Рассказы –

OCR Busya
«Уильям Сароян «Ученик брадобрея»»: Азбука-классика; СПб.; 2004
Аннотация
«Грустное и солнечное» творчество американского писателя Уильяма Сарояна хорошо известно читателям по его знаменитым романам «Человеческая комедия», «Приключения Весли Джексона» и пьесам «В горах мое сердце…» и «Путь вашей жизни». Однако в полной мере самобытный, искрящийся талант писателя раскрылся в его коронном жанре – жанре рассказа. Свой путь в литературе Сароян начал именно как рассказчик и всегда отдавал этому жанру явное предпочтение: «Жизнь неисчерпаема, а для писателя самой неисчерпаемой формой является рассказ».
В настоящее издание вошли более сорока ранее не публиковавшихся на русском языке рассказов из сборников «Отважный юноша на летящей трапеции» (1934), «Вдох и выдох» (1936), «48 рассказов Сарояна» (1942), «Весь свят и сами небеса» (1956) и других. И во всех них Сароян пытался воплотить заявленную им самим еще в молодости программу – «понять и показать человека как брата», говорить с людьми и о людях на «всеобщем языке – языке человеческого сердца, который вечен и одинаков для всех на свете», «снабдить пустившееся в странствие человечество хорошо разработанной, надежной картой, показывающей ему путь к самому себе».
Уильям Сароян
Братишки наши меньшие, коричневые филиппинцы
– Едва ли вам приходилось встречать филиппинца весом двести пятьдесят фунтов. Они редко когда вырастают до таких размеров, но если им это удается, тогда держись. Я был, наверное, едва ли не самым закадычным другом Рамона по прозвищу Интернационал, но и я не знал, что может взбрести в голову этому чокнутому бабуину, особенно во время матча по борьбе. Да и как тут узнаешь! Я просиживал все время в своем маленьком офисе на Колумбус-авеню и беспокоился. Вот не проигрывал он и все тут. Он был самой большой, дикой и свирепой гориллой, которая только выбиралась из джунглей на свет Божий. Единственное, чем он отличался от тех тварей, которых держат в клетках, так это тем, что умел разговаривать. О-о! Как он умел говорить! Как он знал английский! Безупречно! «Ничего вы не знаете, – говаривал он. – Не знаете вы ничего».
– Рамон Интернационал? – переспросил я. – Никогда о таком не слыхал.
– Как не слыхал?! – воскликнул он. – А про Джимми Лондоса слышал, а про Льюиса Душителя? А про Демпси? Так вот, этот малый стоил их всех вместе взятых. Я молчу уже о Фрипо. Где же тебя носило два года назад?
– Я был тут, во Фриско, – ответил я.
– Так и он был тут, – сказал он. – А чем ты занимался, скрывался, что ли? Ты хоть газеты читал? Ну как же ты не помнишь, его физиономия была на первых полосах всех газет на следующий день после того, как он отлупил шестерых полицейских, одного рефери, двух секундантов, трех репортеров и меня.
– Нет, – говорю я, – не помню. Кто же победил?
– Кто победил? Интернационал, конечно, кто же еще? У меня три недели связки на ноге были узлом завязаны после этой передряги. Его потом ужасно мучила совесть. Он клялся и божился, что не знал, что это был я. Он уверял, что ему показалось, будто это был кто-то из врагов его народа. Он считал, что весь Фриско ненавидит его народ. «Том, – говорил он, – ну зачем ты полез в эту кашу? Кто тебя толкал туда в тот момент, когда я был невменяем?» И я отвечал, что сделал это, чтобы спасти его от тюрьмы.
– Это как? – спросил я.
– Я был его менеджером. Вот как. Не мог же я спокойно смотреть, как он колошматит граждан, и не вмешаться. Толпа сочла, что это был самый отменный матч по борьбе за всю историю. Только поэтому Рамон не угодил за решетку. Публика пребывала в диком восторге, он повышвыривал всех с ринга и потом заявил, что никуда с него не уйдет. Встал прямо в центре ринга, и ни с места. Толпа выла и бесновалась. А он стоял, словно какой-нибудь шизанутый громила, бросивший вызов всему миру. Завсегдатаи матчей по борьбе это обожают.
– А с чего вообще все началось? – поинтересовался я.
