Нет, не все еще потеряно...
Проспал он совсем недолго — так, по крайней мере, ему показалось. Красное, неровное солнце только что показалось над горизонтом. Верхние ветки скрэба, покрытые белыми листьями, зарумянились, а отбрасываемые ими фиолетовые тени побежали по красному песку далеко на запад. Напротив сидел, скрестив ноги, голый дикарь и пристально смотрел на него. Таким немигающим, остекленелым взглядом змея сковывает обреченную птичку. Том потянулся за пистолетом. Конец! Он почувствовал, как ледяные пальцы ужаса стиснули ему горло. Ужасное свершилось. Руки его были перехвачены на спине холодной хваткой наручников. Тех самых наручников, с которыми он никогда не расставался и которые враг его поднял с земли, выроненные им, пока он спал.
Потеряв смелость, потеряв чувство собственного достоинства, забыв о превосходстве своей расы над его черным победителем, Том Риджер просипел, едва ворочая распухшим языком:
— Гурмалулу! Прошу тебя, отомкни браслеты! Я дам тебе все, что захочешь! Помнишь, сколько виски я тебе давал? Помнишь, я спас тебя от смерти, вырвав из рук Джубунджавы?
Гурмалулу молчал. Он не издавал ни звука. Думал ли он вообще? Или же и он отупел от жажды, голода, жары и напряжения. Он сидел, уставившись прямо перед собой, но не на того, кто разбил ему жизнь, а на что-то за его спиной, видя перед собой прошлое, которое уже не могло стать ни настоящим, ни будущим. В памяти вставали все его охотничьи подвиги, все те испытания, которым он подвергал себя, показывая племени, а, значит, и всему миру, на что способен Гурмалулу. Он видел свою Руби, детей, вспомнил тяжелые переходы. Вставали перед ним и картины долгих пиршеств «коробори», когда никто не мог перетанцевать его — давно это было, прежде чем в его жизни появился ненавистный мистер Том, прежде чем он сунул ему в руку первую бутылку виски... Давно было то, чего уже не может быть сегодня...
А Том Риджер продолжал причитать, просить, плакать. Хотя знал, что в пустыне при такой жаре нельзя даже разговаривать, потому что даже во время разговора из тела уходит драгоценная влага. Однако он уже был не в состоянии остановиться. Он хныкал, упрашивал...
Гурмалулу не слушал его. Он сидел неподвижный, безучастный, как каменные идолы в подземном храме, как зловещие «ир-мунен». В кармане у Тома однообразно играло радио, которое он забыл выключить ночью. Станция готовилась к началу утренней передачи. Через секунду, самое большее через минуту должен прозвучать сигнал.
И он прозвучал. Визгливый хохот кукабурры, которым австралийское радио начинало свои передачи, оглушил их.
Гурмалулу вздрогнул. И больше не шевельнулся. Только глаза его расширились, округлились — огромные, исполненные смертельного ужаса. Сбывалось проклятье Джубунджавы. Бессмертный мальчик Табала рассмеялся. И Гурмалулу должен был умереть!
Умереть! Умереть!
Огненная спазма сдавила ему грудь; его словно пронзило раскаленное копье. Рот его жадно пытался глотнуть воздух.
В следующее мгновенье несчастный опрокинулся навзничь.
Проклятье Джубунджавы поразило его.
Ошеломленный, потрясенный, Том смотрел на зловещее чудо, которое свершилось у него на глазах. Его враг был мертв. Действительно мертв!
И тут он пришел в себя. Какая польза от этого? Ведь еще раньше он успел надеть на него наручники! Чтоб ему сдохнуть немногим раньше!
И тем не менее... Он не останется здесь, не сдастся… Будет бороться до конца...
С великим трудом, так как руки его были скованы, Том поднялся. И тут же упал. Он понял, что идти не сможет. Тогда он начал ползти, отталкиваясь ногами и помогая себе то одним, то другим плечом. Так копошатся головастики в пересохшем болоте. Его рот, нос, глаза наполнились песком. До каких пор будет он так ползти? Возможно ли ползком добраться до конца этих чудовищных зарослей, похожих на мотки колючей проволоки?
