— Лет двадцать, наверное.
— Двадцать два, — поправил он почему-то с гордостью.
— А-а, — протянула она и улыбнулась.
На некоторое время наступила тишина — слышно было только, как потрескивает, сгорая, бумага тлеющей сигареты, как бьются капли о стекло. Налетевший порыв ветра на короткое мгновение заставил их стучать еще громче, еще отчаяннее.
«Наверное, все-таки хорошо, что я ее встретил», — подумал Алексей, прислушиваясь теперь уже спокойно к звукам падающих за окном капель.
Она снова стряхнула пепел и снова поправила челку.
— Слушай, ты, случайно, не читала Набокова?
— Набокова?
— Ну да, Набокова. «Лолиту», например.
— «Лолиту» до конца не дочитала. Бросила на середине.
— Не понравилось?
— Не знаю. Дура она, по-моему, эта Лолита.
— Почему дура?
— Потому что сама не знает, чего от жизни хочет. — Алексей усмехнулся, подумав о том, что на свете не так уж много людей, которые знают, чего они хотят от жизни. Вот, например, он сам, собственной персоной.
— А ты про себя-то знаешь? Знаешь, чего хочешь от жизни? — спросил он, тут же подумав о том, что ей, наверное, все же еще не по возрасту пытаться отвечать на такие вопросы.
— Знаю, конечно. Жить хочу, чего же еще. Вот пять минут назад курить хотела, — без тени сомнения в голосе ответила она, щелчком отшвырнула окурок, снова блеснула розовым ноготком и повернулась к нему. — А теперь уже не хочу.
Алексей смотрел, как тлеет на полу, возле скамейки, крошечная оранжевая точка. А может, она права, подумал он, — нужно жить сегодняшним днем, даже не сегодняшним днем, а текущим мгновением? Может быть, тогда жизнь покажется более радостной и счастливой, потому что каждое мгновение человек будет делать то, что он хочет, — а именно — жить.
— Что так смотришь?
Он с трудом оторвал взгляд от притягивающего как магнит оранжевого огонька и увидел близко ее глаза — светло-зеленые и круглые. Она смотрела на него пристально — так, наверное, рассматривает ребенок, не умеющий читать, книжку с картинками, пытаясь определить, интересная ли там сказка и о чем она.
— Странный ты какой-то. Даже ничего не сказал, что я «бычок» бросила.
Алексей внутренне поморщился от слова «бычок».
— Ты у нас давно работаешь?
— Третью неделю.
— Что-то я тебя раньше не видела. Наверное, просто не обращала внимания.
— Я тебя тоже раньше не видел. Наверное, тоже…
Он почему-то подумал о том, как странно, что он раньше не заметил этой забавной копны светлых волос и этих круглых зеленых глаз. Странно, потому что в ней было что-то, что притягивает взгляд и навевает мысль о том, что было бы интересно нарисовать ее волосы, глаза, плавную линию подбородка, пухлые, без видимого контура, губы и высокие скулы. Пропорций в ее лице не было, но оно было интересно именно этим отсутствием пропорций, нехарактерностью, которая делает некоторых людей объектами вдохновения художника.
— Ты о чем задумался?
В ушах у нее поблескивали сережки замысловатой формы. В тот момент, когда она спросила, Алексей думал о форме ее ушных раковин. Было бы глупо честно признаться ей в этом, хотя, тут же подумал он, скорее всего она просто протянула бы равнодушно «а-а», не обнаружив признаков удивления.
— О твоей прическе, — улыбнувшись, ответил он почти честно. — Ты ее сама создавала, или над ней потрудились лучшие стилисты города?
— Какие там стилисты. — Она не обиделась. — Я просто сегодня в школу проспала. Встала поздно, некогда было их мочить. Если их с утра не намочить и не пригладить, они все время так торчат.
— Да нет, ничего. Тебе идет даже, знаешь. Шарм какой-то…
— Ну да, — с прежним равнодушием ответила она, и Алексей в очередной раз подумал о том, что этому ребенку, похоже, все по барабану.
А она как будто услышала это слово «ребенок», прочитав его мысли, и тут же, в доказательство обратного, ее рука нырнула под горловину кофточки, натянув на плечо спустившуюся вниз бретельку от невидимого бюстгальтера.
— Тебя, кстати, как зовут-то? — спросила она снова и уставилась на него так, как будто первый раз видела.
Он, поймав себя на том, что слишком уж долго думает о ее бюстгальтере, даже чертыхнувшись про себя, ответил немного смущенно:
— Алексей.
