В.Зубчанинов
Повесть о прожитом
Никто не забыт
ХХ век стал для русского народа веком тяжелейших испытаний и неисчислимых
человеческих жертв. Революция, Великий Перелом, Война - вехи крестного пути
России, где судьбу человека невозможно отделить от истории народа. А что
довелось пережить, испытать каждому - от исторической жертвы миллионов! Мы
наследуем эту нашу национальную трагедию, много зная покаянной, безнадежной
правды, но так и не обретая нравственной ясности. Но именно она должна была
явиться - уже не из пекла времени, не по прошествии времени, а над всей его
становящейся историей громадой, сообщая нам то знание о прошлом, которое
было бы соединением всех правд. Явиться в нашу уже полную душевной подлости
литературу. Явиться после громогласного объявления о закрытии самой этой
Темы и бездушной парадной раздачи литературных слав да лавров. Когда забыта
и предана безмолвно даже память тех, кто ее, тему лагерную, открывал, и о
Варламе Шаламове высказываются менялы и оценщики литературные уже не иначе,
как о заскорузлом летописце.
Автор открываемой теперь для читателя книги - Зубчанинов Владимир Васильевич
(1905-1992) - один из крупнейших ученых-экономистов, а в другой жизни -
заключенный воркутинских лагерей. Он любил свою родину, уважал достоинство
человеческое, имея и такую душевную силу, чтобы жалеть падших, но не прощать
самому себе даже мгновения слабости и малодушия.
Книга начинала писаться в начале семидесятых годов и была окончена уже в
наше время. Работу над ней Владимир Васильевич понимал как свой долг перед
памятью отца и брата, сгинувших бесследно в сталинских лагерях. "Повесть о
прожитом" восполняет и продолжает лагерную тему, которая закрытой или
завершенной быть не может, потому что это святой стон и голос наших мертвых,
праха земли нашей. Донести правду о пережитом, увиденном дано было немногим
- выжившим, оставшимся людьми. А тех, кому даровано не только уцелеть в
лагере, но и бессмертие в слове,- крупицы. И такой ценой сам наш народ
доносит о себе правду и воскрешается из небытия, из мертвых.
Олег ПАВЛОВ

Вспоминаю с печалью нездешней
Все былое мое, как вчера.
Александр Блок

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
За свой долгий жизненный путь я встретил много людей. Каждый из них, как
драгоценный камешек, блеснул мне какой-то из своих граней. Суметь бы собрать
эти блестки.
Прежде всего я хочу написать о своих дедах и прадедах, родителях и бабушке,
матери моего отца.
Бабушка Любовь Васильевна была шестым, самым младшим ребенком в богатой
купеческой семье Елизаровых. Из ее родоначальников я слышал только о
бабушкином прадеде Григории Ефимовиче. Он был крепостным мужиком, но в конце
XVIII или начале XIX века получил вольную. Именно он заложил основу
елизаровского богатства. Сначала ходил офеней в приволжские, скрытые от
божьего мира и всей тогдашней цивилизации чувашские, мордовские, марийские
деревни. Ранней весной, когда никто еще ничего не продавал и не покупал,
Григорий Ефимович по дешевке запасался - конечно, в кредит - разным товаром,
необходимым в деревенской жизни, а в начале лета, чтобы поспеть к уборке
хлебов и пока еще не пропили урожая, отправлялся в путь.
Шли вдвоем - отец Григорий Ефимович и 15-летний сын Ефим. Шли рядом с
телегой, в дождь покрывались запасными рогожами (чтоб не гноить рубахи),
шлепали лаптями по раскисшей глине, отдыхали редко, но так, чтоб не
переутомить лошадку. Ночью, если не подходили к деревне, то по очереди спали
под телегой и выпасали своего коня. Вот так обходили они деревни, далеко
державшиеся друг от друга, распродавали товар и получали заказы - что
привезти будущим летом. К зиме возвращались с кой-каким прибытком. Ефим
Григорьевич позднее говаривал: "Наши елизаровские деньги честные: тот -
купца на ночлеге зарезал, другой - помещика обобрал. А мы сколько лаптей с
отцом износили, чтоб копейку к копейке прикладывать". По-видимому, этих
копеек накоплено было много. Уже Григорий Ефимович записался в купцы и завел
в Вязниках полотняную фабрику.
Под Вязниками во всех деревнях сеяли лен и зимой при лучине пряли льняную
пряжу. На воскресных базарах в городе за копейки продавали ее, а полотняные
фабриканты, которые тогда своих прядилен не держали, скупали пряжу и вели
ткацкое производство. Это было очень доходным делом.
