Перед нами — единая система.
И ограничивается ли эта деятельность одними пассивными воспоминаниями? Динамика вегетативных явлений свидетельствует о другом. После того как человек засыпает, пульс его замедляется, но это замедление доходит лишь до конца стадии сонных веретен. Как только на сцене появляются дельта-волны, сердце начинает биться все чаще и чаще, к концу же дельта-сна частота пульса достигает предела. Такую же динамику обнаруживает и кожно-гальваническая реакция — один из основных показателей эмоциональной активности. Малейшее наше волнение, которого мы сами можем даже не почувствовать, влияет на работу потовых желез, кожа становится более влажной, ее электрическое сопротивление меняется, и на кривой, которую вычерчивает подключенный к датчику самописец, появляется соответствующий пик. В состоянии спокойного бодрствования реакция эта выражена очень слабо. Когда человек засыпает, она исчезает совсем и появляется лишь вместе с дельта-ритмом. Во второй половине дельта-сна, то есть в четвертой, самой глубокой стадии медленного сна, она уже не прекращается ни на секунду. Разыгрывается целая эмоциональная буря. Но вот после краткой промежуточной стадии, похожей на дремоту, наступает быстрый сон с его сновидениями. И что же? Кожно-гальваническая реакция появляется лишь время от времени, словно все переживания уже позади. В основном она совпадает с резкими вспышками быстрых движений глаз. Если человека разбудить после такой вспышки, он расскажет о ярком сновидении. Это понятно. Но почему кожно-гальваническая реакция сильнее проявляется в медленном сне, а не в быстром? Сны-то в медленной фазе более «умственные», чем в быстром, а в дельта-стадии их, может быть, и вовсе нет. Что же мы там переживаем?
ВОЛШЕБНОЕ КРЕСЛО
Во время сна, говорит Марсель Пруст, человек держит вокруг себя нить часов, порядок лет и миров. Просыпаясь, он инстинктивно, в мгновение ока, угадывает, где он находится и сколько времени он провел погруженный в сон. Но весь этот порядок может быть нарушен. Пусть перед утром, после бессонницы, сон овладеет им во время чтения, в позе для него непривычной. Тогда, пробудившись, он в первую минуту не узнает часа, ему будет казаться, что он прилег несколько мгновений назад. Если же он заснет совсем уж в несвойственной ему позе, например сидя в кресле, после обеда, тогда в мирах, вышедших из орбит, все перепутается, волшебное кресло помчит его через время и пространство, и в момент, когда он поднимет веки, ему покажется, что он лег несколько месяцев тому назад в другом месте.
«Но достаточно бывало, — продолжает Пруст, — чтобы в моей собственной постели сон мой был глубок и давал полный отдых моему уму; тогда ум мой терял план места, в котором я заснул, и когда я просыпался среди ночи, то, не соображая, где я, я не сознавал в первое мгновение и кто я такой; у меня бывало только… чувство существования, как оно может брезжить в глубине животного; я бывал более свободным от культурного достояния, чем пещерный человек; но тут воспоминание о нескольких местах, где я живал и где мог бы находиться, приходило ко мне, как помощь свыше, чтобы извлечь меня из небытия… В одну секунду я пробегал века культуры, и смутные представления керосиновых ламп, затем рубашек с отложными воротничками мало-помалу восстанавливали своеобразные черты моего „я“… Когда я просыпался, все вращалось вокруг меня во тьме: предметы, местности, годы. Тело мое, слишком онемевшее для того, чтобы двигаться, старалось по форме своей усталости определить положение своих членов, чтобы на основании этого угадать направление стены, место предметов обстановки, чтобы воссоздать и назвать жилище, в котором оно находилось. Память его, память его боков, колен, плеч, последовательно рисовала ему несколько комнат, в которых могло бы спать, между тем как вокруг него, меняя свои места соответственно форме воображаемой комнаты, вращались в потемках невидимые стены. И прежде даже, чем мое сознание, которое, сопоставляя все обстоятельства, стояло в нерешительности на пороге времени и форм, успевало отождествить помещение, мое тело