Она, видимо, заметила его смущение и истолковала его совершенно оригинальным образом:
— Да ничего, нормальное имя, У меня папу так звали,
— Ну спасибо. — Он широко улыбнулся, а она почему-то продолжала его утешать:
— И улыбка у тебя красивая. Зубы ровные такие…
— Господи, я же не лошадь! — не выдержав, он рассмеялся.
Она смотрела серьезно, без улыбки, с заметным напряжением, и он, как будто заразившись этой ее серьезной неулыбчивостью, как-то резко оборвал свой смех, снова услышал бьющиеся в оконное стекло капли.
— Ты странная какая-то. Чокнутая немножко.
— Я знаю, — спокойно, совсем не обидевшись, сказала она, как он, впрочем, и предполагал. — Мне все так говорят.
Она посмотрела на часы, висящие над липами, плавно соскользнула со стола, перебросила через плечо сумку.
Алексей вдруг понял, что за несколько минут успел привыкнуть к ее присутствию настолько сильно, что теперь ему стало как-то неуютно: стол показался огромным, на нем явно чего-то не хватало, какой-то важной и неотъемлемой детали, вестибюль — слишком пустым, и эти лица — ох уж эти лица!
— Ты куда?
Наивно было бы полагать, что она станет его вечной спутницей, сидящей на столе и помогающей развеять хандру. Для этой цели гораздо более пригодной оказалась бы фотография в рамочке, какие обычно ставят на стол, ей-то там и место, а девчонка-то ведь живая, и жизнь у нее своя — какое ей может быть дело до его хандры? Если бы радость можно было законсервировать в банке и лезть в эту банку всякий раз, когда на душе хреново… Интересно, надолго хватило бы банки?
— Мне пора, на немецкий. Гуд бай! — Она тряхнула волосами, последнее слово почти утонуло в пронзительном школьном звонке.
— Гуд бай — это по-английски, — бросил он ей вдогонку.
Она обернулась.
— Ну да, по-английски. Я знаю. — Конечно же, ей на это было наплевать…
— Эй! А зовут-то тебя как?
Он уже заранее предчувствовал, что сейчас услышит что-нибудь типа Виолетты, Ангелины или на худой конец Каролины, заранее знал, что имя это будет придуманным, как и вся она — лохматая, зеленоглазая и спокойная как удав. Разве бывают такие? Он уже заранее собирался сказать ей: «Врешь!», потому что насквозь ее видел. Собирался, и вдруг услышал:
— Маша.
— Маша?!
Она пожала плечами и, больше не оборачиваясь, стала удаляться — походкой от бедра, по ступенькам, один, второй лестничный пролет, снова тряхнула лохматой гривой и исчезла.
— Маша, — снова повторил он, примеряя к ней это имя, как портной примеряет костюм. Костюм определенно был тесноват и трещал по швам во всех местах, где только эти швы имелись. «Не может быть. Если бы сказала — Ангелина или Каролина, еще можно было бы поверить. Но Маша? Тоже мне, Маша. Маша, три рубля — и…» — вспомнилась дурацкая детская дразнилка.
На душе почему-то кошки скребли. Он прислушался: дождь, кажется, закончился, не слышно больше было этих ненавистных звуков, но, может быть, это просто шум ожившей на время перемены школы заглушал их. Посмотрел на стол, убедился, что он пуст, потом перевел взгляд на мраморный пол, усеянный бесконечными бело-коричневыми треугольниками и квадратами. Увидел окурок. Поднялся, подошел и загнал его носком ботинка под скамейку.
— Алешенька, ты? Ну наконец-то! Где так задержался? На работе? Ой, да промок весь! Что же зонт не взял, не догадался?
Алексей вздохнул. Он очень любил мать, был к ней по-настоящему привязан, несмотря на уже не детский возраст, но эта ее привычка задавать огромное количество вопросов и тут же самой на них отвечать иногда его раздражала. От него в общем-то ничего и не требовалось — она уже и так знала, что задержался он на работе, а зонт не взял, потому что не догадался. Поэтому, соответственно, и промок. Все просто, как дважды два.
— На работе задержался, — подтвердил он: промолчать после такого количества обрушившихся вопросов тоже было бы как-то странно. — Террористы здание захватили, пока их всех перестреляешь, знаешь, куча времени на это уйдет. А они, гады, живучие…
Достав из шкафа вешалку, он аккуратно повесил куртку и водрузил ее на бельевую веревку в ванной.
