Впрочем, и отвлечься-то по-настоящему в нашей выкрашенной в белое кирхе так и так было не на что. Все давным-давно до мелочей было знакомо.После службы я увидел отца, беседующего с учителем Ниссеном. Между ними стоял пастор Рухман, то и дело молитвенно вздымающий обе длани. Наконец Ниссен с пунцовым лицом выбежал из церкви и рысью помчался к школе. У меня аж зачесалось пониже спины, как представил, какая могучая трепка ожидает меня после обеда. Но тут ко мне подошел пастор Рухман.— Скажи-ка, Иоганнес, ты и в самом деле не знал, что ответить тогда, в школе?— Знал, господин пастор… — И тут меня прорвало. Все горести несправедливо обиженного тринадцатилетнего мальчишки выплеснулись наружу. Почему мои нелады с Ниссеном должны отражаться на школьных оценках? Конечно, я и сам понимаю, что я озорник, и готов отвечать за свои проказы. Хорошая порка — вполне справедливое наказание за это. Но зачем же позорить меня на открытом уроке при родителях? В этот день мне так хотелось быть ничуть не хуже других учеников, а меня выставили каким-то чуть ли не преступником.Дети очень чутки к несправедливости, и мне казалось просто непорядочным, что Ниссен использует свое учительское положение для сведения счетов со мной за наши внешкольные распри. Позднее, когда я сам стал морским офицером и капитаном и на мои плечи легла огромная ответственность, я часто думал об этих своих школьных годах. Капитан на море обладает практически неограниченной властью. Он — первый после бога. И как же велико у него искушение перенести свои симпатии и антипатии на служебные дела! Каюсь, случалось иной раз такое и у меня. Надеюсь, однако, что большей частью мне удавалось все же отделить капитана Босса от Ханнеса Фосса.Пастор Рухман понял, должно быть, что творилось в моей душе. Как шлезвиг-голштинец, он уловил, конечно, почему я не смог произнести слово «бодден». Как сельский пастырь, он знал, насколько велика зависимость его больших и маленьких овечек от местных традиций, в соответствии с которыми неприличным считалось задавать кому-то вопрос, на который тот не мог ответить. Поэтому в школе на открытых уроках и было принято спрашивать лишь тех, кто сам вызвался.— Иоганнес, — сказал наконец пастор, — а кем бы ты хотел стать?— Пойду к хозяину, — ответил я, что по-нашему, по-деревенски, означало: пойду в батраки.— А выучиться какому-нибудь ремеслу ты не хочешь?— Еще как хочу, господин пастор, на корабельного плотника! — выпалил я, отлично сознавая всю безнадежность подобного желания. Мечта об этой профессии теплилась лишь где-то в самом дальнем уголке моей души.— Хорошо, будь прилежен в школе. Я поговорю с господином старшим учителем.И в самом деле, вслед за этим разговором учитель Ниссен стал ко мне относиться куда более сносно. Успеваемость моя не то чтобы заметно улучшилась, но и плохой ее назвать уже было нельзя.Отец со мной о выборе профессии не заговаривал. Однако, посмотрев на пасху 1873 года мой табель, он спросил:— Ну как, ты еще не раздумал стать корабельным плотником?Я только кивнул в ответ. От волнения у меня перехватило дыхание, и я не мог говорить.Деревенская жизнь текла спокойно и размеренно. Зимой дети бегали на коньках, а весной на освободившихся от льда веттернах и канавах начиналась рыбалка. Мы, мальчишки, ловили щук «петлей». Греется щука под солнышком на мелководье, а ты осторожненько заводишь ей вокруг головы петлю из тонкой проволоки. Потом резко дергаешь, петля затягивается, раз — и рыба уже на берегу. А еще мы пасли на лугах скот. Лето начиналось с жатвы хлеба, вслед за которой шла уборка остальных зерновых. После школы мы купались в веттернах. Плавать все учились с самого малолетства. Позднее я с удивлением узнал, что я один из немногих моряков, умеющих плавать.Осенью наступала пора уборки картофеля. В Хорсте проводилась традиционная ярмарка скота. Эта ярмарка казалась нам венцом года. Тысячи животных мычали и хрюкали на всех деревенских улицах и на площади перед церковью. Над головами плавало облако пыли, воздух был наполнен терпким запахом животных, перемешанным с ароматами копченых угрей и дешевых леденцов. Перед ярмаркой я и мои братья с сестрами получали от матери по пятьдесят пфеннигов. Это было тогда для нас целым состоянием. Однако, как и любое состояние, оно быстро таяло, стоило потратить первый пфенниг. Жмешься, экономишь, вроде бы и тратить еще не начинал, глядь, а твоих пяти грошенов Грошен — монета в десять пфеннигов.