Тут он услышал автомобильный гудок. Значит, шоссе было близко, раз до него доносился даже шум мотора. Да, вот машина с шумом проехала мимо и затихла вдали.
Он попытался закричать. Но уже не мог издать ни звука. Распухший язык не поворачивался во рту. Он душил его, как кляп. Кровь капала с губ. Том почувствовал, что начинает сходить с ума. Ему хотелось разодрать на себе одежду, выть...
Нет! Он не в силах преодолеть в обход эту дьявольскую ограду! Будь что будет, но он должен пройти сквозь нее! Он чувствовал, что эта мысль нелепа, однако не было у него воли противиться ей. Он пополз прямо к скрэбу. Ему показалось, что под сплетенными ветками виднеется проход. Одна из нижних веток сгнила, и теперь на ее месте образовался туннельчик в непроходимой колючей сети. Том с трудом протиснулся внутрь, не обращая внимания на колючки, которые рвали его одежду и раздирали кожу, не чувствуя кровавых струек, которые текли по его телу. Обезумевший, отупевший, толкаемый вперед лишь инстинктивным стремлением к свободе, как лисица, которая отгрызает себе лапу, чтобы высвободиться из капкана, он продолжал все дальше пробиваться в гущу кустарника.
Однажды на какой-то ферме он схватил ручного кенгуру за хвост. Четверть часа кенгуру подскакивал на месте, недоумевая, почему же ему не удается убежать и не догадываясь, что он мог бы освободиться, если бы изменил направление прыжков, если бы рванулся в сторону или назад. И так он подскакивал на месте, пока человек не отпустил его. Так и сейчас несчастный продолжал ползти в самую гущу колючего кустарника, бездумно, как глупый кенгуру.
И когда проблеск разума осветил на мгновение его сознание, было уже поздно. Сейчас он не мог двинуться ни назад, ни вперед. Жестокий колючий капкан впился в него зубами, чтобы никогда уже не выпустить свою жертву.
Другой автомобиль прошумел по близкому и в то же время недостижимому шоссе. Том чувствовал, как силы покидают его. Мрак перед глазами становился все более и более плотным...
Дворец в Кью бледнел и, наконец, растаял в небытии.
Мария проснулась,
задыхаясь от горячего дыма. Кустарник горел, огонь полыхал, бешено завывая. Языки пламени метались вокруг нее, пожирая все на своем пути. Тяжелые клубы дыма, пронизываемые гейзерами искр, поднимались над кустами. Пожары в Австралии — бедствие. Эвкалиптовое масло вспыхивает как бензин. Достаточно одной искры от зажигалки, достаточно солнечных лучей, собранных в фокус осколком какой-нибудь выброшенной бутылки. В здешних лесах огонь не ползет с одного дерева на другое, он летит над ними. В других странах у человека всегда почти есть надежда спастись бегством. Но здесь такой надежды нет! Ни на коне, ни на автомобиле невозможно убежать от стремительно летящих огненных паров эвкалипта, которые мгновенно опаляют огромные площади, словно вспыхивают гигантские газовые горелки. Человек может спастись, лишь забравшись в реку или озеро. Но они должны быть полноводными, потому что мелкие потоки и озера сразу же вскипают. Однажды пожар застиг цистерну, которая везла воду для какой-то фермы. Шофер спрятался в цистерне. А потом его нашли там сварившимся.
Такие пожары бывают в живых лесах. Что же говорить о высушенном белой болезнью лесе, пропитанном эвкалиптовым маслом, словно фитиль бензином. Все эти мысли пронеслись у нее в голове за считанные секунды, которые прошли с того мгновения, как она открыла глаза.