Григорий Ефимович соорудил просторный барак, разместил в нем около сотни
деревянных ткацких станков и при тогдашнем 14-часовом рабочем дне выпускал
порядочное количество льняного полотна. Так постепенно накопился большой
капитал.
После смерти отца молодой Ефим Григорьевич (бабушкин дед) расширил фабрику.
Он построил кирпичное здание в два этажа, выписал из Англии механические
станки и паровую машину. В Вязниках он стал одним из крупнейших полотняных
фабрикантов. Его выбрали городским головой, и он оставался на этом посту до
самой смерти.
Все мои сведения о нем относятся уже к тому времени, когда ему перевалило за
шестьдесят. Но и в этом возрасте он не выглядел стариком. Высокого роста,
сухой и широкий в кости, с черными, расчесанными по-крестьянски на обе
стороны только начавшими седеть волосами, с черной, тоже чуть побелевшей под
губами бородой, с ястребиным взглядом, он с шести часов утра и до поздней
ночи был в делах, все видел и замечал, не знал покоя и никому покоя не
давал. В мои детские годы еще сохранялся его портрет, написанный, очевидно,
одним из очень талантливых мстерских богомазов. Только седеющие виски
выдавали его возраст. Но глаза из-под черных бровей смотрели остро и
уверенно. На сухом лице не было морщин. Он был вдов и жил с
красавицей-горничной, которая беззаветно его любила. Однако те сотни людей,
которые на него работали и от него зависели, страшились его. Рабочие звали
"старым ястребом".
Дельцом он был хватким, знающим и изобретательным. На Нижегородской ярмарке
продавал свое полотно в Персию и в 30-х годах вошел членом-учредителем в
образованную тогда по мысли Грибоедова Русско-персидскую компанию. Грибоедов
пытался убедить правительство, что она могла бы быть чем-то вроде английской
Ост-Индийской компании. В 40-х годах, уже глубоким стариком, Ефим
Григорьевич первым в России выписал из Англии систему для механического
льнопрядения. Но прядильные машины оказались похитрее ткацких станков, и,
как ни бился со своими слесарями Ефим Григорьевич, наладить их не смог. Бабы
в деревнях пряли лучше и дешевле.
Наследника себе Ефим Григорьевич воспитать не сумел. У него был единственный
сын - Василий Ефимович. Сначала старик держал его при себе, приучал к
фабричному делу. Но потом, стремясь захватить в Русско-персидской компании
ведущее положение, добился ему там места секретаря и отослал в Петербург.
Царское правительство не сумело оценить и поддержать компанию. Вместо дела
шли бесконечные приемы и обеды, Василий Ефимович оказался главным их
устроителем и навсегда усвоил вкус к этому веселому и праздному
удовольствию. Когда отец понял, что с компанией ничего не выходит и
торговать с Персией лучше через Нижегородскую ярмарку, он вернул сына в
Вязники, женил, но за оставшийся десяток лет своей жизни уже исправить его
не мог. Фабрику продолжали вести воспитанные Ефимом Григорьевичем мастера,
она еще давала значительные доходы, но не развивалась и почти не
обновлялась.
Был уже конец 60-х годов. Кругом строились громадные прядильные и ткацкие
фабрики. Управлять ими приглашали английских инженеров. А Елизаровская
фабрика, бывшая в начале века одной из крупнейших в Вязниках, так и
оставалась с уаттовской паровой машиной и мастером Гаврилычем во главе. По
сравнению с новыми фабриками она выглядела карликом.
Детей у Василия Ефимовича было много. Но живыми остались только два сына и
четыре дочери. Меньшая, Любовь Васильевна, вышла замуж за небогатого, на
двадцать лет старше ее муромского торговца Михаила Назаровича Зубчанинова -
и стала Зубчаниновой. Это была моя бабушка.
Вскоре Любовь Васильевна родила сына. Это был мой отец - Василий Михайлович.
Через полтора года родилась дочь, моя будущая тетка - Ольга Михайловна.
Любовь Васильевна сама подготовила своего сына для поступления в реальное
училище, с дипломом которого без экзаменов принимали в любой технический
институт.
В реальном училище отец подружился с тремя очень разными ребятами. Один из
них - Костя Курицын - был из большой крестьянской семьи из-под Мурома.