уже и след простыл.После ярмарки над маршами гуляли первые осенние штормы, в двери уже стучалась зима. Зимой 1873 года состоялась моя конфирмация. Обряд совершал пастор Рухман. Вообще-то конфирмация всегда происходит перед самой пасхой. Однако будущих моряков конфирмовали на рождество, потому что в январе на кораблях уже начинались работы. Корабельных-то плотников обучали, собственно, на берегу, на верфи, но все равно их причисляли к морскому люду и из школы выпускали раньше, чем других.К конфирмации отец заколол свинью, и мать целую неделю только и делала, что жарила и парила.Рано утром к нам явились все Фоссы и Гердтсы из всех окрестных мест, и вся компания дружно замаршировала к кирхе. Мороз был довольно крепкий. Взрослые плотно закутались. Пальто для детей и подростков считалось у нас вообще ненужной роскошью. Я был одет в новый синий конфирмационный костюм. Купили его на вырост, и он болтался на мне, как на вешалке. Шею сжимал высокий тугой бумажный воротничок, схваченный искусно завязанной в бант лентой.У большинства женщин были с собой корзинки, в которых теплились маленькие жаровенки, наполненные древесным углем. Церковь не отапливалась, и женщины ставили эти жаровенки себе под юбки, чтобы не мерзли ноги. Пар от дыхания множества людей дымкой висел в воздухе. Пастор Рухман произносил слова проповеди, а изо рта у него тоже облачками шел пар. Конфирмационная проповедь тянется особенно долго. Ведь он должен был не только объяснить, что значит для нас этот церковный праздник, он обязан был еще и предостеречь нас от опасностей, которые ожидают будущих моряков, особенно в портовых городах.Позднее я убедился, что фантазии сухопутных крыс зачастую грязнее самых грязных портовых переулков, но тогда, во время проповеди, весь я горел от нетерпения: когда же, когда смогу я наконец насладиться всеми радостями, о которых столь красочно говорил пастор Рухман. В том, что они ждут меня, я не сомневался.Под конец все так промерзли, что святое причастие — глоток теплого церковного вина — оказалось для нас просто спасением.Не без радости слушал я, как в конце конфирмации Ниссен играл на органе: «Исход твой, о благослови, господь!» Это было начало моей взрослой жизни со всеми ее надеждами и желаниями, с длинными штанами, курением и выпивкой. Работа? О работе я тогда и не думал. 3 Мы с отцом знакомимся с герром Кремером. Мой контракт. Вице принимает меня в свой дом. Я праздную вступление в должность.
Работать на верфи меня учил мастер Маас. Конечно, я был крестьянским мальчиком и, что такое работа, хорошо знал с самого раннего детства. Но теперь мне приходилось трудиться с пяти или шести утра до шести вечера.Мастер Маас заботился и о том, чтобы в перерывах на завтрак и обед я, упаси бог, не остался без работы или какого-нибудь поручения.Маас был ужасно длинный и невероятно тощий. Руки его, словно плети, свисали вдоль туловища. Снизу они оканчивались огромными, с хорошую лопату, кистями. Голова его была вытянута в длину, как дыня. Сверху на ней сидела глубоко надвинутая на лоб фуражка с лакированным козырьком и помпоном. Из-подо лба холодным ледяным блеском сверкали голубые глаза, обрамленные бесчисленными морщинами. Летом и зимой на Маасе был надет бессменный черный мастерский сюртук с большими серебряными пуговицами — знаком достоинства первостатейного плотника. Из-под сюртука виднелась обязательная, свежайшая, в сине-белую полосочку рубаха без воротничка.Его морщинистое лошадиное лицо всегда было чисто выбрито, только на шее и под нижней челюстью щетинилась короткая шкиперская борода-шотландка. Когда он вертел головой, часть бороды, та, что росла под челюстью, разворачивалась вместе с ней, а волосы на шее двигались как бы сами по себе. Учеником я, бывало, глаз не мог оторвать от этого увлекательного зрелища. Смотрел, понятно, исподтишка, пока он меня не видел. Стоило ему наставить на кого-нибудь свои голубые ледышки, и тому ничего не оставалось, кроме как работать, работать и работать.Таков был мастер Маас, подлинный владыка верфи. Официально же производством руководил герр Кремер. Говоря о нем, именно так все его всегда и называли. Вблизи я его видел всего один-единственный раз. В тот самый раз, когда мы с отцом пришли ему представляться.В конце августа последнего школьного года пастор Рухман пришел к нам в Моордик. Это входило в его служебные обязанности. В течение года он непременно должен был посетить хоть по разу всех членов общины. Разговаривали при этом, впрочем, вовсе не о церковных делах, а больше о погоде, севе, жатве и разведении скота.Однако на сей раз Рухман снова затеял разговор о моей профессии.