Георгий Георгиевич воскликнул:
— Междугородная! Смотрите все, что хочется! — и убежал.
Я не стал брать уже прочитанные книги А. И. Лемана, а снял с полки премированное Падуанской академией наук сочинение Антонио Богателла, который приводил размеры всех (более сотни) частей скрипки. За ним проглянула папка с белой наклейкой на корешке, где красными чернилами было жирно выведено: «Е. Ф. Витачек». Я взял соседнюю книгу Д. Зеленского об итальянских скрипках и позади снова заметил папку: «Т. Ф. Подгорный». Это меня заинтересовало, и, снимая одну за другой книги первого ряда, я увидел во втором ряду папку: «А. Я. Золотницкий». Почему она такая толстая? Брать или не брать? А вдруг войдет архитектор? Ну и что же? Он сам разрешил мне смотреть все, что пожелаю…
Я вынул папку, раскрыл. Вот пространное описание премированных на конкурсах скрипок «Анна» и «Жаворонок», перечень сортов пошедших на деки клена и ели, таблицы толщинок, замечания о головке, грифе, пружине, составах грунта и лака, а также мельчайшие подробности о качестве звука и тембра. А на новой странице сверху стояло: «Скрипка „Родина“. Это было описание ее первых двух вариантов. С большим знанием указывались не только сорта дерева, но и размеры всех частей, кроме нижней деки. Откуда с такой точностью об этом узнал Савватеев? Далее: о грунте говорилось, что он будет изготовлен из таких-то соединенных с пчелиным воском смол. Но это же был открытый Михаилом Золотницким рецепт! Значит, скрипач показывал архитектору свою статью, а может быть, просил повлиять на отца? О лаке и о струнах „Родины“ не упоминалось вовсе. Но дальше, дальше! На отдельных страницах были наклеены снимки с табличек обеих дек двух вариантов „Родины“. Я перевернул еще один лист и увидел фотографию табличек третьего варианта скрипки со всеми цифрами! А сию минуту Савватеев говорил, что мастер ему их никогда не показывал… Как же он мог их сфотографировать? Ведь они лежали в закрытом несгораемом шкафу, в красном портфеле.
Если бы читатели видели, с каким ошалелым видом я смотрел на эту фотографию, они могли бы убедиться в правильности поговорки: «Уставился, как баран на новые ворота». Впрочем, через минуту я закрыл папку, поставил ее на место и загородил книгой Богателла. Я взял изданный в Лондоне томик Джорджа Харста, который резко критикует скрипичных мастеров…
— Тысячу извинений! — воскликнул Георгий Георгиевич, появляясь в дверях. — Вот не было печали! Заказали срочную статью!
Я знал, что такое срочная статья, поставил Харста на полку, слез с лестницы и сложил ее.
Выйдя в переднюю и уже надев шапку, я услыхал многоголосое пение и чириканье птиц. Савватеев повел меня по коридору и раскрыл вторую дверь слева. Он включил свет. В большой клетке сидели чиж и канарейка, а в другой, еще более просторной — несколько птенчиков. Пел лимонного цвета кенарь, а его пернатые потомки дружно щебетали. Полюбовавшись на этих живых одуванчиков, я погасил свет и пошел одеваться. Георгий Георгиевич объяснил, что канарейками занимается сын-студент, а пристрастил его к этим певцам их домашний врач Лев Натанович Галкин.
— Он работал в нашей поликлинике, — сказал я.
— А теперь поднимай выше! Клиника профессора Кокорева. Говорят, Галкин его правая рука!
… Идя домой, перебирая мысленно детали своего визита, я вспомнил, что скрипичный мастер, почувствовав что-то неладное, отправился за советом не к кому иному, как к архитектору, а с ним в редакцию — к Вере Ивановне. Значит, Золотницкий беспредельно доверял коллекционеру? Но я тут же возразил себе, вспомнив, как часто жертва сама шла в объятия к тому, кто совершит или тайком уже совершил против нее преступление. Я убеждал себя в том, что архитектор — серьезный, рассудительный человек — не пойдет на скверное дело. И опять возражал себе: Савватеев — коллекционер, а такой одержимый страстью человек способен на все!
Многим был известен старичок коллекционер старинных гравюр И. С. Но мало кто осведомлен, что однажды, находясь в читальном зале библиотеки, он, улучив момент, лезвием безопасной бритвы вырезал из уникальной книги гравированный на меди портрет «Кавалеристдевицы, улана Литовского полка Надежды Андреевны Дуровой». Только глубокая старость, уважение к его исследовательским трудам спасли коллекционера от суда.