Что же делать? Здесь нет ни реки, ни озера, ни даже лужицы. Бежать туда, куда ушли Гурмалулу и Крум? Там есть колодец. Можно было бы забраться внутрь. Однако путь ей преграждала раскаленная стихия, которая надвигалась на нее как огненная лавина, как прилив огненного моря. Мария почувствовала, что задыхается. Волосы у нее на голове вспыхнули. Платье начало тлеть.
Казалось, спасения не было.
В это время из огненной стены выскочил крупный страус эму, самец, выше двух метров ростом. Вероятно, до сих пор он сидел на яйцах, геройски пытаясь высиживать их до последнего момента. Однако больше выдержать не мог. Родительский инстинкт, наконец, уступил инстинкту самосохранения.
Мария приняла решение моментально. Сорвиголова проснулась в ней. Когда-то на фермах она вместе с ковбоями укрощала необъезженных лошадей на родео. Она знала, что оседлать страуса еще труднее, но у нее не было выбора. Оставалось только это. Одним махом она вскочила на бежавшую ей навстречу, ослепленную пожаром птицу, уселась на нее верхом и обеими руками обхватила жилистую длинную шею. Эму замахал в воздухе одной ногой, как палицей, но было поздно. Сорвиголова уже сидела у него на спине. Промедли она секунду, сейчас уже лежала бы на земле с расколотым черепом или со сломанными ногами.
И вот она неслась сквозь горящий скрэб, и в голове у нее была единственная мысль — держаться, постараться не упасть. Если она упадет — это будет конец.
Ошеломленный неожиданным нападением, напуганный таким непривычным ездоком, самец эму пытался сбросить ее со спины, подскакивая на месте и трясясь, как он это делал, очищая перья после пылевой ванны. Но нет. Наездница держалась крепко и не падала. Огненные кнуты подстегивали эму, и все быстрее он несся сквозь огненную стену.
Вряд ли человек смог бы выбраться отсюда. Однако инстинкт птицы подсказал ей кратчайший путь. Всего лишь через несколько секунд, которые показались девушке бесконечными, эму выскочил из огненного озера и бросился бежать по голым камням. Еще шагов через сто Мария соскочила с него. Упав на землю, она покатилась, обдирая колени и локти. Но сообразила быстро. Докатившись до ближайшей ложбинки, она зарылась там в песок, чтобы погасить воспламенившуюся одежду. У нее на ногах вздулось уже несколько волдырей от ожогов, но она даже не обратила на это внимания, а бросилась бежать наверх, к колодцу.
Внезапно ей навстречу выскочил Бурамара, запыхавшийся от бега, обливающийся потом.
— Крум! — крикнул он тревожно. — Где он?
Продолжая бежать, девушка крикнула:
— Там! Они пошли с Гурмалулу. Там должен быть колодец.
Трава сгорела быстрее скрэба, она словно взорвалась и превратилась в пепел со скоростью воспламенившегося пороха. Девушка и чернокожий одним духом перелетели через скалистый холм, спустились вниз и наклонились над колодцем.
— Крум! — прокричала Мария, потерявшая всякую надежду услышать какой-нибудь ответ. Снизу донеслась ругань:
— Какой я идиот! Самый тупой коала не попался бы так в капкан!
— Да будет тебе! — прервала его Мария, ослабевшая от радости. — Скажи лучше, как ты себя чувствуешь?
— Только одна шишка на голове. Плохо то, что сам я не могу выбраться отсюда.
Бурамара вскоре нашел то, что искал — одинокий куст ползучего эвкалипта. Он срезал его у самого корня, очистил от веток и спустил в яму.
Вскоре Крум Димов вылез наружу, ухватившись за него руками и упираясь ногами в стену колодца, весь в тине.
— Повезло мне, — сказал он. — Во-первых, колодец оказался неглубоким. Во-вторых, на дне была тина…
Девушка добавила:
— В-третьих, страус-самец с его материнским инстинктом не покинул минутой раньше своего гнезда в мертвом скрэбе. В-четвертых, появился Бурамара. В-пятых...
