Theodor Raxpin
«Избранное»: Фита; 1995
Патрик Зюскинд
История господина Зоммера
В те времена, когда я еще лазил по деревьям – давно-давно это было, годы и десятилетия назад, был я чуть выше одного метра ростом, носил обувь двадцать восьмого размера и был таким легким, что мог летать – нет, я не вру, я на самом деле мог бы летать – или, по крайней мере, почти мог, или скажем лучше: в то время летать действительно было в моей власти, если бы я на самом деле очень твердо этого захотел или попытался бы это сделать, потому что… потому что я точно помню, что один раз я чуть не полетел, а было это однажды осенью, в тот самый год, когда я пошел в школу и возвращался однажды из школы домой, в то время как дул такой сильный ветер, что я, не расставляя рук, мог опереться на него под таким же углом, как прыгун на лыжах, даже еще под большим углом, не боясь упасть… и когда я затем побежал против ветра, по лугу вниз со школьной горы – ибо школа находилась на небольшой горе за деревней – и слегка оттолкнулся от земли и расставил руки, ветер тут же подхватил меня и я смог без всякого труда совершать прыжки в два-три метра в высоту и в десять-двенадцать метров в длину – а может и не такие длинные, и не такие высокие, какое это имеет значение! – во всяком случае я п о ч т и летел, и если бы я только расстегнул мое пальто и взял бы в руки обе его полы и расставил бы их, как крылья, то ветер бы окончательно поднял меня в воздух и я бы с абсолютной легкостью спланировал бы со школьной горы над долиной к лесу, а затем над лесом вниз к озеру, у которого стоял наш дом, где к безграничному удивлению моего отца, моей матери, моей сестры и моего брата, которые были уже слишком стары и слишком тяжелы для того, чтобы летать, заложил бы высоко над садом элегантный разворот, чтобы затем проскользить в обратном направлении над озером, почти достигнув противоположного берега, и, наконец, неторопливо проплыть по воздуху и все еще вовремя попасть домой к обеду.
Но я не расстегнул пальто и не взлетел на самом деле. Не потому, что я боялся полететь, а потому что я не знал, как и где, и смог ли бы я вообще снова приземлиться. Терраса перед нашим домом была для посадки слишком твердой, сад слишком маленьким, вода в озере слишком холодной. Взлететь – с этим проблем не было. Но как можно было спуститься назад?
С лазаньем по деревьям было точно так же: взобраться наверх составляло минимальную трудность. Я видел ветки перед собой, я чувствовал их в руках и мог проверить их крепость еще до того, как подтягивался на них и затем ставил на них ногу. Но когда я спускался вниз, я не видел ничего и был вынужден в большей или меньшей степени вслепую нащупывать ногой растущие ниже ветки, пока не находил твердую опору, а зачастую опора эта была весьма не твердой, а трухлявой или скользкой, и тогда я соскальзывал или проваливался, и если я тогда не успевал схватиться обеими руками за какую-нибудь ветку, я падал, подобно камню, на землю, в соответствии с так называемыми законами падения, которые уже почти четыреста лет назад открыл итальянский исследователь Галилео Галилей и которые еще действуют и сегодня.