припоминало для каждого род кровати, место дверей, расположение окон, направление коридора, вместе с мыслями, которые были у меня, когда я засыпал, и которые я снова находил при пробуждении. Мой онемевший бок, пытаясь угадать свое положение в пространстве, воображал себя, например, вытянувшимся у стены в большой кровати с балдахином, и тотчас я говорил себе: „Вот как, я не выдержал и уснул, хотя мама не пришла пожелать мне покойной ночи“: я был в деревне у дедушки, умершего много лет назад; и мое тело, бок, на котором я лежал, верные хранители прошлого, приводили мне на память пламя ночника из богемского стекла в форме урны, подвешенного к потолку на цепочках, камин из сиенского мрамора в моей спальне в Комбре в далекие дни, которые в этот миг я воображал себе настоящими…
Затем воскресало воспоминание нового положения; стена тянулась в другом направлении: я был в своей комнате у г-жи де Сен-Лу, в деревне: боже мой! уже по крайней мере десять часов, вероятно, обед уже окончен! Я слишком затянул мой послеполуденный сон… Эти кружащиеся и смутные клочки воспоминаний никогда не длились больше нескольких секунд… Я мысленно видел то одну, то другую комнату, в которых мне доводилось жить, и в заключение вспоминал их все в долгих мечтаниях, следовавших за моим пробуждением… Конечно, теперь я уже совсем проснулся, тело мое описало последний круг, и добрый ангел уверенности остановил все кругом меня, уложил меня под мои одеяла, в моей комнате и поставил на свои места в темноте мой комод, мой письменный стол, мой камин, окно на улицу и две двери».
Пруст пишет о том, что ощущает человек спросонок за те несколько мгновений, пока его сознание совершает переход от сна к бодрствованию. Это рассказ здорового человека, наделенного богатым воображением и недюжинной памятью, сохраняющей все оттенки чувственных ощущений и перипетий рассудка. У всякого здорового человека события, происходящие во внешнем мире или в сознании, фиксируются памятью в непрерывной последовательности; благодаря этому он всегда безошибочно ориентируется во времени и хорошо знает, что относится к прошлому, что к настоящему, а что к будущему.
Иначе чувствуют себя люди, у которых из-за различных поломок в мозгу расстроена память, например больные корсаковским синдромом. У этих больных поражены структуры, участвующие в сличении новых впечатлений с хранящимися в памяти образами-эталонами, и они не в состоянии фиксировать происходящее. Кошелек непосредственной памяти у них прохудился. Им очень трудно, а чаще просто невозможно удержать в сознании то, что с ними случилось минуту назад. О времени они имеют самое смутное представление; свое далекое прошлое, когда они еще не были больны, они помнят более или менее прилично, но недавнее прошлое сжимается у них в несколько отрывочных фрагментов. Чем больше впечатлений сохраняет память, тем больше человек «переоценивает» время — Пруст способен описывать то, что происходит в течение нескольких секунд, на пяти или шести страницах. Чем хуже у человека память, чем меньше она может удержать впечатлений, тем сильнее он «недооценивает» свое время. Вся жизнь может показаться такому человеку промчавшейся, как краткий сон. Корсаковский синдром с его нарушенной фиксацией событий демонстрирует нам самую крайнюю степень такой «недооценки» времени.
А как люди оценивают время, которое они провели во сне? Существует ли какая-нибудь зависимость между той или иной стадией сна и качеством фиксации происходящего? В поисках ответа на эти вопросы московский физиолог В. П. Данилин провел довольно простой эксперимент. Несколько ночей подряд молодых добровольцев будили посреди различных стадий сна и расспрашивали о том, что проносилось у них в голове перед самым пробуждением и сколько времени, как им кажется, они спали. Оценка признавалась правильной, если отклонение не превышало пятнадцати минут на час реального времени. Данилин исходил из предположения, что правильная оценка должна во всех случаях означать непрерывную фиксацию «событий», а неправильная — фиксацию прерывистую, или, во всяком случае, неудовлетворительную.