– С чего? – переспросил он. – Да не с чего, а с кого! Это ж тебе не фунт изюму, а сам Интернационал! От него требовалось одно – проиграть матч Василию Ивановичу, русскому камнедробителю, чтобы, значит, Василий не выглядел слабаком. Василий и впрямь был крутой парень, но Интернационал мог уложить его за три минуты в любой день недели. Мы договорились с менеджером Василия, что Интернационал ему подыграет, но тогда я еще плохо знал Интернационала. Идея сыграть в поддавки с Василием пришлась не по нутру Интернационалу. Вот не нравилось ему проигрывать, и все тут. Такие вещи ну никак не лезли ему в голову. Я устроил ему пять матчей, и он победил во всех играючи, потому что там все было чисто. Это был его первый крупный матч, и, конечно же, все было обговорено заранее. В общем, он четыре дня перед матчем хандрил у меня в офисе. «Том, – говорил он, – я не хочу бороться с этим русским, если я все равно должен ему проиграть. Я же его в три минуты уложу». В чем я и не сомневался. Но у игры есть правила, и если ты не хочешь помереть с голода, то должен играть по этим правилам. Интернационал мог уложить кого угодно, но дела так не делаются. Должно быть состязание. Публика больше любит, когда проигрывает сильнейший. Я проспорил с ним битых четыре дня, и все равно я не был до конца уверен, что он ничего не выкинет. Да и сам он, пожалуй, не был в этом уверен. Видимо, он хотел дождаться выхода на ринг вместе с русским камнедробителем, чтобы решить окончательно. От Рамона требовалось дать себя побороть на одиннадцатой минуте в первом раунде и на седьмой во втором. Ну он и дал Василию побороть себя в первом раунде на пятьдесят седьмой минуте. За эти самые пятьдесят семь минут он этого несчастного русского чуть не убил. Потом улегся в центре ринга на спину, и Василий навалился на него, показывая, какой крутой. Это был первый раунд. А победить нужно было в двух раундах из трех.
Начали они второй раунд, и тут Василий позволил себе некое развязное выражение на лице, мол, все равно победа у него в кармане. Тут уж Интернационал рассвирепел. И уложил Василия за семь минут. У меня – душа в пятки. И когда я шел в раздевалку к Интернационалу, я знал, что все кончено.
Он курил сигару.
– Том, – сказал он, – ты ничего не знаешь, не знаешь ты ничегошеньки.
– В чем дело? – спросил я.
– Этот русский корчит из себя крутого парня. Воображает, будто со мной можно шутки шутить!
– Нет, Рамон, – сказал я, – ты ошибаешься. Он знает, что ты можешь справишься с ним за три минуты.
– Ты ничего не знаешь, – произнес он, – ты не знаешь, каково мне там на ринге! Это тебе не языком молоть! Когда он начинает воображать, его надо ставить на место. Я должен его уложить.
– Перестань, Интернационал, – просил я, – проиграй этот матч, тогда мы получим право на матч-реванш, а это большие деньги.
– Не нужны мне большие деньги, – сказал он.
– Послушай, Интернационал, – взвыл я, – кто вытащил тебя с гороховых плантаций на Салинасе, кто привез тебя в Сан-Франциско, кто сделал из тебя великолепного борца? Разве не я? Тогда играй по правилам. Ты должен сделать мне это маленькое одолжение, ты должен проиграть Василию Ивановичу, потому что если ты выиграешь, мы с тобой на пару вылетаем в трубу. Ни один менеджер не захочет больше иметь с нами дела.
– Почему? – удивлялся он. – Я могу уложить любого их борца на выбор. С какой стати мне им проигрывать?
– Потому что таковы правила игры, – сказал я. – И мы должны играть по правилам.
Пришло время возвращаться на ринг. Толпа ревела и требовала продолжения, особенно маленькие филиппинцы. Ни один из них не весил больше ста десяти фунтов, зато как они вырядились – в лиловое, красное, зеленое. У каждого во рту дымилась длинная сигара. Их собралось не больше тысячи, но тянули они на целый миллион. Каждый поставил на Интернационала, а я, менеджер Василия, двое полицейских, рефери, секунданты и трое репортеров поставили против него.
