук светского человека».
— Какой ужас! — воскликнула молодая женщина.
В эту минуту с Гуинеттом сделался новый обморок. С досадой подошел к нему доктор. Он был сердит на больного за то, что он помешал ему эффектно закончить рассказ.
— А доктора Ирвинга все еще нет! — в отчаянии прошептала Аннабель.
— Я готов уступить ему место, — колко сказал доктор Кодоман. — Но разрешите мне все-таки сомневаться...
— Простите меня, доктор, простите, — сказала она, взяв его за руку. — Но видеть, как страдает этот несчастный, и не быть в состоянии помочь ему... ах! это ужасно...
Отец д’Экзиль, не отрываясь, читал свой требник.
Судороги у пастора успокоились; и доктор Кодоман получил возможность продолжать изложение своих токсикологических подвигов.
— Совершенно, как я имел уже честь докладывать вам сударыня: точно так же, как бывает в большинстве случае отравления мышьяком, вскрытие доказало, что в желудке герцога Пралена не было никакого струпа. Там было только легонькое воспаление. Но с печенью было дело другого рода. Там мы работали над отдельно взятыми 400 граммами этого органа. Во-первых, превращая его в пепел при помощи азотистого поташа; во-вторых, разлагая при посредстве хлора органическую материю. Мы не хотели прибегнуть к процессу обугливания через серную кислоту, столь прославляемому институтом, потому что он далеко не представляет тех преимуществ, какие представляют только что упомянутые методы. За достигнутые нами, таким образом, результаты мы удостоились похвалы от...
— Скажите, доктор, как это вы, занимая такое положение, какое вы должны были занимать, решились уехать из Парижа? — спросила Аннабель, желая переменить предмет беседы.
Чело Кодомана омрачилось.
— Я отказался присягнуть Империи, — сухо ответил он.
Губы отца д’Экзиля, читавшего молитвы, приостановились на минуту для улыбки. Он отлично знал обстоятельства, при которых доктор уехал из Франции. Он знал, что доктор манипуляциями своими причинил значительный ущерб рождаемости в округе, в котором он работал.
— A, — сказала Аннабель, — вот и доктор Ирвинг! Наконец-то!
Главный хирург, маленькое, робкое и деревенского облика существо, готов был провалиться, констатировав присутствие собрата, который, по всей вероятности, уже высказался у изголовья больного.
Аннабель, не давая ему времени прийти в себя, потащила его к кровати.
— Ваше мнение, господин главный хирург? Поскорее скажите, что вы находите. Умоляю вас!
— Мое мнение, гм! Сударыня, конечно... Подождите немножко... — сказал несчастный маленький человечек.
Он взял все еще инертную руку Гуинетта, но умоляющими глазами повернулся к Кодоману.
Доктор, холодный и достойный, казалось, не замечал этого жалкого обращения к нему.
— Ну что? — спросила Аннабель.
— Ну... 44, 45, 46... могу вам сказать... 48, 49... сударыня... 51, 52... что этот случай не относится ни к одной из моих специальностей.
— А вы специалист, дорогой коллега? — небрежно спросил Кодоман...
— Специалист, может быть, не то слово, которое здесь уместно, — смиренно ответил маленький человечек. — Правильнее было бы сказать, что у меня специфические больные. Военный врач, вы понимаете... Летом — дизентерия, зимою — бронхиты, и во все времена года ушибы, вывихи и болезни... болезни... Простите меня, но меня стесняет присутствие дамы.
— Понимаем.
— Для полноты картины должен еще прибавить, что, со времени экспедиций в северные широты, встречаются случаи цинги.
— Да, этого мало, — с гримасой сказал Кодоман, — таким образом не научишься определять болезни. Вернемся, впрочем, к интересующему нас больному; каково ваше мнение?
— Мое мнение, мое мнение, — бормотал в отчаянии Ирвинг, а глаза его бегали от двери к окну и обратно.
Все-таки ему удалось наконец придать своему голосу твердость и видимость авторитетности.
— Это, несомненно, серьезный, очень серьезный случай. И мое мнение прежде всего, что слишком много людей около больного. Господин аббат, сударыня, не будете ли вы так любезны, не выйдете ли на несколько минут, оставьте меня хоть на несколько минут одного с коллегою, — умолял он, кидая на Аннабель и иезуита взгляд, который смягчил бы тигра.
Отец д’Экзиль и молодая женщина вышли на террасу.
— Что это за комедия? — нахмурив брови, спросила Аннабель. — Хирург этот прямо чудак. Почему он заставил нас выйти?
— Почему? — сказал иезуит. — Да бедный человек этот готов на подносе преподнести своему сопернику ключи от своих жалких познаний. Вы его стесняете, и я — тоже. Впрочем, я не в претензии за эту маленькую интермедию.
Он пристально посмотрел на свою собеседницу.
— Помните ли вы, что мне сказали в понедельник?
— А что? — спросила молодая женщина.
— Вы меня просили не забывать, что в воскресенье 4 июля вы с ближайшим конвоем уезжаете из города Соленого Озера. Сегодня — четверг, 1 июля. Вы видите, я не забыл.
— Обстоятельства теперь изменились, — сказала Аннабель, и ресницы ее дрожали.
— А в чем же они изменились?
— А этот несчастный, который умирает, — сказала она. — Вы меня удивляете, отец мой!
— Я не понимаю, почему ваше присутствие может спасти его.
— Я предпочитаю не слушать вас, — сказала она. — Вернемся; я думаю, консилиум их уже кончился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21