Неизвестно откуда прилетел попугай Кенатон и сел ей на плечо.
— Милый попугайчик! — прокричал он, потираясь головой о ее шею. — Милый попугайчик!
— Умираю от голода! — оборвал его бормотанье Крум. Бурамара, вновь обретший свой прежний безучастный и бесстрастный вид, лишь коротко бросил:
— Подождите!
И пустился бежать к пепелищу, оставшемуся на месте сгоревшего скрэба, где он нашел яйца эму, совсем испекшиеся.
— Устроим «коробори»! — пошутил он, но на лице его не дрогнул ни один мускул.
Все трое уселись есть. Они разделили одно яйцо на троих. Остальные решили оставить в дорогу. Вообще-то с таким проводником им не о чем было тревожиться. Однако запасы продовольствия никогда не помешают. Особенно сейчас, когда они еще не знали, как далеко распространилась болезнь и где они встретят дичь.
— Я только об этом и думаю, — скорее для себя, нежели обращаясь к кому-либо, проговорила Мария. — О медных рудниках Ахмеса, возле которых растения уцелели. Надо будет заняться этим одновременно с установлением карантина. Какую роль играет медь? Или, может, какой-нибудь сопутствующий ей микроэлемент, который создает в пластидах устойчивость, своеобразный иммунитет? А, может быть, он изменяет молекулу самого вируса, вытесняя из нее какой-нибудь атом. Хорошо, что перед смертью фараон рассказал нам и об этом. Это может искупить все его грехи, смягчить вину злосчастного Эхнатона.
Услышав это имя, попугай закричал:
— Падите в ноги божественного фараона! Целуйте пыль, по которой ступала нога фараона...
Все еще находясь под впечатлением трогательной исповеди, потрясенная той ужасной ценой, которой он искупил свою вину, Мария глубоко вздохнула:
— Сколько страданий в мире! А мы, занятые самими собой, не видим их. Почему мы позволяем им перерождаться в зло, набирать силу и губить людей — и только после этого замечаем их?.. Почему!?...
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Проспал он совсем недолго — так, по крайней мере, ему показалось. Красное, неровное солнце только что показалось над горизонтом. Верхние ветки скрэба, покрытые белыми листьями, зарумянились, а отбрасываемые ими фиолетовые тени побежали по красному песку далеко на запад. Напротив сидел, скрестив ноги, голый дикарь и пристально смотрел на него. Таким немигающим, остекленелым взглядом змея сковывает обреченную птичку. Том потянулся за пистолетом. Конец! Он почувствовал, как ледяные пальцы ужаса стиснули ему горло. Ужасное свершилось. Руки его были перехвачены на спине холодной хваткой наручников. Тех самых наручников, с которыми он никогда не расставался и которые враг его поднял с земли, выроненные им, пока он спал.
Потеряв смелость, потеряв чувство собственного достоинства, забыв о превосходстве своей расы над его черным победителем, Том Риджер просипел, едва ворочая распухшим языком:
— Гурмалулу! Прошу тебя, отомкни браслеты! Я дам тебе все, что захочешь! Помнишь, сколько виски я тебе давал? Помнишь, я спас тебя от смерти, вырвав из рук Джубунджавы?
Гурмалулу молчал. Он не издавал ни звука. Думал ли он вообще? Или же и он отупел от жажды, голода, жары и напряжения. Он сидел, уставившись прямо перед собой, но не на того, кто разбил ему жизнь, а на что-то за его спиной, видя перед собой прошлое, которое уже не могло стать ни настоящим, ни будущим. В памяти вставали все его охотничьи подвиги, все те испытания, которым он подвергал себя, показывая племени, а, значит, и всему миру, на что способен Гурмалулу. Он видел свою Руби, детей, вспомнил тяжелые переходы. Вставали перед ним и картины долгих пиршеств «коробори», когда никто не мог перетанцевать его — давно это было, прежде чем в его жизни появился ненавистный мистер Том, прежде чем он сунул ему в руку первую бутылку виски... Давно было то, чего уже не может быть сегодня...