Мое самое неудачное паление произошло в тот же мой первый школьный год. Оно произошло почти с четырехсполовинойметровой высоты с белой ели, совершилось в абсолютном соответствии с первым законом падения Галилея, который гласит, что расстояние падения равно половине величины земного притяжения, умноженного на время в квадрате (s = 1/2 g х t^2), и продолжалось вследствие этого ровно 0,9578262 секунды. Это чрезвычайно короткое время. Оно короче чем время, которое необходимо для того, чтобы сосчитать от двадцати одного до двадцати двух, да даже короче чем время, которое необходимо для того, чтобы аккуратно произнести это самое число «двадцать два»! Дело произошло со столь огромной скоростью, что я не смог ни расставить руки. ни расстегнуть пальто и использовать его как парашют, что мне даже не пришла в голову спасительная мысль, что мне ведь совершенно не нужно падать, потому что ведь я мог летать – я совершенно не мог ни о чем думать в эти 0,9578262 секунды, и не успел я вообще сообразить, ч т о я падаю, как грохнулся на лесную почву уже в соответствии со вторым законом падения Галилея (v = g х t) с конечной скоростью более 33 километров в час, и причем так сильно, что сломал затылком сук толщиной с руку. Сила, которая была причиной этого, называется силой тяжести. Она не только связывает все внутри мира, но и имеет хитрое свойство, притягивать к себе все, будь то большое или еще маленькое, с грубой силой, и лишь пока мы покоимся в материнском чреве или скользим, ныряя, под водой, мы явно освобождаемся от ее оков. Вместе с этим элементарным пониманием от этого падения у меня осталась шишка. Она исчезла уже через пару недель, но с годами я стал чувствовать на том же самом месте, где когдато была шишка, странные зуд и биение тогда, когда менялась погода, особенно перед тем, как начинал идти снег. И сегодня, почти сорок лет спустя, мой затылок служит мне надежным барометром, и я могу точнее, чем служба погоды, сказать, пойдет ли завтра дождь или снег, будет ли светить солнце или поднимется буря. Я еще думаю, что определенное замешательство и несосредоточенность, которыми я страдаю в последнее время, являются поздними последствиями падения с той белой ели. Так, например, мне все труднее и труднее удается не уходить от темы, четко и коротко формулировать какую-то мысль, и если я рассказываю какую-нибудь историю наподобие этой, мне приходится прилагать адские усилия, чтобы не потерять нить повествования, иначе я от сотенных перейду к тысячным, и в конце я уже не знаю, о чем я вообще начинал говорить.
Итак, в те времена, когда я еще лазил по деревьям, а лазил я много и хорошо, и не всегда я только падал я мог даже лазить на деревья, у которых внизу не было веток и но которым вследствие этого нужно было взбираться по гладкому стволу, и я мог еще перелазить с одного дерева на другое, и я строил себе на деревьях площадки, множество, а однажды построил себе на дереве настоящий дом, с крышей и окнами, с ковровым полом, посреди леса, на высоте в десять метров – ах, мне кажется, что большую часть времени в своем детстве я провел на деревьях: я ел, и читал, и писал, и спал на деревьях, я учил там английские слова и латинские неправильные глаголы, и математические формулы, и физические законы, как, например, уже упоминавшиеся законы падения Галилео Галилея, – все на деревьях: я делал на деревьях мои домашние задания, устные и письменные, и с пристрастием я писал с деревьев вниз, высокой дугой с шелестом сквозь иглы и листву.
На деревьях было спокойно, и никто этого покоя не нарушал. Никакие отвлекающие крики матери, никакие солдафонские приказы старшего брата сюда не доносилнсь, здесь были только ветер и шелест листвы, и нежный скрип стволов… и вид, великолепный вид. Я мог смотреть не только поверх нашего дома и сада, я мог видеть поверх других домов и садов, через озеро и через равнину за ним до самых гор, и когда вечером солнце садилось, я мог сверху, с моего наблюдательного пункта на дереве видеть даже солнце, уже зашедшее за горы, когда для людей внизу, на земле, оно уже давно село. Это было почти то же, что летать. Может быть, не так захватывающе и не так элегантно, но все же хороший заменитель полетов, особенно когда я постепенно становился старше, метр восемнадцать ростом и весил двадцать три килограмма, и был уже слишком тяжелым для того, чтобы летать, даже если бы вдруг подул настоящий ураган и я расстегнул бы свое пальто и распахнул бы его во всю ширь. Но лазить по деревьям… – так думал я тогда я мог бы лазить всю жизнь. Даже если бы мне было уже сто двадцать лет и был бы я уже дряхлым трясущимся стариком, я бы сидел там наверху, на верхушке вяза, бука, ели, как старая обезьяна, покачиваясь тихонько на ветру, глядя поверх долины и поверх озера, доставая взором за самые горы…
Но что я тут рассказываю о полетах и о лазанье по деревьям! Болтаю о законах падения Галилео Галилея и о шишке-барометре на моем затылке, которая вводит меня в конфуз! Ведь я хочу рассказать что-то совершенно другое, а именно историю господина Зоммера – насколько это вообще возможно, ибо на самом деле не было никакой настоящей истории, а был только лишь этот странный человек, чей жизненный путь – или, может быть, правильнее стоит сказать: чей прогулочный путь? – переплелся несколько раз с моим. Но лучше всего, если я все-таки еще раз начну с самого начала.