Наконец, Савватеев не жена Цезаря, которая должна быть выше подозрений. Хотя сказавший эти слова Кай Юлий Цезарь отлично знал, что его Помпея изменяет ему, и развелся с ней…
КИНОРЕЖИССЕР, КАК ОН ЕСТЬ
Утром после встречи Нового года я проснулся поздно, отдернул занавеску и увидел на стеклах следы бушевавшей ночью вьюги. Она разрисовала окно тонкими снежными узорами. Солнце выплывало на горизонте, окрашивая эти снежные кружева в алые тона.
Я позвонил Золотницким. Когда я услыхал мягкий голос Любы, светлое чувство охватило меня. Словно я очутился в июльском сосновом лесу: чувствовал запах хвои, смолы, грибов и тихий-тихий звон синестеклянных колокольчиков. А надо мной высоко в безоблачном небе парил охваченный пожаром солнца разбойный коршун…
Черт знает что! Не хватало мне влюбиться в жену скрипача, которого я сам и его отец подозревали в преступлении!
Люба сказала, что Андрей Яковлевич ночью не спал и только сейчас, приняв микстуру, задремал. Она просила меня зайти к четырем часам, когда будет доктор…
Я отправился к кинорежиссеру Разумову, в студию научных фильмов. Романа Осиповича еще не было. И я решил дождаться его. В кабинете перелистывал номер «Огонька» оператор Белкин — молодой человек в коричневом замшевом комбинезоне, из-под которого выглядывал расстегнутый воротник пестрой ковбойки. Сперва я подумал, что он опалил себе волосы, брови и ресницы, но, когда присмотрелся, меня поразил их белесый цвет. Белкин оказался словоохотливым парнем, рассказал о последних работах Разумова и, между прочим, пожаловался, что они почти год мучаются с «Кинопортретом» скрипичного мастера Золотницкого. Я заметил, что именно по поводу этого фильма и приехал в студию: пишу очерк о старике, хочу посмотреть кинокадры. Белкин сердито сказал, что фильм еще не смонтирован, а с концовкой и вовсе плохо. Подойдя к столу, он брал куски пленки, смотрел их на свет. Найдя нужный кусок, он вставил его в монтажный столик, подозвал меня и стал протягивать. Я нагнулся к столику и увидел проплывавшие под стеклянным окошечком увеличенные кадры: скрипичную верхнюю деку, гриф, головку — словом, все части скрипки. Это была разобранная белая «Родина», вернее, ее второй вариант. Все детали, а также бруски и дощечки из клена и ели были сняты с разных точек. Да, но, вероятно, все эти части Андрей Яковлевич надежно хранит и, насколько я знаю, никому не только не показывал, но и не говорил о них. Каким же образом удалось Разумову их снять?
Когда я задал этот вопрос Белкину, он ответил, что съемки происходили в его отсутствие и лучше всего об этом спросить консультанта фильма Савватеева.
— А сейчас у нас стоп-машина! — продолжал он. — Надо наконец продемонстрировать на экране скрипку «Родина», а старичок ее расклеил, и еще, ко всему, у него из мастерской стырили ее дно и рисунки с цифрами, по которым ее выпиливают!
Оператор доверительно сообщил мне, что это неожиданный удар для кинорежиссера: Разумов собирается жениться на молодой скрипачке и для нее заказал Золотницкому инструмент самой высокой марки.
Приехал Разумов. Он набросился на оператора, браня его за то, что не пересняты два кадра для очередного выпуска киножурнала «Наука и техника». Белкин вскочил, проговорил: «Сей момент! Будет сделано!» — и убежал.
Роман Осипович — сорокалетний, худощавый, со спадающей на лоб каштановой прядью волос и прозрачно-серыми глазами — пожал мне руку. Пробежав глазами мое редакционное удостоверение, он уселся рядом со мной. Я посочувствовал ему, что затормозилась съемка «Кинопортрета» и работа над заказанной Золотницкому скрипкой.
— Не желаю говорить об этом Кощее Бессмертном! — резко заявил Разумов. — Он у меня вот где сидит! — и, наклонив голову, хлопнул рукой по шее.
— Разве мастер виноват в такой неприятности? — вставил я.