А Том Риджер продолжал причитать, просить, плакать. Хотя знал, что в пустыне при такой жаре нельзя даже разговаривать, потому что даже во время разговора из тела уходит драгоценная влага. Однако он уже был не в состоянии остановиться. Он хныкал, упрашивал...
Гурмалулу не слушал его. Он сидел неподвижный, безучастный, как каменные идолы в подземном храме, как зловещие «ир-мунен». В кармане у Тома однообразно играло радио, которое он забыл выключить ночью. Станция готовилась к началу утренней передачи. Через секунду, самое большее через минуту должен прозвучать сигнал.
И он прозвучал. Визгливый хохот кукабурры, которым австралийское радио начинало свои передачи, оглушил их.
Гурмалулу вздрогнул. И больше не шевельнулся. Только глаза его расширились, округлились — огромные, исполненные смертельного ужаса. Сбывалось проклятье Джубунджавы. Бессмертный мальчик Табала рассмеялся. И Гурмалулу должен был умереть!
Умереть! Умереть!
Огненная спазма сдавила ему грудь; его словно пронзило раскаленное копье. Рот его жадно пытался глотнуть воздух.
В следующее мгновенье несчастный опрокинулся навзничь.
Проклятье Джубунджавы поразило его.
Ошеломленный, потрясенный, Том смотрел на зловещее чудо, которое свершилось у него на глазах. Его враг был мертв. Действительно мертв!
И тут он пришел в себя. Какая польза от этого? Ведь еще раньше он успел надеть на него наручники! Чтоб ему сдохнуть немногим раньше!
И тем не менее... Он не останется здесь, не сдастся… Будет бороться до конца...
С великим трудом, так как руки его были скованы, Том поднялся. И тут же упал. Он понял, что идти не сможет. Тогда он начал ползти, отталкиваясь ногами и помогая себе то одним, то другим плечом. Так копошатся головастики в пересохшем болоте. Его рот, нос, глаза наполнились песком. До каких пор будет он так ползти? Возможно ли ползком добраться до конца этих чудовищных зарослей, похожих на мотки колючей проволоки?
Тут он услышал автомобильный гудок. Значит, шоссе было близко, раз до него доносился даже шум мотора. Да, вот машина с шумом проехала мимо и затихла вдали.
Он попытался закричать. Но уже не мог издать ни звука. Распухший язык не поворачивался во рту. Он душил его, как кляп. Кровь капала с губ. Том почувствовал, что начинает сходить с ума. Ему хотелось разодрать на себе одежду, выть...
Нет! Он не в силах преодолеть в обход эту дьявольскую ограду! Будь что будет, но он должен пройти сквозь нее! Он чувствовал, что эта мысль нелепа, однако не было у него воли противиться ей. Он пополз прямо к скрэбу. Ему показалось, что под сплетенными ветками виднеется проход. Одна из нижних веток сгнила, и теперь на ее месте образовался туннельчик в непроходимой колючей сети. Том с трудом протиснулся внутрь, не обращая внимания на колючки, которые рвали его одежду и раздирали кожу, не чувствуя кровавых струек, которые текли по его телу. Обезумевший, отупевший, толкаемый вперед лишь инстинктивным стремлением к свободе, как лисица, которая отгрызает себе лапу, чтобы высвободиться из капкана, он продолжал все дальше пробиваться в гущу кустарника.
Однажды на какой-то ферме он схватил ручного кенгуру за хвост. Четверть часа кенгуру подскакивал на месте, недоумевая, почему же ему не удается убежать и не догадываясь, что он мог бы освободиться, если бы изменил направление прыжков, если бы рванулся в сторону или назад. И так он подскакивал на месте, пока человек не отпустил его. Так и сейчас несчастный продолжал ползти в самую гущу колючего кустарника, бездумно, как глупый кенгуру.