— Да брось ты свои шутки, Алеша, — укоризненно произнесла Анна Сергеевна, прислонившись к дверному косяку и внимательно наблюдая за бельевой веревкой, которая под тяжестью намокшей куртки грозила оборваться. — Не оборвется?
— Да с чего ты взяла, что это шутки, — возразил Алексей, задумчиво поглядывая все на ту же бельевую веревку: нет, должна выдержать, тем более что с каждой минутой куртка будет становиться легче. — Не оборвется.
— Да, не должна. Ну давай, мой руки, и идем ужинать. Я пельменей налепила. Ты, наверное, проголодался, пока террористов обезвреживал.
— Да, руки в крови по локоть, надо помыть…
— Да перестань же ты наконец, Алексей!
«Алексей» в устах матери было ругательством — самым оскорбительным, какое ему за двадцать два прожитых года доводилось от нее слышать.
— Извини, мама. — Он легонько обнял ее. — Не сердись. Конечно, не было никаких террористов. Сидел, как обычно, целый день в школьном вестибюле, смотрел в окно. Вот и все события сегодняшнего дня. Как ты считаешь, не зря он прожит? Не будет ли потом твоему сыну мучительно больно за бесцельно прожитые годы?
— Ну это же временная работа, — утешила она его, глядя с любовью. — Идем кушать.
Алексей прошел на кухню и уселся за стол. На плите, на самом краешке, возле едва горящей конфорки примостилась алюминиевая кастрюля, поджидающая его прихода, видимо, так же нетерпеливо, как родная мать. Радостно забулькала вода, принимая в свои кипящие объятия маленькие желтоватые кусочки теста, начиненные вкуснейшим фаршем, — в этот момент Алексей почувствовал, что на самом деле проголодался. Еще бы не проголодаться, когда полтора, а то и два часа бродишь по улицам, не имея никакой конкретной цели, кроме одной, весьма сомнительной — промокнуть до нитки, промерзнуть до костей, тем самым доказав себе очевидную истину — что ты человек и состоишь из плоти, которая требует какого-никакого внимания. Теперь, к вящей радости, он выяснил еще одну существенную деталь — что у него, кроме костей и мяса, есть желудок. Весьма нахальный…
— Сметана вот, кетчуп, помидоры достать соленые?
— Достать, и огурцы тоже. Выкладывай на стол всю прозу жизни, какая только есть в холодильнике.
— Ох, Лешка, ну какой же ты у меня…
Мать, как и все матери на свете, просто радовалась тому, что у ребенка хороший аппетит. Радовалась, по-видимому, этому гораздо больше, чем чему-то туманному, неопределенному, заключенному в словах «какой же ты у меня…».
— Прожорливый, — закончил он за нее начатую фразу, заталкивая в рот сразу два маленьких пельменя, насаженных, как сиамские близнецы, на вилку. — Тебе есть чем гордиться, мама. Прожорливый — значит, здоровый, а здоровье мне необходимо при моей работе, требующей значительных…
— Прожуй сначала, потом философствуй!
— …физических и умственных нагрузок, — закончил он с набитым ртом, проигнорировав ее требование. — Лично я считаю, что философия и пельмени, особенно такие вкусные, — вещи, вполне совместимые.
— Вот и хорошо, — таинственно улыбнувшись чему-то неведомому, сказала Анна Сергеевна.
— Что хорошо, мама?
— Хорошо то, что настроение у тебя хорошее.
— Да? У меня хорошее настроение? — Он удивился на самом деле, искренне. Кажется, такого паршивого настроения, как в этот день, у него не было уже несколько недель кряду.
— Ну да, — подтвердила она. — Все шутишь…
Алексей промолчал, не став убеждать мать в том, что его пустомельство в данном случае является как раз признаком состояния, прямо противоположного хорошему настроению. Только он ведь и сам еще пока не разобрался в своем настроении — может быть, оно у него и вправду скорее хорошее, чем плохое?
— Людочка звонила два раза. Ты где задержался-то так долго?
«Да, все-таки скорее плохое, чем хорошее». — Услышанная фраза тут же склонила чашу весов в сторону пессимизма.
— Два раза? И что она хотела?
— С тобой хотела поговорить, что же еще? Вы с ней, кажется, завтра в театр собирались…
— Так это же завтра, мам. Вот завтра и звонила бы.
— Все шутишь, — отмахнулась Анна Сергеевна.