— А я виноват?! У меня сорван план, заработок, следующая работа! Эх! — в сердцах выкрикнул Разумов. — Был бы умнее, черта лысого связался бы с «Кинопортретом» этого копухи! Сделал «Родину», прослушали — высший сорт «А»! «Погодите, переделаю, потом снимайте!» — «Ладно, Андрей Яковлевич! Только поскорей». — «Сказал: сделаю, мое слово свято!» Слушаем вторую «Родину». Говорят: «Затмили Страдивари!» Моя скрипачка просит: «Это сама мечта! Роман! Умолите мастера — пусть сделает и мне к Новому году! Ведь перед гастролями скрипку обыграть надо!» Пошел к нему, говорил, цену накинул. Отказывается: «Пока свою не кончу, не могу. Я должен все скрипки превзойти! „Родина“ — это плод всей моей жизни!» Будь прокляты все скрипки в мире! Бог с ним, с моим заказом, но свою бы кончил! Фильм горит!
— Неужели вы не нашли выхода?
— Нашел. За две недели до того, как украли красный портфель…
— Разве он был красный?
— Этот Кощей сам вынимал его из несгораемого шкафа… За две недели до кражи я просил дирекцию разрешить заснять в финале «Кинопортрета» вместо «Родины» «Жаворонка». Что, плохо? Дирекция одобрила, но мой консультант Савватеев уперся: «Нельзя! Снимали, как делают „Родину“, а звучать будет „Жаворонок“!» Да разве кто поймет, какая скрипка на экране? Все же в руках диктора и звукооператора.
Дальнейший разговор между мной и кинорежиссером я не воспроизвожу потому, что и так было ясно: Роман Осипович не мог тридцатого декабря, находясь в мастерской, унести красный портфель. Он же сам торопил работу над третьим вариантом «Родины». От этого зависел и фильм, и его личный заказ. Впрочем… Зачем же он хлопотал о замене «Родины» «Жаворонком»? Может быть, здесь ключ к тайне? Нет, надо точно выяснить, что и как можно сделать с нижней декой и табличками. Режиссер остается под подозрением.
Без двадцати минут четыре я вошел в квартиру Золотницких. У Любы были заплаканные глаза и сильно напудрено лицо. Мы прошли в столовую. И я услыхал, как Михаил Золотницкий репетирует на скрипке сонату Бетховена. Сев против Любы, я спросил, чем она расстроена. Ах, прошептала она, только что с ней говорил Андрей Яковлевич. Ему очень плохо, отказывает память, он начал заговариваться: сегодня несколько раз назвал ее Анной — именем покойной жены.
Я стал успокаивать ее, доказывая, что все-таки он — кремень. Я уверен: найдись сейчас красный портфель — и он бы ожил, воспрянул, стал бы работать вовсю. Характер! Таких людей работа держит до ста лет! Красный портфель нужен! Работа!
— Да? — спросила она и, подняв голову, посмотрела на меня.
— Конечно! Ну а «секреты» — это пустяк. Его «секреты» получились не сами собой. Разве до него не существовало русской скрипичной школы? Потом советской? Разве не обучал его Мефодьев? Или вы думаете, он сам создал все на пустом месте?
— Каждый художник, даже самый маленький, имеет что-то свое.
— Иначе он не был бы художником! — воскликнул я.
Лицо Любы стало светлеть. И я испытывал такое ощущение, какое переживаешь, стоя ранним утром в поле, и видишь, как медленно яснеет горизонт.
— Почему же он так убивается из-за пропажи расчетов? — вновь заговорила она. — Их ведь можно снова составить. У него есть ученики… Наконец, мой Михаил. ..
— Ученики — это пока только одно название! — не складывал я оружия. — А Михаил Андреевич безусловно ученик своего отца, и, кстати, отсюда все качества и характер. Упрям!
— Вот-вот! — подхватила она. — А я жена Михаила. И отсюда все мои качества!
Что она хотела этим сказать?
Из спальни донесся плач Вовки. Люба мягко коснулась рукой моего плеча, словно прося подождать, и убежала, шурша юбкой.
ПРОДОЛЖЕНИЕ ПОИСКОВ
Скрипка умолкла. Значит, Михаил Золотницкий в любой момент мог выйти в столовую, а мне хотелось побеседовать с ним наедине. Я быстро подошел к двери его кабинета, постучал и вошел. Он укладывал скрипку в футляр, кивнул мне головой. Я четко видел его лицо, на которое падал свет из окна.
— Я давно хотел вам сказать, — начал я, — что в редакции мне показали вашу статью о грунте. По-моему, она написана с большим знанием дела.
— Бьюсь второй год, чтоб ее опубликовали, и ничего не выходит. Говорят — слишком специальна для общей газеты… Пожалуйста, пройдитесь по ней карандашиком. Буду благодарен.
— Хорошо! — согласился я. — А теперь… Надеюсь, что все останется между нами?
— Конечно!
— В шкафах системы Меллера, внутри, бывают секретные ящики, которые запираются на особый ключ?
— В шкафу отца есть такой ящик. А почему вас это интересует?