Ответ на свои вопросы Данилин получил. Когда испытуемых в первых трех циклах «медленный сон — быстрый сон» будили посреди дельта-сна, то в половине случаев они «недооценивали» предшествующий период. Ошибка достигала иногда пятидесяти минут на час: после четырех часов сна человек мог сказать, что спал минут сорок. Правильно или «избыточно» оценивалось время лишь тогда, когда испытуемые говорили, что им снился сон. Если же их будили посреди быстрого сна, оценка была правильной независимо от того, снились ли им, по их словам, сны или не снились, причем оценка распространялась и на сам быстрый сон, и на весь предшествовавший ему период. Выходило, что последовательность психофизиологических процессов, дающая нам ощущение протяженности времени, фиксируется в дельта-сне плохо. Если у кого это и получалось, то лишь благодаря внедрению в дельта-сон частичек быстрого сна, побудивших людей рассказывать о сновидениях, — своего рода событиях, внешних по отношению к дельта-сну.
Отчего же дельта-сон обладает такой плохой памятью на время, а быстрый сон — хорошей? Оттого, считают В. П. Данилин и его коллега Л. П. Латаш, что первый «углублен в себя», в свои «мысли», подобен человеку, который, глубоко задумавшись, не замечает ничего вокруг, а второй, напротив, окидывает свободным взглядом все, что предваряло его, и подводит итоги — его деятельность имеет как бы внешний характер и больше связана с временными категориями. Во время быстрого сна, входящего в первые три цикла, идет своеобразная доработка и введение в память того, о чем «думалось» в дельта-сне. Вот под утро, в четвертом и пятом цикле, когда быстрому сну дельта-сон почти не предшествует и он уже занят самим собой, человек так же «недооценивает» время, как и в дельта-сне.
Конечный продукт одного сна, пишет Латаш, становится исходным продуктом для другого. Истощается продукт одного сна — нет работы и для другого. Разные фазы и стадии сна предстают перед нами как звенья одной цепи, как последовательность взаимосвязанных периодов осознаваемой и неосознаваемой психической активности, которая все-таки не что иное, как переработка информации, усвоение и запоминание того, что воспринималось и о чем думалось накануне.
ЗАТОВАРИВШИЙСЯ СКЛАД
Снова на сцену выступает информационная теория. Теперь она уже не так простодушна и уязвима, как прежде. Она опирается не только на общие соображения, вроде того, что кошелек непосредственной памяти не резиновый или что для нормального переваривания пищи надо время от времени останавливать процесс жевания. В ее распоряжении все данные о быстром сне и о медленном, об их взаимосвязях и о парадоксах их вегетатики. И каждый факт она умеет истолковывать в свою пользу.
После того как неврологи научились лишать человека быстрого сна и благодаря этому многое узнали про быстрый сон, они решили проделать то же самое и с медленным. Но как отделить его от сна вообще, если весь сон на три четверти медленный? Лишить человека быстрого сна легко: побежали по электроэнцефалограмме ритмы быстрого сна, заметались глаза — буди. А тут когда будить? Человека можно по-настоящему лишить только глубокого дельта-сна, «подбуживая» его звуковыми сигналами, не настолько сильными, чтобы он проснулся, но достаточно ощутимыми, чтобы перевести его в стадию сонных веретен или дремоты.
На лишение дельта-сна человек реагирует точно так же, как и на лишение сна вообще: после двух-трех ночей, проведенных под аккомпанемент звуковых «подбуживаний», у него снижается работоспособность, он ощущает усталость и делает ошибки при выполнении задач, требующих тонкости анализа и быстроты реагирования. Сходство реакций на сплошную бессонницу и на лишение дельта-сна свидетельствует о том, что дельта-сон — самый главный сон. А что самое основное в этих реакциях? Да физическое истощение — это же каждому видно! Значит, дельта-сон прежде всего выполняет восстановительную функцию — дает организму обыкновенный физический отдых. Физическое утомление — ведь оно же существует на самом деле. Люди устают от всякой работы. Так говорят сторонники теории восстановления, или энергетической теории, — самой простой, можно сказать, обывательской теории сна.