«Если бы», — подумал Алексей но вслух ничего не сказал, чтобы не расстраивать мать.
— Шучу, конечно.
— Тебе чай или кофе?
— Чай, наверное… Или кофе?
Желудок, наполненный, по-видимому, до краев, если таковые у него имелись, полностью утратил свою наглость и стал спокойным, как насытившийся хищник, милостиво предоставляя залить свое содержимое всем, что только взбредет в голову. Чаем, кофе, молоком, водкой или вообще ничем. Алексей, отдавая дань своему творческому воображению, даже представил себе его, улыбающегося блаженной улыбкой, с розовыми, пухлыми, как у хомяка, щеками, набитыми пельменями.
— Людочка…
Все остальное, последовавшее за словом «Людочка», почему-то было настолько неинтересным, что Алексей постепенно стал отключаться, погружаясь в свои мысли — впрочем, как ни парадоксально, о той же Людочке.
Они познакомились не так давно, два с небольшим месяца назад, когда он только вернулся из армии и, дико истосковавшийся по краскам и холстам, отправился в городской парк и, устроившись на бетонном ограждении возле пруда, стал рисовать. Он рисовал, как обычно, отключившись от всего, что было за рамками воображаемой картины, пытаясь не упустить глянцевого блеска листьев и запечатлеть, насколько это возможно, их нервную дрожь на ветру. Как оказалось впоследствии — он, конечно, даже не подозревал об этом, — Людмила почти целый час проторчала у него за спиной, деликатно не обнаруживая себя до тех пор, пока он наконец сам не почувствовал, что нужно сделать передышку.
Она оказалась достаточно яркой, привлекательной брюнеткой, женщиной, что называется, знойного типа, при этом обладающей — и теперь он не мог этого не признать! — не только тонким профилем, но и тонкой натурой. Завязавшийся непринужденный разговор о стилях живописи, в которых она — опять же необходимо признать — неплохо разбиралась, перешел постепенно в разговор о личном, о все более личном и, наконец, уже совсем о личном — это было уже в ее постели. Потом он рисовал ее обнаженной, не имея сил после двухлетнего армейского воздержания следовать незыблемой заповеди, касающейся отношений художника и натурщицы во время работы. Они все больше этим и занимались, портретами с длинными паузами, в которые вмещалось все больше и больше личного, пока однажды Алексей не осознал слишком ясно, что с личным уже перебор. Но, впрочем, он не имел ничего против отношений с Людмилой, она от него ничего не требовала, ни к чему его не обязывала, никогда не просила остаться на ночь… Со временем он стал понимать, что в Людмиле ему нравится гораздо больше то, чего она не делает, чем то, что она делает. За это ее определенно следовало ценить — но не любить же! А вот мама — Алексей снова услышал ее голос, произносящий слово «Людочка», — считала, что именно так она и выглядит, любовь. Людочка ей нравилась… Хотя — кто ее знает, что она есть такое, эта любовь? И есть ли она на самом деле? Алексей уже вышел из возраста, когда на этот вопрос отвечают безапелляционное «да», но еще, по-видимому, не дожил до тех лет, когда ответом становится лишь скептическая усмешка. Не хотелось впадать ни в детство, ни в старческий маразм, поэтому он предпочитал в этом вопросе занимать промежуточное положение, не отрицая ни наличия, ни отсутствия чувства, будоражащего сознание людей на протяжении веков. Относился к нему настороженно и с большим сомнением, никому, кроме мамы, слова «люблю» в жизни не подарив ни разу. Он даже побаивался немного этого слова — «люблю»…
А Людочка, как выяснилось недавно, вообще была помешана на художниках — до такой степени, что все остальное ей было не важно, — что сделало ее образ в сознании Алексея совсем уж прозаическим. Да, наверное, именно после того, как он случайно обнаружил в одном из ящиков ее письменного стола целую кипу разнообразных рисунков, на которых Людочка была изображена обнаженной, она окончательно потеряла в его глазах то самое главное, что притягивает мужчину в женщине, — свою загадочность. Работы к тому же принадлежали разным кистям — поверхностного взгляда хватило на то, чтобы выделить как минимум трех, а то и четырех авторов. Какая уж тут загадочность…
Людочка о его находке так ничего и не узнала — у Алексея просто не возникло никаких вопросов по этому поводу и уж тем более желания выслушивать ее ненужные оправдания, уверения в том, что он единственный, которые, как он предполагал, непременно последовали бы.
1 2 3 4