И когда проблеск разума осветил на мгновение его сознание, было уже поздно. Сейчас он не мог двинуться ни назад, ни вперед. Жестокий колючий капкан впился в него зубами, чтобы никогда уже не выпустить свою жертву.
Другой автомобиль прошумел по близкому и в то же время недостижимому шоссе. Том чувствовал, как силы покидают его. Мрак перед глазами становился все более и более плотным...
Дворец в Кью бледнел и, наконец, растаял в небытии.
Мария проснулась,
задыхаясь от горячего дыма. Кустарник горел, огонь полыхал, бешено завывая. Языки пламени метались вокруг нее, пожирая все на своем пути. Тяжелые клубы дыма, пронизываемые гейзерами искр, поднимались над кустами. Пожары в Австралии — бедствие. Эвкалиптовое масло вспыхивает как бензин. Достаточно одной искры от зажигалки, достаточно солнечных лучей, собранных в фокус осколком какой-нибудь выброшенной бутылки. В здешних лесах огонь не ползет с одного дерева на другое, он летит над ними. В других странах у человека всегда почти есть надежда спастись бегством. Но здесь такой надежды нет! Ни на коне, ни на автомобиле невозможно убежать от стремительно летящих огненных паров эвкалипта, которые мгновенно опаляют огромные площади, словно вспыхивают гигантские газовые горелки. Человек может спастись, лишь забравшись в реку или озеро. Но они должны быть полноводными, потому что мелкие потоки и озера сразу же вскипают. Однажды пожар застиг цистерну, которая везла воду для какой-то фермы. Шофер спрятался в цистерне. А потом его нашли там сварившимся.
Такие пожары бывают в живых лесах. Что же говорить о высушенном белой болезнью лесе, пропитанном эвкалиптовым маслом, словно фитиль бензином. Все эти мысли пронеслись у нее в голове за считанные секунды, которые прошли с того мгновения, как она открыла глаза.
Что же делать? Здесь нет ни реки, ни озера, ни даже лужицы. Бежать туда, куда ушли Гурмалулу и Крум? Там есть колодец. Можно было бы забраться внутрь. Однако путь ей преграждала раскаленная стихия, которая надвигалась на нее как огненная лавина, как прилив огненного моря. Мария почувствовала, что задыхается. Волосы у нее на голове вспыхнули. Платье начало тлеть.
Казалось, спасения не было.
В это время из огненной стены выскочил крупный страус эму, самец, выше двух метров ростом. Вероятно, до сих пор он сидел на яйцах, геройски пытаясь высиживать их до последнего момента. Однако больше выдержать не мог. Родительский инстинкт, наконец, уступил инстинкту самосохранения.
Мария приняла решение моментально. Сорвиголова проснулась в ней. Когда-то на фермах она вместе с ковбоями укрощала необъезженных лошадей на родео. Она знала, что оседлать страуса еще труднее, но у нее не было выбора. Оставалось только это. Одним махом она вскочила на бежавшую ей навстречу, ослепленную пожаром птицу, уселась на нее верхом и обеими руками обхватила жилистую длинную шею. Эму замахал в воздухе одной ногой, как палицей, но было поздно. Сорвиголова уже сидела у него на спине. Промедли она секунду, сейчас уже лежала бы на земле с расколотым черепом или со сломанными ногами.
И вот она неслась сквозь горящий скрэб, и в голове у нее была единственная мысль — держаться, постараться не упасть. Если она упадет — это будет конец.
Ошеломленный неожиданным нападением, напуганный таким непривычным ездоком, самец эму пытался сбросить ее со спины, подскакивая на месте и трясясь, как он это делал, очищая перья после пылевой ванны. Но нет. Наездница держалась крепко и не падала. Огненные кнуты подстегивали эму, и все быстрее он несся сквозь огненную стену.