Но каким же образом способствует физическому отдыху и накоплению сил вегетативно-эмоциональный сумбур и неупорядоченная двигательная активность? «Эмоциональные бури, разыгрывающиеся в дельта-сне, всплески эмоциональной активности в быстром — разве это похоже на накопление энергии? Да это же чистейший ее расход! — замечает А. М. Вейн. — А увеличение частоты пульса в медленном сне, достигающее своего апогея как раз к концу дельта-сна? Сколько раз автору этих строк приходилось наблюдать усиление этих ночных вегетативных сдвигов у больных с невротическими нарушениями сна, и без того измотанных днем сердцебиением и депрессией. Уж раз им удалось как следует заснуть, самое, казалось бы, время набираться энергии их нейронам. А ночные кошмары, непосредственно со сновидениями не связанные и тоже возникающие в дельта-сне! Это прямо разряд какого-то конденсатора».
Человек может провести месяц за письменным столом, может на сенокосе, а может и на курорте — итог будет один: если его дня на три полностью лишить сна, то в первую же ночь, когда он уляжется спать, прежде всего начнется «отдача» дельта-сна, а уж потом быстрого. Нет, задача у дельта-сна, видимо, пошире, чем просто восстановление сил. Если бы это было не так, не разыгрывались бы в это время вегетативные бури. Все зависит от того, что мы будем подразумевать под словом восстановление, говорит Латаш, стараясь примирить информационную теорию с нашей привычной точкой зрения. Информационная теория не противоречит энергетической концепции восстановления, ибо переработка информации во сне не подменяет собой переработку во время бодрствования, а дополняет ее. Восстановление в широком значении этого слова — это не покой и пассивное накопление ресурсов, вернее, не только покой, которого у нас во сне достаточно, но прежде всего своеобразная мозговая деятельность, направленная на реорганизацию воспринятой информации. После такой реорганизации и возникает у нас ощущение свежести и отдыха, свежести как физической, так и умственной. Такое же ощущение бывает у нас и после хорошей утренней зарядки. Строго говоря, зарядка — это ведь расход сил и энергии, но так как расход этот особым образом организован, он превращается в приход, в заряд, оттого и название — зарядка.
Информационной теории близка точка зрения Вейна. К концу дня, говорит он, наш мозг напоминает затоварившийся склад. На складе неразбериха, им уже трудно пользоваться. Надо на время закрыть его и навести в нем порядок. Этой цели и служит сон. Кстати, на наведение порядка всегда приходится затрачивать какую-то энергию: само собой ничего не делается. В одной из своих работ Вейн вспоминает слова Норберта Винера из его «Кибернетики»: «Из всех нормальных процессов ближе всего к непатологическому очищению сон. Часто наилучший способ избавиться от тяжелого беспокойства или умственной путаницы — переспать их». Под очищением Винер, конечно, подразумевает не нейтрализацию гипнотоксинов, не отсеивание «лишней информации» и не забвение причин беспокойства; об этих причинах мы помним и наутро. Винер, как и мы, надеется на то, что к утру наши проблемы станут яснее и путаница распутается, а если и не станут, то уж голова прояснится наверняка. Утро вечера мудренее, говорим мы, откладывая окончательное решение на завтра. Размышления над занимающими нас проблемами продолжаются, как мы знаем, и во сне; благодаря отсутствию внешних помех они, быть может, становятся продуктивнее. Одни ищут формулу бензола, другие ждут появления цирковой наездницы, бросающей в публику цветы. Но в большинстве случаев никто ничего сознательно не ищет и не ждет, а инстинктивно ощущает необходимость в очищении от умственной путаницы и от накопившихся за день смутных и порой тревожных эмоций.