Сначала Интернационал принялся вышвыривать Василия за ринг, а тот все потирал ссадины, скрежетал зубами и озирался по сторонам, пытаясь понять, почему все пошло наперекосяк. Интернационал выкинул его с ринга трижды, тогда рефери, Даймонд Гейтс, решил, что пора кончать балаган. Василий еще побесновался немного, и Интернационал улегся на спину. Потом он встал и принялся одной рукой таскать Василия за нос, за уши, за волосы и глаза, а другой – схватил его за ноги, готовясь в очередной раз вышвырнуть того с ринга. Тут Даймонд Гейтс похлопал Василия по плечу и объявил его победителем. Конечно, рефери не оставалось ничего другого, но это была ошибка. Интернационал выбросил с ринга Василия, потом – рефери, затем трех репортеров, которые были немного навеселе и сунулись на ринг, после чего на ринге появились полицейские, этих он не стал выбрасывать, он их нокаутировал! А потом на ринг выбежал я. Не прошло и десяти секунд, как я очутился на коленях у Гарри Уайта, в десятом ряду. Когда я пришел в себя, Интернационал стоял в гордом одиночестве посреди ринга и бросал вызов всему миру. Публика билась в истерике.
– Как же ты не читал об этом в газетах? – спросил он.
– Да вот не читал, – ответил я. – Пропустил, должно быть. Но что же дальше-то было? Чем все кончилось?
– Так вот, – сказал он, – Интернационал продолжал махать рукой Василию, чтобы тот возвращался на ринг и закончил матч, как подобает мужчине, но Василий и не собирался этого делать. Тогда Интернационал позвал на ринг полицейских с секундантами и репортерами, но к нему никто не поднялся. Тогда Интернационал толкнул речь. Ничего сумасброднее я еще не слыхивал. В зале стоял гогот, свист и улюлюканье, но слова Интернационала услышали все. Среди публики присутствовали две женщины, и Интернационал начал свое выступление словами: «Дамы и господа! Ничего вы не знаете, не знаете вы ничегошеньки. Рефери говорит, что я проиграл, но вы ничего не знаете. Я – победитель. Я вызываю Василия Ивановича, русского камнедробителя, обратно на ринг и бросаю вызов любому из вас. И я не уйду с ринга до тех пор, пока рефери не объявит меня победителем».
Толпа взревела пуще прежнего, потому что Интернационал и был победителем.
«Победил Василий Иванович. Поединок окончен. Расходитесь по домам», – крикнул с безопасного расстояния рефери Даймонд Гейтс.
Никто не встал и никуда не пошел, ни единая душа. Тогда кто-то велел отключить свет. Ничего глупее нельзя было придумать. Маленькие филиппинцы решили, что тут кроется какой-то злой умысел, и принялись бить по головам всех кого ни попадя бутылками из-под шипучки. Когда дали свет, публика колошматила друг друга и в том числе тех двух дам. И только Интернационал возвышался одиноко в центре ринга.
Он даже не шелохнулся. Нагрянуло человек двести полицейских с обрезами, слезоточивым газом, дубинками и лошадьми. Конная полиция въехала прямо в зал, потому что спешиться они боялись. Они приказали очистить всем помещение, и через полчаса в здании никого не осталось, кроме двух сотен полисменов, из них полсотни верхом на лошадях, трех репортеров, рефери, Василия Ивановича, его менеджера Пэта Коннора, двух секундантов и меня. Легавые направили на Интернационала свои обрезы и приказали покинуть ринг, в противном случае они будут стрелять. У меня внутри все похолодело. Я знал, что они стрелять не собираются, но я боялся, как бы кто-нибудь из них не перенервничал и случайно не выстрелил. Мне не хотелось, чтобы Интернационалу причинили какой-нибудь вред, потому что я знал, что правда на его стороне. Я подбежал к нему и стал упрашивать его сойти с ринга. Он сказал, что с ринга не уйдет, пока его не объявят победителем или пока, на худой конец, не вернется Василий и они продолжат матч. Василий вернулся из душа, переодетый в обычную одежду, попыхивая сигарой.
Ничего хуже я еще не видывал. Мало-помалу крошки филиппинцы стали просачиваться в зал, чтобы увидеть продолжение схватки. Конная полиция их выгоняла, но через пять минут они пробирались обратно, в тревоге за судьбу матча. Рамон Интернационал, их земляк, по-прежнему стоял посреди ринга, живой и невредимый, и им не терпелось узнать, чем же все кончится. Человек пятьдесят филиппинцев заперлись на галерке, чтобы конная полиция не могла до них добраться. Кошмар, да и только. Потом они принялись подбадривать Интернационала. Фараоны пригрозили им обрезами, но те даже ухом не повели. Эти пятьдесят филиппинцев были упрямые субчики, под стать своему герою Интернационалу. А потом какой-то дурак выстрелил в потолок и кто-то из филиппинцев грохнулся в обморок, от чего остальные сорок девять пришли в ужасное возбуждение и стали швырять в легавых бутылками из-под шипучки. То ли от боли, то ли с перепугу две лошади, сбросив седоков, рванулись вперед, сметая на своем пути кресла и оглашая весь зал ржанием. А Интернационал даже бровью не повел.
