Крикор был начисто лишен коммерческой жилки; единственной причиной, почему он купил большой велосипед, было то, что продавец велосипедов Кебо навязал ему именно этот. Крикор приехал домой на маленьком велосипеде, сидя в седле, как полагается, и мама сказала:
– Ну вот, другое дело. Теперь это на что-то похоже.
Вскоре я катался на велосипеде больше, чем Крикор, пока, наконец, дело не дошло до драки. У нас и раньше случались потасовки, но эта была самая грандиозная, ведь мы повзрослели. Крикор гонялся за мной вокруг дома, затем я внезапно обернулся и стал гонять вокруг дома его. Мы боролись по-настоящему и в то же время – понарошку, стараясь не причинить друг другу боль, а потом нас разняла мама и сказала, что не видать нам велосипеда, если мы будем из-за него драться. Я знал и, думаю, Крикор тоже знал, что велосипед тут ни при чем. Мы бы подрались из-за чего-нибудь другого. Просто велосипед подвернулся под руку. Мы тузили друг друга, потому что были братьями и любили друг друга и потому что вместе нам довелось много всего испытать. Как-то, когда мы втихаря колошматили друг друга на заднем дворе, старик Андреас, проходивший мимо по пустырю, побежал к дверям нашего дома и закричал по-армянски:
– Эстер, Эстер, твои сыновья убивают друг друга.
Кое-как мы научились пользоваться велосипедом вместе. Иногда я катал Крикора, но чаще – он меня. Многие братья в городе так поступали. Мы проторили тропинку по пустырю. На его краю был крутой склон в три – четыре фута. Мы разгонялись и, набрав скорость, летели с горки.
Однажды воскресным днем, в ноябре, мы решили прокатиться до ярмарочной площади. Ярмарки как таковой не было, и бейсбольного матча тоже, но нам хотелось проехаться на велосипеде по тем местам да еще и по грунтовой дороге. Мы часто сюда приезжали и раньше, нам нравилось, что мы одни на пустынной площади, в такие минуты возникало совсем другое ощущение, чем когда на ней толпился народ, – было приятнее, уютнее и гораздо веселее. Нам нравились огромная площадь, непривычно пустые прилавки и тишина. Мы крутили педали по очереди, каждый проезжал по миле. У Крикора были часы, и он засекал время, когда дистанцию проходил я, потом я засекал его время. У нас была книжечка, куда мы заносили свои результаты.
Касторовое дерево разрослось, вытянулись и персиковые деревца. Наступили Пасха, Рождество, а затем и День изюма; мы постригли куст жимолости, чтобы омолодить ее, купили новую обувь и одежду, переболели гриппом, но не заметили и не запомнили никаких изменений. В семейном альбоме было несколько фотографий, и нам, глядя на них, не казалось, что мы изменились. Мы жили тихо; просиживая зимние вечера, делали уроки, играли на пианино, разговаривали, громко смеялись, неизвестно над чем. Перемена произошла, но мы не заметили этого. И вот мы снова взяли велосипед и отправились на ярмарочную площадь.
Я сидел на раме, а Крикор – в седле, так мы пересекли пустырь.
– Теперь ныряем, – скомандовал Крикор.
Мы доехали до горки и покатились с нее, но пока мы спускались, что-то случилось. Вилка велосипеда треснула и сломалась, переднее колесо завалилось набок. Все происходило, как в замедленной съемке, словно не наяву, и пока ломалась вилка, пока отлетало колесо, мы словно бы пробуждались от бесконечного сна и осознавали, что этот обыденный случай – на самом деле колоссальное, жизненно важное событие. Оно должно было нас позабавить и развеселить, но нам не было ни забавно, ни весело. Мы молча побрели домой.
Мама все видела из окна комнаты Наоми, и, когда мы, ошеломленные, вошли в дом, она сказала:
– Ребята, разве вы не понимаете, что уже выросли? Вы теперь слишком тяжелы для одного велосипеда.
Весь день мы не говорили об этом происшествии. Сидели дома, пытались читать и силились делать вид, что все осталось по-прежнему. Ну сломался велосипед, и что с того? Но мы-то знали, что все вовсе не по-прежнему.