Как бы то ни было, восстановление все равно налицо — восстановление душевного равновесия, восприимчивости, внимания. И разумеется, восстановление физических сил — никто этого не отрицает. И восстановление наших внутренних кирпичиков — синтез белков, который, по мнению многих исследователей, усиливается в дельта-сне. Информационная теория готова признать все, даже гипнотоксины, но при условии, если во главе будет поставлена «содержательная сторона мозговой активности», то есть психическая деятельность, имеющая целенаправленный характер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
И ограничивается ли эта деятельность одними пассивными воспоминаниями? Динамика вегетативных явлений свидетельствует о другом. После того как человек засыпает, пульс его замедляется, но это замедление доходит лишь до конца стадии сонных веретен. Как только на сцене появляются дельта-волны, сердце начинает биться все чаще и чаще, к концу же дельта-сна частота пульса достигает предела. Такую же динамику обнаруживает и кожно-гальваническая реакция — один из основных показателей эмоциональной активности. Малейшее наше волнение, которого мы сами можем даже не почувствовать, влияет на работу потовых желез, кожа становится более влажной, ее электрическое сопротивление меняется, и на кривой, которую вычерчивает подключенный к датчику самописец, появляется соответствующий пик. В состоянии спокойного бодрствования реакция эта выражена очень слабо. Когда человек засыпает, она исчезает совсем и появляется лишь вместе с дельта-ритмом. Во второй половине дельта-сна, то есть в четвертой, самой глубокой стадии медленного сна, она уже не прекращается ни на секунду. Разыгрывается целая эмоциональная буря. Но вот после краткой промежуточной стадии, похожей на дремоту, наступает быстрый сон с его сновидениями. И что же? Кожно-гальваническая реакция появляется лишь время от времени, словно все переживания уже позади. В основном она совпадает с резкими вспышками быстрых движений глаз. Если человека разбудить после такой вспышки, он расскажет о ярком сновидении. Это понятно. Но почему кожно-гальваническая реакция сильнее проявляется в медленном сне, а не в быстром? Сны-то в медленной фазе более «умственные», чем в быстром, а в дельта-стадии их, может быть, и вовсе нет. Что же мы там переживаем?
ВОЛШЕБНОЕ КРЕСЛО
Во время сна, говорит Марсель Пруст, человек держит вокруг себя нить часов, порядок лет и миров. Просыпаясь, он инстинктивно, в мгновение ока, угадывает, где он находится и сколько времени он провел погруженный в сон. Но весь этот порядок может быть нарушен. Пусть перед утром, после бессонницы, сон овладеет им во время чтения, в позе для него непривычной. Тогда, пробудившись, он в первую минуту не узнает часа, ему будет казаться, что он прилег несколько мгновений назад. Если же он заснет совсем уж в несвойственной ему позе, например сидя в кресле, после обеда, тогда в мирах, вышедших из орбит, все перепутается, волшебное кресло помчит его через время и пространство, и в момент, когда он поднимет веки, ему покажется, что он лег несколько месяцев тому назад в другом месте.
«Но достаточно бывало, — продолжает Пруст, — чтобы в моей собственной постели сон мой был глубок и давал полный отдых моему уму; тогда ум мой терял план места, в котором я заснул, и когда я просыпался среди ночи, то, не соображая, где я, я не сознавал в первое мгновение и кто я такой; у меня бывало только… чувство существования, как оно может брезжить в глубине животного; я бывал более свободным от культурного достояния, чем пещерный человек; но тут воспоминание о нескольких местах, где я живал и где мог бы находиться, приходило ко мне, как помощь свыше, чтобы извлечь меня из небытия… В одну секунду я пробегал века культуры, и смутные представления керосиновых ламп, затем рубашек с отложными воротничками мало-помалу восстанавливали своеобразные черты моего „я“… Когда я просыпался, все вращалось вокруг меня во тьме: предметы, местности, годы. Тело мое, слишком онемевшее для того, чтобы двигаться, старалось по форме своей усталости определить положение своих членов, чтобы на основании этого угадать направление стены, место предметов обстановки, чтобы воссоздать и назвать жилище, в котором оно находилось. Память его, память его боков, колен, плеч, последовательно рисовала ему несколько комнат, в которых могло бы спать, между тем