Я чуть не плакал, я умолял его уйти с ринга. «Ты ничего не знаешь, – кричал он мне в ответ. – Не знаешь ты ничего».
Весь Сан-Франциско на машинах, на трамваях и пешком бросился со всех ног к зданию арены. Снаружи столпилось тыщи три, а народу с каждой минутой все прибывало и прибывало. Людям нравится, когда кто-нибудь, особенно цветной, в одиночку бросает вызов всем и вся, и девять человек из десяти обычно на его стороне. Толпа явно поддерживала Интернационала. Большинство матча не видели, но слышали от тех, кто был на матче, и ничуть не сомневались, что победитель – Интернационал. Стали гадать, сколько он продержится и каким образом в конце концов полиции удастся стащить его с ринга. Они считали, что он скорее погибнет, чем уйдет, если только его не объявят победителем. Даже те, кто никогда о нем раньше не слышал, даже они были уверены, что Интернационал будет стоять, где стоял, насмерть, потому что на его месте они поступили бы точно так же, будь они такие же здоровые и сумасбродные, как он. Единственное, что не укладывалось у них в головах, так это то, что он филиппинец. Филиппинец, и так вымахал – двести пятьдесят фунтов весу! Но это обстоятельство лишь радовало толпу. Помнишь, как радовался весь мир, когда одна мамаша благополучно разродилась пятерней?
В полночь из постели пришлось вытащить начальника полиции, чтобы спросить у него совета, и надо ли говорить, как он был взбешен. Добрых полчаса бились, чтобы втолковать ему, что стряслось, но и после этого у него не было уверенности, что он все правильно понял. Наконец начальник полиции слез с кровати, оделся и примчался к зданию арены по запруженным улицам в красной машине с эскортом мотоциклистов, по полдюжины спереди и сзади, на скорости под сто миль в час. Помню, как глаза полезли у него на лоб, когда он увидел конную полицию, гарцевавшую по проходам арены, Интернационала в центре ринга и полсотни филиппинцев, швырявших с галерки бутылки. Одна из них грохнулась о цементный пол прямо рядом с ним. Вот тогда он обернулся и узрел маленьких филиппинцев на верхотуре. Душа у него ушла в пятки.
– Какого черта нужно там этим расфуфыренным филиппинцам? – спросил он.
– Ха! – отозвался репортер из «Ньюз». – Они там заперлись и швыряются бутылками из-под шипучки. Посмотрим, как вы их оттуда выкурите. Ведь вы шеф полиции, так действуйте же. Сгоните их оттуда. Уберите с ринга Интернационала. Вы же храбрый человек. Пойдите и вышвырните его оттуда.
Шеф смерил Интернационала оценивающим взглядом и решил воздействовать на него словом. Он говорил, что если Интернационал уйдет по-хорошему, его не посадят, а отпустят домой, а если откажется, они прыснут на него газом и упекут в тюрьму лет на десять. Интернационал ответил: «Вы ничего не знаете, не знаете вы ничего». А один филиппинец попал бутылкой в лошадь, и та сиганула на ринг аж из шестого ряда. Полицейский, что сидел – на ней верхом, сделал над собой неимоверное усилие и рухнул с лошади на сиденья четвертого ряда, потому что Интернационал шагнул в его сторону. Ошалелая лошадь стала как вкопанная, и Интернационал прыгнул в седло. За всю историю борьбы не было ничего более умопомрачительного. Я боялся, что он собирается вышвырнуть с ринга и лошадь, но у него было слишком доброе сердце, чтобы пойти на такую низость. Он любил бессловесных тварей.
Снаружи время от времени доносилось улюлюканье толпы. Все догадывались, в честь кого, кроме шефа полиции.
– Какого черта они там воют? – спросил он. Ни один фараон не решился ответить, тогда заговорил репортер из «Ньюз».
– Ха-ха, – ухмыльнулся он. – Это они так приветствуют вас и ваших полицейских. Так-то. Все до единого, мужчины, женщины и дети, там на улице – стопроцентно за Интернационала.
Тогда шеф двинулся ко мне. Ему уже все осточертело до крайности.
– Вы его менеджер? – спросил он.
Я ответил да.
– Прекрасно. – сказал он. – Вот и уведите его оттуда.
И опять я принялся умолять Интернационала уйти с ринга. Проклятая лошадь так заржала на меня, что я чуть не грохнулся.
1 2