Мне казалось, что мы позабыли нашу жизнь, и теперь, благодаря этому маленькому происшествию, вспоминаем все ее мелкие подробности, ставшие вехами нашего роста. Я припомнил, как мы с Крикором из реек, мешковины и смолы смастерили каноэ, мы хотели спуститься на нем вниз по течению и потому протопали шесть миль под палящим солнцем до канала, где наше каноэ и пошло ко дну.
Я вспомнил, как чуть не утонул в реке Кингс-ривер и как Крикор плыл за мной и что-то, захлебываясь, кричал по-армянски. Как Люси лишилась работы в магазине «Вулворт» и проплакала целую неделю. Как Наоми заболела воспалением легких и мы все молились, чтобы она не умерла. Как Крикор принес домой маленький фонограф и две пластинки – «Баркарола» и «О Sole Mio».
Я с тяжелым сердцем вспомнил тот день, когда к нам приехал дядя Ваан в солдатской форме и сыграл на скрипке «Джонни, где твоя винтовка», мамин восторг, когда он сидел за нашим столом, и ее рыдания, когда его увез поезд. И еще я вспомнил все дни до единого, когда она сидела в гостиной, читала газету «Аспарез» и рассказывала нам о горе, страданиях и смерти, царивших на старой родине. И тот день, когда я узнал, что дядя Ваан погиб во Франции, и как мы сидели за ужином и не могли есть, легли спать и не могли уснуть, потому что оплакивали его и говорили только о нем.
Вспомнил, как каждый день отправлялся в контору газеты «Геральд» за экстренным военным выпуском, а затем бегал, крича, по улицам. Вспомнил тот день, когда война закончилась и на первой полосе «Геральд» изобразила Господа Бога со словами «Мир на Земле. Добрая воля – всем людям!». Как я пришел домой, охрипший от крика и опечаленный в душе, потому что война кончилась, а мой дядя Ваан не вернулся. Я вспомнил времена, когда, полный жизни, прогуливался в одиночестве, разглядывал все кругом и думал о дяде Ваане, и меня вдруг начинали душить слезы от того, что жизнь такая ослепительная, прозрачная и яростная.
Весь день и почти весь вечер в доме никто не разговаривал. Люси поиграла несколько минут на пианино, а Наоми помурлыкала «Улыбку», пока не вспомнила, что мама просила ее никогда больше не петь эту песню, потому что раньше ее часто пел Ваан. Мы были подавлены и опустошены. Мы готовились ко сну, когда Крикор сказал:
– А смешно было, когда под нами развалился велосипед?
Мама и сестры ответили, что ничего смешнее не видывали, и захохотали. Сначала тихо. Умолкали на мгновение, потом вспоминали, как им было смешно, и снова принимались хохотать, уже громче. Крикор начал смеяться вместе с ними, словно все в этом мире хорошо и нам не о чем печалиться. Я не мог решить, как мне поступить, это происшествие мне вовсе не казалось смешным, но и я, в конце концов, рассмеялся. Случилось столько всего, а мы продолжали жить вместе в нашем доме, наши деревья были с нами, летом из города присылали трактор, и мы слышали, как он тарахтит, и старик Каспарян проезжал по нашей улице в своей повозке и выкрикивал по-армянски: «Арбузы!» Я ни капельки не почувствовал себя счастливее, но смеялся, пока из глаз не потекли слезы.
Потом я ощутил внезапную перемену, она произошла внутри меня, и вместе с тем, казалось, она коснулась всего мира, всей земли и людей. Я ощутил, что вот наконец я стал частицей жизни, я познал, чем все заканчивается. Неведомая гнетущая печаль охватила землю, и впервые в жизни я сам почувствовал ее столь отчетливо. Казалось, я только что родился, в этот миг я узнал, что есть земля и люди на ней, жизнь, красота и боль, радость, страх и уродство. Все это открылось мне с потрясающей ясностью и очевидностью, и я понял, почему, садясь за пианино, я всегда молочу по клавишам, почему дерусь с Крикором и потом мы вместе смеемся.
И от того, что я смеялся, от того, что из глаз моих катились слезы, я сел на кровать и заплакал.
Не говоря ни слова, заплакал Крикор, а за ним и мои сестры.
– Что толку от слез. Мы часто терпели разочарования, переносили лишения, но преодолевали их, и так будет всегда, – сказала мама по-армянски.
Когда я решил, что все уснули, встал с постели, подошел к двери в гостиную и слегка приоткрыл ее. Я увидел, как мама взяла с пианино фотографию своего брата и поставила ее на стол, я услышал, что она тихо плачет. Она сидела на стуле и раскачивалась из стороны в сторону, как это делают люди со старой родины.