В то время, когда я еще лазил но деревьям, в нашей деревне жил… или, скорее, не в нашей деревне, не в Унтернзее, а в соседней деревне, в Обернзее, – но это нельзя 6ыло разграничить четко, потому что Обернзее и Унтернзее и все остальные деревни не имели какой-то строгой границы, а чередовались друг за другом вдоль берега озера, не имея видимого начала или конца, как узкая цепь садов и домов, и дворов, и лодочных будок… В общем, в этой местности, меньше чем в двух километрах от нашего дома, жил человек по имени «господин Зоммер». Никому не было ведомо, как звали господина Зоммера по имени, Петер ли, или Пауль, или Хайнрих, или Франц-Ксавер, был ли он доктором Зоммером, или профессором доктором Зоммером – его знали только лишь и единственно под именем «госполин Зоммер». Кроме того, ни одна душа не ведала, какой работой занимался господин Зоммер, была ли у него какая-нибудь профессия и имел ли он ее когда-либо вообще. Было известно лишь то, что г о с п о ж а Зоммер имела профессию, которой занималась, а именно профессию кукольника. Изо дня в день сидела она в квартире Зоммеров, в полуподвале дома мастера малярного цеха Штангльмайера, и мастерила там из шерсти, ткани и опилок маленькие детские куклы, которые она один раз в неделю, запакованные в большой сверток, относила на почту. На обратном пути с почты она по очереди заходила к лавочнику, к булочнику, к мяснику и к зеленщику, возвращалась домой с четырьмя туго набитыми сумками, не выходила из квартиры всю следующую неделю и мастерила новые куклы. Откуда появились Зоммеры, известно не было. Они просто когда-то однажды появились – она на автобусе, он пешком, – и с тех пор они просто были. У них не было детей, не было родственников, и к ним никто и никогда не приходил в гости.
Хотя о Зоммерах, а особенно о господине Зоммере, знали не больше, чем ничего, можно с полным нравом утверждать, что господин Зоммер в то время был самым известным человеком во всем районе. В округе как минимум шестидесяти километров вокруг всего озера не было человека, мужчины ли, женщины ли или ребенка – не было даже собаки, – которые не знали бы господина Зоммера, потому что господин Зоммер все время был в пути. С раннего утра до позднего вечера господин Зоммер куда-то носился. Не было в году ни дня, который господин Зоммер не проводил бы на ногах. Шел ли снег или падал град, бушевала ли буря или лило как из ведра, палило ли солнце или поднимался ураган – господин Зоммер был в пути. Зачастую он выходил из дома до восхода солнца, как рассказывали рыбаки, которые выезжали на озеро в четыре часа утра, чтобы вытащить свои сети, и зачастую он возвращался домой уже поздно ночью, когда луна стояла высоко в небе. Сделать в течение дня круг вокруг озера, что составляло примерно расстояние в сорок километров, не было для господина Зоммера чем-то особенным. Два или три раза в день пешком в районный город и обратно, десять километров туда, десять километров обратно – для господина Зоммера никакой проблемы! Когда мы детьми, по утрам, полусонные, шагали в школу, нам навстречу, свежий и бодрый, шел господин Зоммер, который был уже в пути не один час; шли мы в обед усталые и голодные домой, нас молодцеватым шагом обгонял господин Зоммер; а когда я вечером того же дня смотрел, собираясь идти спать, в окно, зачастую случалось, что внизу, на улице у озера, я видел тень высокой, худой фигуры господина Зоммера.