как вокруг него, меняя свои места соответственно форме воображаемой комнаты, вращались в потемках невидимые стены. И прежде даже, чем мое сознание, которое, сопоставляя все обстоятельства, стояло в нерешительности на пороге времени и форм, успевало отождествить помещение, мое тело припоминало для каждого род кровати, место дверей, расположение окон, направление коридора, вместе с мыслями, которые были у меня, когда я засыпал, и которые я снова находил при пробуждении. Мой онемевший бок, пытаясь угадать свое положение в пространстве, воображал себя, например, вытянувшимся у стены в большой кровати с балдахином, и тотчас я говорил себе: „Вот как, я не выдержал и уснул, хотя мама не пришла пожелать мне покойной ночи“: я был в деревне у дедушки, умершего много лет назад; и мое тело, бок, на котором я лежал, верные хранители прошлого, приводили мне на память пламя ночника из богемского стекла в форме урны, подвешенного к потолку на цепочках, камин из сиенского мрамора в моей спальне в Комбре в далекие дни, которые в этот миг я воображал себе настоящими…
Затем воскресало воспоминание нового положения; стена тянулась в другом направлении: я был в своей комнате у г-жи де Сен-Лу, в деревне: боже мой! уже по крайней мере десять часов, вероятно, обед уже окончен! Я слишком затянул мой послеполуденный сон… Эти кружащиеся и смутные клочки воспоминаний никогда не длились больше нескольких секунд… Я мысленно видел то одну, то другую комнату, в которых мне доводилось жить, и в заключение вспоминал их все в долгих мечтаниях, следовавших за моим пробуждением… Конечно, теперь я уже совсем проснулся, тело мое описало последний круг, и добрый ангел уверенности остановил все кругом меня, уложил меня под мои одеяла, в моей комнате и поставил на свои места в темноте мой комод, мой письменный стол, мой камин, окно на улицу и две двери».
Пруст пишет о том, что ощущает человек спросонок за те несколько мгновений, пока его сознание совершает переход от сна к бодрствованию. Это рассказ здорового человека, наделенного богатым воображением и недюжинной памятью, сохраняющей все оттенки чувственных ощущений и перипетий рассудка. У всякого здорового человека события, происходящие во внешнем мире или в сознании, фиксируются памятью в непрерывной последовательности; благодаря этому он всегда безошибочно ориентируется во времени и хорошо знает, что относится к прошлому, что к настоящему, а что к будущему.
Иначе чувствуют себя люди, у которых из-за различных поломок в мозгу расстроена память, например больные корсаковским синдромом. У этих больных поражены структуры, участвующие в сличении новых впечатлений с хранящимися в памяти образами-эталонами, и они не в состоянии фиксировать происходящее. Кошелек непосредственной памяти у них прохудился. Им очень трудно, а чаще просто невозможно удержать в сознании то, что с ними случилось минуту назад. О времени они имеют самое смутное представление; свое далекое прошлое, когда они еще не были больны, они помнят более или менее прилично, но недавнее прошлое сжимается у них в несколько отрывочных фрагментов. Чем больше впечатлений сохраняет память, тем больше человек «переоценивает» время — Пруст способен описывать то, что происходит в течение нескольких секунд, на пяти или шести страницах. Чем хуже у человека память, чем меньше она может удержать впечатлений, тем сильнее он «недооценивает» свое время. Вся жизнь может показаться такому человеку промчавшейся, как краткий сон. Корсаковский синдром с его нарушенной фиксацией событий демонстрирует нам самую крайнюю степень такой «недооценки» времени.
А как люди оценивают время, которое они провели во сне? Существует ли какая-нибудь зависимость между той или иной стадией сна и качеством фиксации происходящего? В поисках ответа на эти вопросы московский физиолог В. П. Данилин провел довольно простой эксперимент. Несколько ночей подряд молодых добровольцев будили посреди различных стадий сна и расспрашивали о том, что проносилось у них в голове перед самым пробуждением и сколько времени, как им кажется, они спали. Оценка признавалась правильной, если отклонение не превышало пятнадцати минут на час реального времени. Данилин исходил из предположения, что правильная оценка должна во всех случаях означать непрерывную фиксацию «событий», а неправильная — фиксацию прерывистую, или, во всяком случае, неудовлетворительную.