1933
1 2
– Ну вот, другое дело. Теперь это на что-то похоже.
Вскоре я катался на велосипеде больше, чем Крикор, пока, наконец, дело не дошло до драки. У нас и раньше случались потасовки, но эта была самая грандиозная, ведь мы повзрослели. Крикор гонялся за мной вокруг дома, затем я внезапно обернулся и стал гонять вокруг дома его. Мы боролись по-настоящему и в то же время – понарошку, стараясь не причинить друг другу боль, а потом нас разняла мама и сказала, что не видать нам велосипеда, если мы будем из-за него драться. Я знал и, думаю, Крикор тоже знал, что велосипед тут ни при чем. Мы бы подрались из-за чего-нибудь другого. Просто велосипед подвернулся под руку. Мы тузили друг друга, потому что были братьями и любили друг друга и потому что вместе нам довелось много всего испытать. Как-то, когда мы втихаря колошматили друг друга на заднем дворе, старик Андреас, проходивший мимо по пустырю, побежал к дверям нашего дома и закричал по-армянски:
– Эстер, Эстер, твои сыновья убивают друг друга.
Кое-как мы научились пользоваться велосипедом вместе. Иногда я катал Крикора, но чаще – он меня. Многие братья в городе так поступали. Мы проторили тропинку по пустырю. На его краю был крутой склон в три – четыре фута. Мы разгонялись и, набрав скорость, летели с горки.
Однажды воскресным днем, в ноябре, мы решили прокатиться до ярмарочной площади. Ярмарки как таковой не было, и бейсбольного матча тоже, но нам хотелось проехаться на велосипеде по тем местам да еще и по грунтовой дороге. Мы часто сюда приезжали и раньше, нам нравилось, что мы одни на пустынной площади, в такие минуты возникало совсем другое ощущение, чем когда на ней толпился народ, – было приятнее, уютнее и гораздо веселее. Нам нравились огромная площадь, непривычно пустые прилавки и тишина. Мы крутили педали по очереди, каждый проезжал по миле. У Крикора были часы, и он засекал время, когда дистанцию проходил я, потом я засекал его время. У нас была книжечка, куда мы заносили свои результаты.
Касторовое дерево разрослось, вытянулись и персиковые деревца. Наступили Пасха, Рождество, а затем и День изюма; мы постригли куст жимолости, чтобы омолодить ее, купили новую обувь и одежду, переболели гриппом, но не заметили и не запомнили никаких изменений. В семейном альбоме было несколько фотографий, и нам, глядя на них, не казалось, что мы изменились. Мы жили тихо; просиживая зимние вечера, делали уроки, играли на пианино, разговаривали, громко смеялись, неизвестно над чем. Перемена произошла, но мы не заметили этого. И вот мы снова взяли велосипед и отправились на ярмарочную площадь.
Я сидел на раме, а Крикор – в седле, так мы пересекли пустырь.
– Теперь ныряем, – скомандовал Крикор.
Мы доехали до горки и покатились с нее, но пока мы спускались, что-то случилось. Вилка велосипеда треснула и сломалась, переднее колесо завалилось набок. Все происходило, как в замедленной съемке, словно не наяву, и пока ломалась вилка, пока отлетало колесо, мы словно бы пробуждались от бесконечного сна и осознавали, что этот обыденный случай – на самом деле колоссальное, жизненно важное событие. Оно должно было нас позабавить и развеселить, но нам не было ни забавно, ни весело. Мы молча побрели домой.
Мама все видела из окна комнаты Наоми, и, когда мы, ошеломленные, вошли в дом, она сказала:
– Ребята, разве вы не понимаете, что уже выросли? Вы теперь слишком тяжелы для одного велосипеда.
Весь день мы не говорили об этом происшествии. Сидели дома, пытались читать и силились делать вид, что все осталось по-прежнему. Ну сломался велосипед, и что с того? Но мы-то знали, что все вовсе не по-прежнему.
Мне казалось, что мы позабыли нашу жизнь, и теперь, благодаря этому маленькому происшествию, вспоминаем все ее мелкие подробности, ставшие вехами нашего роста. Я припомнил, как мы с Крикором из реек, мешковины и смолы смастерили каноэ, мы хотели спуститься на нем вниз по течению и потому протопали шесть миль под палящим солнцем до канала, где наше каноэ и пошло ко дну.