Вряд ли человек смог бы выбраться отсюда. Однако инстинкт птицы подсказал ей кратчайший путь. Всего лишь через несколько секунд, которые показались девушке бесконечными, эму выскочил из огненного озера и бросился бежать по голым камням. Еще шагов через сто Мария соскочила с него. Упав на землю, она покатилась, обдирая колени и локти. Но сообразила быстро. Докатившись до ближайшей ложбинки, она зарылась там в песок, чтобы погасить воспламенившуюся одежду. У нее на ногах вздулось уже несколько волдырей от ожогов, но она даже не обратила на это внимания, а бросилась бежать наверх, к колодцу.
Внезапно ей навстречу выскочил Бурамара, запыхавшийся от бега, обливающийся потом.
— Крум! — крикнул он тревожно. — Где он?
Продолжая бежать, девушка крикнула:
— Там! Они пошли с Гурмалулу. Там должен быть колодец.
Трава сгорела быстрее скрэба, она словно взорвалась и превратилась в пепел со скоростью воспламенившегося пороха. Девушка и чернокожий одним духом перелетели через скалистый холм, спустились вниз и наклонились над колодцем.
— Крум! — прокричала Мария, потерявшая всякую надежду услышать какой-нибудь ответ. Снизу донеслась ругань:
— Какой я идиот! Самый тупой коала не попался бы так в капкан!
— Да будет тебе! — прервала его Мария, ослабевшая от радости. — Скажи лучше, как ты себя чувствуешь?
— Только одна шишка на голове. Плохо то, что сам я не могу выбраться отсюда.
Бурамара вскоре нашел то, что искал — одинокий куст ползучего эвкалипта. Он срезал его у самого корня, очистил от веток и спустил в яму.
Вскоре Крум Димов вылез наружу, ухватившись за него руками и упираясь ногами в стену колодца, весь в тине.
— Повезло мне, — сказал он. — Во-первых, колодец оказался неглубоким. Во-вторых, на дне была тина…
Девушка добавила:
— В-третьих, страус-самец с его материнским инстинктом не покинул минутой раньше своего гнезда в мертвом скрэбе. В-четвертых, появился Бурамара. В-пятых...
Неизвестно откуда прилетел попугай Кенатон и сел ей на плечо.
— Милый попугайчик! — прокричал он, потираясь головой о ее шею. — Милый попугайчик!
— Умираю от голода! — оборвал его бормотанье Крум. Бурамара, вновь обретший свой прежний безучастный и бесстрастный вид, лишь коротко бросил:
— Подождите!
И пустился бежать к пепелищу, оставшемуся на месте сгоревшего скрэба, где он нашел яйца эму, совсем испекшиеся.
— Устроим «коробори»! — пошутил он, но на лице его не дрогнул ни один мускул.
Все трое уселись есть. Они разделили одно яйцо на троих. Остальные решили оставить в дорогу. Вообще-то с таким проводником им не о чем было тревожиться. Однако запасы продовольствия никогда не помешают. Особенно сейчас, когда они еще не знали, как далеко распространилась болезнь и где они встретят дичь.
— Я только об этом и думаю, — скорее для себя, нежели обращаясь к кому-либо, проговорила Мария. — О медных рудниках Ахмеса, возле которых растения уцелели. Надо будет заняться этим одновременно с установлением карантина. Какую роль играет медь? Или, может, какой-нибудь сопутствующий ей микроэлемент, который создает в пластидах устойчивость, своеобразный иммунитет? А, может быть, он изменяет молекулу самого вируса, вытесняя из нее какой-нибудь атом. Хорошо, что перед смертью фараон рассказал нам и об этом. Это может искупить все его грехи, смягчить вину злосчастного Эхнатона.
Услышав это имя, попугай закричал:
— Падите в ноги божественного фараона! Целуйте пыль, по которой ступала нога фараона...
Все еще находясь под впечатлением трогательной исповеди, потрясенная той ужасной ценой, которой он искупил свою вину, Мария глубоко вздохнула:
— Сколько страданий в мире! А мы, занятые самими собой, не видим их. Почему мы позволяем им перерождаться в зло, набирать силу и губить людей — и только после этого замечаем их?.. Почему!?...
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24