Ответ на свои вопросы Данилин получил. Когда испытуемых в первых трех циклах «медленный сон — быстрый сон» будили посреди дельта-сна, то в половине случаев они «недооценивали» предшествующий период. Ошибка достигала иногда пятидесяти минут на час: после четырех часов сна человек мог сказать, что спал минут сорок. Правильно или «избыточно» оценивалось время лишь тогда, когда испытуемые говорили, что им снился сон. Если же их будили посреди быстрого сна, оценка была правильной независимо от того, снились ли им, по их словам, сны или не снились, причем оценка распространялась и на сам быстрый сон, и на весь предшествовавший ему период. Выходило, что последовательность психофизиологических процессов, дающая нам ощущение протяженности времени, фиксируется в дельта-сне плохо. Если у кого это и получалось, то лишь благодаря внедрению в дельта-сон частичек быстрого сна, побудивших людей рассказывать о сновидениях, — своего рода событиях, внешних по отношению к дельта-сну.
Отчего же дельта-сон обладает такой плохой памятью на время, а быстрый сон — хорошей? Оттого, считают В. П. Данилин и его коллега Л. П. Латаш, что первый «углублен в себя», в свои «мысли», подобен человеку, который, глубоко задумавшись, не замечает ничего вокруг, а второй, напротив, окидывает свободным взглядом все, что предваряло его, и подводит итоги — его деятельность имеет как бы внешний характер и больше связана с временными категориями. Во время быстрого сна, входящего в первые три цикла, идет своеобразная доработка и введение в память того, о чем «думалось» в дельта-сне. Вот под утро, в четвертом и пятом цикле, когда быстрому сну дельта-сон почти не предшествует и он уже занят самим собой, человек так же «недооценивает» время, как и в дельта-сне.
Конечный продукт одного сна, пишет Латаш, становится исходным продуктом для другого. Истощается продукт одного сна — нет работы и для другого. Разные фазы и стадии сна предстают перед нами как звенья одной цепи, как последовательность взаимосвязанных периодов осознаваемой и неосознаваемой психической активности, которая все-таки не что иное, как переработка информации, усвоение и запоминание того, что воспринималось и о чем думалось накануне.
ЗАТОВАРИВШИЙСЯ СКЛАД
Снова на сцену выступает информационная теория. Теперь она уже не так простодушна и уязвима, как прежде. Она опирается не только на общие соображения, вроде того, что кошелек непосредственной памяти не резиновый или что для нормального переваривания пищи надо время от времени останавливать процесс жевания. В ее распоряжении все данные о быстром сне и о медленном, об их взаимосвязях и о парадоксах их вегетатики. И каждый факт она умеет истолковывать в свою пользу.
После того как неврологи научились лишать человека быстрого сна и благодаря этому многое узнали про быстрый сон, они решили проделать то же самое и с медленным. Но как отделить его от сна вообще, если весь сон на три четверти медленный? Лишить человека быстрого сна легко: побежали по электроэнцефалограмме ритмы быстрого сна, заметались глаза — буди. А тут когда будить? Человека можно по-настоящему лишить только глубокого дельта-сна, «подбуживая» его звуковыми сигналами, не настолько сильными, чтобы он проснулся, но достаточно ощутимыми, чтобы перевести его в стадию сонных веретен или дремоты.
На лишение дельта-сна человек реагирует точно так же, как и на лишение сна вообще: после двух-трех ночей, проведенных под аккомпанемент звуковых «подбуживаний», у него снижается работоспособность, он ощущает усталость и делает ошибки при выполнении задач, требующих тонкости анализа и быстроты реагирования. Сходство реакций на сплошную бессонницу и на лишение дельта-сна свидетельствует о том, что дельта-сон — самый главный сон. А что самое основное в этих реакциях? Да физическое истощение — это же каждому видно! Значит, дельта-сон прежде всего выполняет восстановительную функцию — дает организму обыкновенный физический отдых. Физическое утомление — ведь оно же существует на самом деле. Люди устают от всякой работы. Так говорят сторонники теории восстановления, или энергетической теории, — самой простой, можно сказать, обывательской теории сна.