Я вспомнил, как чуть не утонул в реке Кингс-ривер и как Крикор плыл за мной и что-то, захлебываясь, кричал по-армянски. Как Люси лишилась работы в магазине «Вулворт» и проплакала целую неделю. Как Наоми заболела воспалением легких и мы все молились, чтобы она не умерла. Как Крикор принес домой маленький фонограф и две пластинки – «Баркарола» и «О Sole Mio».
Я с тяжелым сердцем вспомнил тот день, когда к нам приехал дядя Ваан в солдатской форме и сыграл на скрипке «Джонни, где твоя винтовка», мамин восторг, когда он сидел за нашим столом, и ее рыдания, когда его увез поезд. И еще я вспомнил все дни до единого, когда она сидела в гостиной, читала газету «Аспарез» и рассказывала нам о горе, страданиях и смерти, царивших на старой родине. И тот день, когда я узнал, что дядя Ваан погиб во Франции, и как мы сидели за ужином и не могли есть, легли спать и не могли уснуть, потому что оплакивали его и говорили только о нем.
Вспомнил, как каждый день отправлялся в контору газеты «Геральд» за экстренным военным выпуском, а затем бегал, крича, по улицам. Вспомнил тот день, когда война закончилась и на первой полосе «Геральд» изобразила Господа Бога со словами «Мир на Земле. Добрая воля – всем людям!». Как я пришел домой, охрипший от крика и опечаленный в душе, потому что война кончилась, а мой дядя Ваан не вернулся. Я вспомнил времена, когда, полный жизни, прогуливался в одиночестве, разглядывал все кругом и думал о дяде Ваане, и меня вдруг начинали душить слезы от того, что жизнь такая ослепительная, прозрачная и яростная.
Весь день и почти весь вечер в доме никто не разговаривал. Люси поиграла несколько минут на пианино, а Наоми помурлыкала «Улыбку», пока не вспомнила, что мама просила ее никогда больше не петь эту песню, потому что раньше ее часто пел Ваан. Мы были подавлены и опустошены. Мы готовились ко сну, когда Крикор сказал:
– А смешно было, когда под нами развалился велосипед?
Мама и сестры ответили, что ничего смешнее не видывали, и захохотали. Сначала тихо. Умолкали на мгновение, потом вспоминали, как им было смешно, и снова принимались хохотать, уже громче. Крикор начал смеяться вместе с ними, словно все в этом мире хорошо и нам не о чем печалиться. Я не мог решить, как мне поступить, это происшествие мне вовсе не казалось смешным, но и я, в конце концов, рассмеялся. Случилось столько всего, а мы продолжали жить вместе в нашем доме, наши деревья были с нами, летом из города присылали трактор, и мы слышали, как он тарахтит, и старик Каспарян проезжал по нашей улице в своей повозке и выкрикивал по-армянски: «Арбузы!» Я ни капельки не почувствовал себя счастливее, но смеялся, пока из глаз не потекли слезы.
Потом я ощутил внезапную перемену, она произошла внутри меня, и вместе с тем, казалось, она коснулась всего мира, всей земли и людей. Я ощутил, что вот наконец я стал частицей жизни, я познал, чем все заканчивается. Неведомая гнетущая печаль охватила землю, и впервые в жизни я сам почувствовал ее столь отчетливо. Казалось, я только что родился, в этот миг я узнал, что есть земля и люди на ней, жизнь, красота и боль, радость, страх и уродство. Все это открылось мне с потрясающей ясностью и очевидностью, и я понял, почему, садясь за пианино, я всегда молочу по клавишам, почему дерусь с Крикором и потом мы вместе смеемся.
И от того, что я смеялся, от того, что из глаз моих катились слезы, я сел на кровать и заплакал.
Не говоря ни слова, заплакал Крикор, а за ним и мои сестры.
– Что толку от слез. Мы часто терпели разочарования, переносили лишения, но преодолевали их, и так будет всегда, – сказала мама по-армянски.
Когда я решил, что все уснули, встал с постели, подошел к двери в гостиную и слегка приоткрыл ее. Я увидел, как мама взяла с пианино фотографию своего брата и поставила ее на стол, я услышал, что она тихо плачет. Она сидела на стуле и раскачивалась из стороны в сторону, как это делают люди со старой родины.
1933
1 2