Другой мальчуган - Алеша Груздев - был из рабочей семьи. Позднее он женился
на сестре моего отца - Оленьке. Третий из друзей был Саша Брюхов, по
происхождению из господ. В отличие от Кости мальчик он был тихий, очень
скромный и сдержанный.
В 1892 году мой отец окончил училище и вместе с Костей Курицыным поехал в
Москву в МВТУ.
Моя мама - Надежда Адриановна - была младшей дочерью Гладкова Адриана
Ивановича и его жены Юлии Васильевны. Они были коренными муромлянами. Адриан
Иванович вместе со своими братьями вел большое дело - продавал русскую
пшеницу в Англию. Капитал братьев не был разделен, но каждый из них имел
свои обязанности. Старший, Иван Иванович, жил в Англии и продавал зерно.
Адриан Иванович большую часть времени проводил в Таганроге, скупал у
новороссийских помещиков пшеницу, фрахтовал корабли, отгружал и отправлял ее
в Англию. Младший брат, Матвей Иванович, вел финансовую часть, "покупал"
деньги, то есть изыскивал выгодные кредиты, чтобы Адриан Иванович мог
задолго до получения денег из Англии рассчитываться с продавцами зерна, с
грузчиками и извозом, с владельцами кораблей. Дело было выгодным, и Гладковы
считались людьми состоятельными.
Отцу было уже 27 лет, когда после работы на небольших муромских фабриках он
получил предложение занять должность помощника директора (по современным
понятиям - главного инженера) большой фабрики Костромской мануфактуры. Надо
было обзаводиться семьей. В городе всегда действовала негласная
посредническая система, хорошо осведомленная, кто хочет жениться и какие
имеются невесты. Его познакомили с семьей Гладковых. Он побывал в их доме, и
ему понравилась стройная миловидная девушка с пышной прической шелковистых
палевых волос. Он пришел еще, потом еще раз и решил, что не стоит больше
ничего искать. Они поженились и уехали в Кострому. Два года, проведенные
там, были самыми счастливыми в жизни моих родителей.
Фабрика, на которую пришел работать отец, была большая и перспективная.
Директором ее правления был старый Кашин. Он считал, что будущее России в
образованных инженерах. Отца он очень ценил. Он говорил ему: английские
машины сами еще не знают, что могут; все, что придумаете нового,- пробуйте;
машины, как люди,- их надо учить и воспитывать.
Платили отцу в месяц больше, чем Юлия Васильевна получала своей ренты за
целых полгода. Ему предоставили большую квартиру. Вдвоем с мамой они
обставлялись и устраивали новую жизнь. Прислугой взяли Любашу - молодую
вдовушку из очень бедной деревенской семьи. Мама одела ее по-городскому,
вместе они учились стряпать, наводить чистоту и порядок, как в гладковском
доме. Мама стала учить Любашу грамоте.
Вскоре мама забеременела и с приближением родов уехала в Муром. В ее
отсутствие умер директор. Прямых наследников у него не было, и место занял
кто-то из родственников. Не знаю почему, но отцу новый хозяин не понравился.
Инженеры были тогда нарасхват, и акционерная компания "Новая Бавария"
пригласила его директором джутовой фабрики под Харьковом. Там дали квартиру
со всей обстановкой, даже с посудой и бельем. Костромскую мебель и прочие
вещи в ящиках отправили в Муром, в гладковские сараи.
В Харькове папа получил телеграмму: "Родился сын". Это был я. Через полгода
мама приехала со мной и Любашей.
Шел 1905 год. Фабрика бастовала. После шумного митинга во дворе рабочие
послали трех выборных с требованиями к директору. Двухстворчатые двери
кабинета распахнулись, вошли трое пожилых кряжистых рабочих, а за ними
двигалась целая толпа. Двое служителей задержали ее у дверей, хотя закрыть
их уже не смогли, и весь народ участвовал в переговорах. Отец встал и стал
слушать требования. Вероятно, выглядел он не очень авторитетно: молодой
человек с небольшой бородкой, не знающий, что отвечать и что предпринимать.
Негромко он сказал:
- Я же не имею никаких прав.
В этот момент к отцу подбежал служащий и зашептал:
- Громят квартиры. Ваша жена с ребенком побежала в Харьков. Коляска готова.
Отец бросился вниз по лестнице, вскочил в коляску и велел гнать в город. На
третьей версте он догнал маму с ребенком на руках и Любашу с большим узлом.
Мама не могла успокоиться, молоко у нее пропало, я орал.