Но каким же образом способствует физическому отдыху и накоплению сил вегетативно-эмоциональный сумбур и неупорядоченная двигательная активность? «Эмоциональные бури, разыгрывающиеся в дельта-сне, всплески эмоциональной активности в быстром — разве это похоже на накопление энергии? Да это же чистейший ее расход! — замечает А. М. Вейн. — А увеличение частоты пульса в медленном сне, достигающее своего апогея как раз к концу дельта-сна? Сколько раз автору этих строк приходилось наблюдать усиление этих ночных вегетативных сдвигов у больных с невротическими нарушениями сна, и без того измотанных днем сердцебиением и депрессией. Уж раз им удалось как следует заснуть, самое, казалось бы, время набираться энергии их нейронам. А ночные кошмары, непосредственно со сновидениями не связанные и тоже возникающие в дельта-сне! Это прямо разряд какого-то конденсатора».
Человек может провести месяц за письменным столом, может на сенокосе, а может и на курорте — итог будет один: если его дня на три полностью лишить сна, то в первую же ночь, когда он уляжется спать, прежде всего начнется «отдача» дельта-сна, а уж потом быстрого. Нет, задача у дельта-сна, видимо, пошире, чем просто восстановление сил. Если бы это было не так, не разыгрывались бы в это время вегетативные бури. Все зависит от того, что мы будем подразумевать под словом восстановление, говорит Латаш, стараясь примирить информационную теорию с нашей привычной точкой зрения. Информационная теория не противоречит энергетической концепции восстановления, ибо переработка информации во сне не подменяет собой переработку во время бодрствования, а дополняет ее. Восстановление в широком значении этого слова — это не покой и пассивное накопление ресурсов, вернее, не только покой, которого у нас во сне достаточно, но прежде всего своеобразная мозговая деятельность, направленная на реорганизацию воспринятой информации. После такой реорганизации и возникает у нас ощущение свежести и отдыха, свежести как физической, так и умственной. Такое же ощущение бывает у нас и после хорошей утренней зарядки. Строго говоря, зарядка — это ведь расход сил и энергии, но так как расход этот особым образом организован, он превращается в приход, в заряд, оттого и название — зарядка.
Информационной теории близка точка зрения Вейна. К концу дня, говорит он, наш мозг напоминает затоварившийся склад. На складе неразбериха, им уже трудно пользоваться. Надо на время закрыть его и навести в нем порядок. Этой цели и служит сон. Кстати, на наведение порядка всегда приходится затрачивать какую-то энергию: само собой ничего не делается. В одной из своих работ Вейн вспоминает слова Норберта Винера из его «Кибернетики»: «Из всех нормальных процессов ближе всего к непатологическому очищению сон. Часто наилучший способ избавиться от тяжелого беспокойства или умственной путаницы — переспать их». Под очищением Винер, конечно, подразумевает не нейтрализацию гипнотоксинов, не отсеивание «лишней информации» и не забвение причин беспокойства; об этих причинах мы помним и наутро. Винер, как и мы, надеется на то, что к утру наши проблемы станут яснее и путаница распутается, а если и не станут, то уж голова прояснится наверняка. Утро вечера мудренее, говорим мы, откладывая окончательное решение на завтра. Размышления над занимающими нас проблемами продолжаются, как мы знаем, и во сне; благодаря отсутствию внешних помех они, быть может, становятся продуктивнее. Одни ищут формулу бензола, другие ждут появления цирковой наездницы, бросающей в публику цветы. Но в большинстве случаев никто ничего сознательно не ищет и не ждет, а инстинктивно ощущает необходимость в очищении от умственной путаницы и от накопившихся за день смутных и порой тревожных эмоций.
Как бы то ни было, восстановление все равно налицо — восстановление душевного равновесия, восприимчивости, внимания. И разумеется, восстановление физических сил — никто этого не отрицает. И восстановление наших внутренних кирпичиков — синтез белков, который, по мнению многих исследователей, усиливается в дельта-сне. Информационная теория готова признать все, даже гипнотоксины, но при условии, если во главе будет поставлена «содержательная сторона мозговой активности», то есть психическая деятельность, имеющая целенаправленный характер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28