— Не хранил ли ваш отец в этом ящике свой красный портфель?
— В последнее время отец к шкафу никого не подпускал. Да я сам к нему не подходил. Зачем волновать старого человека?
— Я не могу понять, когда проникли в шкаф: ночью или днем?
— По-моему, днем!
— Вы так думаете?
— А как же? Днем отец кладет ключи куда попало. А сам — вы это знаете! — возьмет да засядет за рабочий стол, а то приляжет, приняв нитроглицерин.
— А ученики?
— Уйдут и исчезнут. Мальчишки!
— Не могли ли они…
— Да нет! Для чего им нижняя дека и таблички?
— Разве в портфеле были эти вещи?
— Так отец говорил. Для учеников и дека и таблички — китайская грамота. Потом, они любят отца. Учитель!
— Но ведь ученики могли это сделать не для себя? Мало ли людей, которые не прочь взглянуть на деку и таблички?
— Ученики не станут это делать. Сложно и рискованно!
— Да почему? Мастер ушел с головой в работу или у него приступ стенокардии. В одно мгновение можно взять ключи, открыть шкаф, вынуть портфель и унести.
— Нет, ученики любят отца, — повторил Михаил. — Все они — отличные мальчики. Да и опасно: выгонят, а то еще под суд отдадут.
— Значит, остается одно: портфель взял чужой?
— Как бы не так! Ученики в любую секунду могут войти в подсобку.
— Ни ученики, ни чужой! Тогда кто же?
— Я уже ломал над этим голову. Даже допуская, что это сделал постоянный заказчик. Ну вышла такая минута: отец после припадка заснул, ученики разбрелись, ключи торчат в замке несгораемого шкафа.
— Разве так случалось?
— Да! — ответил Михаил Золотницкий, кинул на меня острый взгляд и продолжал: — Да, торчат ключи! Заказчик открывает дверцу шкафа. А дальше что? Отец никому о красном портфеле не говорил, а о том, что находится в нем, и подавно.
— Вы уверены, что ваш отец никому об этом не говорил?
— Уверен!
Я спокойным голосом, мягким тоном, не глядя на Михаила Золотницкого, нанес ему удар:
— Значит, о том, что в портфеле дека и таблички и что портфель хранится в секретном ящике, знали только вы?
— Да! — подтвердил скрипач и, спохватившись, подался ко мне грудью вперед. — Что вы хотите сказать?
— Ровным счетом ничего… — И, немного помедлив, спросил: — А вы знаете, что коллекционер Савватеев часто заглядывал в мастерскую?
— Да что вы, честное слово! — забормотал музыкант скороговоркой. — Это же такой человек, такой…
— Как по-вашему, — упорно продолжал я, — известно было архитектору, где хранится красный портфель и, главное, что в нем лежит?
— На кой черт ему дека и таблички? — зачастил Михаил Золотницкий. — Что он, станет делать скрипку?
Почему скрипач так яро защищает Савватеева? Может быть, они связаны одной веревочкой? Музыканту были нужны нижняя дека и таблички к третьему варианту «Родины», а коллекционер стремился, на худой конец, сфотографировать их…
— Не говорил ли вам отец, — продолжал я, — где он хранит дерево для своей «Родины»?
— Да, скажет он, дожидайся! Когда дело касается его секретов, деспот!
— Может быть, о сортах дерева?
— Намекал! «Цены нет! Отдай всё да мало!»
— Когда это было?
— Когда собирался делать со мной новую скрипку.
— У Андрея Яковлевича будет районный врач?
— Нет, доктор Галкин. Он и вчера поздно вечером заезжал. Рекомендовал его Георгий Георгиевич.
— Вы объяснили доктору причину внезапной болезни отца?
Михаил Золотницкий сел глубже в кресло и положил руки на колени.
— На что вы намекаете? — переходит он в нападение.
— На жестокую психическую травму Андрея Яковлевича.
— Нет, о пропаже деки и табличек доктору не говорил.
— О краже! — поправляю я его и вижу, как он вздрагивает. Теперь я уже рублю с плеча: — Врач должен все знать о своем пациенте!
— Вчера я молчал, а сегодня… — опять бормочет он.
— Да что вы — посол не очень дружелюбной иностранной державы? Вопрос идет о жизни вашего отца, Михаил Андреевич! Не мне вам об этом говорить!
Разумеется, мои подозрения о том, что у Михаила Золотницкого рыльце в пушку, еще требовали веских доказательств. В противном случае, как бы ни было сильно подозрение, оно только им и останется.
В пятом часу приехал Лев Натанович Галкин, разделся и, потирая руки, прошел в комнаты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12