- Уедем, поскорее уедем отсюда. Поближе к своим.
Папа тут же написал в Акционерную компанию письмо всего в две строки: "С
сего числа по семейным обстоятельствам прошу меня рассчитать".
На другой день они уехали в Муром. Здесь в декабре 1906 года родился мой
брат Шура. Отец же получил приглашение на работу в крупный Вязниковский
льняной комбинат, фактическим хозяином и директором которого был Сеньков.
Я вырос в городе Вязники. По всему склону высокого берега Клязьмы, на
которой стоял город, цвели вишневые сады. С чем сравнить красоту этого
бесконечного кружева нежных цветов? Разве только с тем, как ласково и
застенчиво, с радостным блеском в глазах смотрит невеста, одетая в свое
белое нарядное платье.
Летом на даче я вставал обычно в восемь часов. И в тот день, который мне
запомнился особенно ясно, я проснулся, как всегда, сразу, увидел, что шторы
еле сдерживают потоки теплого, солнечного света, улыбнулся радостному утру и
быстро вскочил. Шура, мой брат, еще спал. Надо убежать, пусть ищет! Чтоб не
попасться гувернантке, я юркнул под шторы, распахнул окно, выскочил в него и
бросился к клумбам. После вечерней поливки земля тут не просохла, и ступать
босыми ногами было прохладно. Но надо ведь посмотреть - распустились ли
вчерашние бутоны? Нет. Разбухают потихоньку, но не торопятся. Можно помочь,
раскрыть листочки, пусть распускаются поскорей! А вот по стеблю ползет
волосатый червяк. Я потыкал его пальцем, он свернулся и упал. Присев на
корточки, я раздвинул мокрые листья, стал искать, но не нашел. Жалко. Уж
очень волосатый! Но долго возиться нельзя: увидят, начнутся все эти
гутен-моргены, хенде-вашен и так далее. Надо бежать на речку...
А вечером, после длинного жаркого дня, до предела заполненного гостями,
смехом и разговорами, прогулками и едой, несколько человек, которым все еще
не хотелось расставаться, продолжали сидеть на большой открытой террасе.
Солнце село. Над лугами белел туман, и где-то скрипуче кричал дергач. На
лампу летели комары и ночные совки.
В плетеном кресле полулежал стройный, очень большой, с красиво закрученными
усами и аккуратно подстриженной бородой, до черноты загорелый и обветренный
Александр Сергеевич Брюхов - школьный товарищ моего отца, ученый-агроном и
помещик. Хотя он устал, как и все, ему еще хочется подзадоривать других и
смеяться.
- Васенька, а ведь без революции мы, вероятно, не обойдемся!
- Ты думаешь?
- Так Леня считает.
Леня - это Алексей Николаевич Груздев, тоже их школьный товарищ, инженер,
директор фабрики, муж моей тети, сестры отца. Вместе с бабушкой он сидит на
лесенке, спускающейся в сад. Когда о нем упоминают, он смущается и гладит
валяющуюся у его ног собаку. Потом соглашается:
- Может, и будет революция.
Бабушка, пряча чуть заметную усмешку, замечает:
- Он всю зиму Маркса читал.
- Ну, не совсем так. Начинал читать.
- И что-нибудь вычитал?
- Ничего. Не пошло. Думал, если запивать, то пойдет. Выписал ящик вина.
Выпил, но так и не прочитал.
- Леня! А ведь вас с Васенькой, наверное, зачислят в эксплуататоры. А?
Алексея Николаевича это задевает.
- Нас? Почему? Разве мы не работаем? Да если Сеньковы, Дербеневы, Гандурины
из нашей работы деньги делают - мы-то при чем? Ведь из твоей пшеницы гонят
водку и спаивают народ. Разве ты виноват?
- Ну, это не совсем то же самое. А вот вы паукам помогаете кровь из мушек
сосать!
Тогда эксплуататоров обычно изображали в виде пауков, высасывающих
пролетарскую кровь.
Бабушка продолжает разговор:
- Они настоящий рабочий народ. Алексей Николаевич студентом каждое лето на
паровозах работал помощником машиниста. Только этим
и жил.
- Меня вы не уговаривайте. Я тоже рабочий народ. Вам, наверное, кажется, что
если я помещик, так на меня все с неба валится? А у меня, когда я кончил
академию, кроме долгов и отработочного хозяйства, ничего не было. А теперь,
вы знаете, какие машины, какие поля, какие лошади!
1 2 3 4 5