Узнать его было легко. Даже на расстоянии невозможно было его ни с кем спутать. Зимой он носил длинное черное, чрезвычайно широкое и удивительно твердое пальто, которое при каждом шаге подпрыгивало, словно слишком большая оболочка вокруг его тела, резиновые сапоги и одетый на лысину берет с помпоном. Летом же – а лето продолжалось для господина Зоммера с начала марта по конец октября, то есть большую часть года, господин Зоммер носил плоскую соломенную шляпу с черной матерчатой лентой, полотняную рубашку карамельного цвета и короткие, карамельного цвета, штаны, из которых забавно торчали его тощие, длинные, твердые, состоявшие почти лишь из одних сухожилий и раздувшихся вен ноги, переходящие ниже в пару неуклюжих горных сапог. В марте эти ноги были ослепительно белыми, и вены отчетливо виднелись на них запутанной, чернильно-синей системой рек; но уже через несколько недель они принимали медовую окраску, в июле они светились карамельным цветом, как рубашка и штаны, а к осени они настолько выдубливались до темно-коричнекого цвета солнцем, ветром и дождем, что на них нельзя было различить ни вен, ни сухожилий, ни мышц; а ноги господина Зоммера выглядели словно суковатые отростки старой, лишенной коры сосны до тех пор, пока они не исчезали в ноябре под длинными штанами и под длинным черным пальто, скрытые от всех взглядов до следующей весны, когда они снова показывались в своем первозданном молочном сиянии.
Две вещи были у господина Зоммера с собой как летом, так и зимой, и ни один человек не видел его без них: одной из них была его палка, другой был его рюкзак. Палка его не была обычной палкой, с которой гуляют, а была длинной, слегка кривой жердью, достающей господину Зоммеру до плеч, служащей ему своего рода третьей ногой, без помощи которой он никогда не смог бы достигнуть столь необычной скорости и не смог бы преодолевать столь немыслимые расстояния, намного превосходившие отрезки, которые мог осилить нормальный пешеход. Каждые три шага господин Зоммер с силой выталкивал палку правой рукой вперед, упирал ее в землю и изо всех сил подтягивался на ней на ходу вперед так, что это выглядело, будто его собственные ноги служили ему только для скольжения, в то время как настоящий толчок порождался силой правой руки, которая при помощи палки переносилась на землю – подобно некоторым лодочникам на реках, которые толкают свои плоские челноки по воде при помощи длинных палок. Но рюкзак всегда был пустым или почти пустым, потому что в нем, насколько это было известно, не было ничего больше, кроме бутерброда господина Зоммера и его сложенной резиновой накидки до бедер, с капюшоном, которую господин Зоммер одевал, когда его в пути заставал дождь.
Но куда вели его пути? Какова была цель его бесконечных хождений? Ради чего и зачем носился господин Зоммер торопливым шагом по окрестностям по двенадцать, четырнадцать, шестнадцать часов в сутки? Этого никто не знал.
Вскоре после войны, когда Зоммеры поселились в деревне, эти походы еще никому особенно в глаза не бросались, потому что тогда все люди ходили с рюкзаками по дорогам. Не было ни бензина, ни автомобилей, и только один раз в день приезжал автобус, нечем было топить, нечего было есть, и чтобы достать где-то несколько яиц, или муку, или картошку, или килограмм брикета или даже только писчую бумагу, или лезвия для бритья приходилось зачастую совершать многочасовые переходы и затем тащить раздобытое домой на тачках или в рюкзаках. Но уже через несколько лет все снова можно было купить в деревне, стали привозить уголь, автобус курсировал уже пять раз в день. И уже через несколько лет у мясника снова появился собственный автомобиль, а потом у бургомистра, а потом и у зубного врача, а мастер малярного цеха Штангльмайер ездил на мотоцикле, а его сын на мопеде, автобус все еще курсировал три раза в день, и никому теперь не могло прийти в голову идти четыре часа пешком в районный центр, если возникала необходимость сделать там покупки или получить новый паспорт. Никому, кроме господина Зоммера. Господин Зоммер по-прежнему ходил пешком. Рано утром он застегивал лямки рюкзака на плечах, брал в руки свою палку и уходил торопливым шагом, через поля и луга, по большим и малым дорогам, сквозь леса и вокруг озера, в город и обратно, от деревни к деревне… до позднего вечера.
Но самым странным было то, что он никогда не делал каких бы то ни было покупок. Он ничего не выносил и ничего не покупал. Его рюкзак был и оставался пустым, за исключением бутерброда и накидки. Он не ходил на почту и не ходил в районную управу, все это он оставлял своей жене. Кроме того, он ни к кому не заходил и нигде не останавливался. Когда он отправлялся в город, то никуда не заворачивал, чтобы что-то поесть или хотя бы выпить стаканчик, он даже ни разу не присел па скамейку, чтобы несколько минут передохнуть, а просто на ходу поворачивал и снова торопился домой или куда-нибудь еще.
1 2 3 4 5 6