— Фосс, — сказал он отцу. «Герр» говорилось только ученым или особо уважаемым людям. Крестьяне и батраки-поденщики должны были гордиться, если к ним обращались на «вы», а не на «ты» или, того неуважительнее, и вовсе безлично.— Фосс, — сказал пастор Рухман, — ну как с вашим Иоганнесом? Не передумал он еще стать корабельным плотником?Отец заверил, что интерес к этой профессии у меня ничуть не убавился.— Хорошо. Я веду переписку с герром Кремером с верфи «Шюдер и Кремер». В следующую среду около десяти вы можете представить герру Кремеру своего мальчика. Я дам вам рекомендательное письмо к герру Кремеру.У меня замерло сердце. Отчасти от радости, что сбывается мое заветное желание, а более от того, что мне предстояло встретиться с этим самым герром Кремером. Видать, крупной он был шишкой, коли сам пастор трижды подряд повеличал его «герром».В среду, в восемь утра, мать расцеловала меня на дорогу. Отец надел свой черный костюм, в котором ходил только в церковь, и лучшие свои сапоги, густо смазанные накануне рыбьим жиром. Свои штаны и куртку я тщательно вычистил щеткой, а сапоги обул новые, специально сшитые сапожником Майером. Предвидя мой быстрый рост, Майер сшил их номера на два побольше, и, чтобы не потерять обувь, мне пришлось напялить на ноги две пары толстых шерстяных носков.Итак, жарким августовским утром мы отправились пешком в Эльмсхорн. Сперва мы шли по зеленым маршам, потом по тенистой полевой дороге до большого шоссе. Здесь мы немного передохнули и, уже без привалов, незадолго до десяти лихо дотопали до Эльмсхорнской гавани. По примеру отца я отряхнул серо-желтую пыль с костюма. Счищать ее со смазанных сапог было делом бесполезным.Эльмсхорнская гавань расположена на Крюкау, речке, устье которой примерно в пяти милях отсюда входит в Эльбу. К сожалению, я не могу сказать «вливается», потому что вода в Крюкау течет то в Эльбу, то из Эльбы, смотря по тому, прилив сейчас или отлив. В час нашего прихода был как раз отлив. Воды в гавани совсем не было. Баркасы, эверы и рыбачьи боты стояли, глубоко увязнув в сером иле. Жаркое утреннее солнышко прямо-таки выпаривало протухшую тину, а легкий восточный ветерок нес эту вонь прямо в наши ноздри. Теперь-то нет для меня ничего приятнее портовых ароматов. Всякий раз, попадая в Виктории в порт, я глубоко вдыхаю этот неповторимый букет. А тогда мы с отцом встревоженно переглянулись. Не по душе нам пришелся этот смердящий запашок. Мы привыкли к чудесному воздуху маршей, замешанному на благоухании луговых трав и терпком запахе скота. Все в жизни — дело привычки.Итак, мы с отцом зашагали вдоль гавани по направлению к верфи «Шюдер и Кремер». На берегу жизнь била ключом. Рыбаки прямо с лодок продавали свой улов.— Свежая, живая камбала, — завлекал покупательниц к своей лодке продавец.— К-а-р-а-а-бы, а вот к-а-р-а-а-бы, — неслось с равномерными интервалами от другой лодки. Это ловец крабов пытался сбыть своих мелких ракообразных.Артель крючников грузила мешки с зерном на лихтеры и баркасы. К гавани тяжелые мешки подвозили на больших телегах, по четверке коней на каждую. Там они останавливались близ судна, которому предназначался груз, задом к специально устроенным подмосткам. Двое грузчиков забирались на воз и скидывали сверху мешки на эти подмостки. Оттуда крючники принимали груз на плечи.Как у них все ладно получалось! Чуть вертанет парень спиной — и мешок уже на загорбке, точнехонько в нужном положении, и грузчик мерными шагами топает с ним к судну, а навстречу ему, к телеге, спешит уже за очередным мешком другой крючник.У грузового люка мешок, как живой, опрокидывался вперед. Специальный человек, назначенный в помощь крючникам, отвечал за то, чтобы мешки без задержки соскальзывали по желобу прямо в трюм. В трюме двое парней подхватывали едущий вниз мешок и, раскачав его как следует, забрасывали на самый верх штабеля.Крючники непрерывной цепочкой тянулись от телеги к судну и обратно. Мы с отцом как раз проходили мимо, когда человек с аспидной доской в руках, стоявший в сторонке и отмечавший черточками число погруженных мешков, заорал вдруг:— Пятнадцать!Это означало, что крючники перенесли уже по пятнадцать мешков каждый. Из сундучка, стоявшего возле самой воды, учетчик достал бутылку и поднес каждому парню по стаканчику кюммеля. Затем людей на телеге и у желоба заменили другими, и началась следующая партия «по пятнадцать мешков на человека».Некоторые суда стояли под выгрузкой. Из-за отлива их палубы оказались значительно ниже береговой кромки, и работа здесь была еще изнурительнее. Четыре человека, с натугой ворочая рукоятки судовой лебедки, поднимали груз на палубу. Затем двое других подтаскивали мешки и ящики к самому берегу, где первая четверка снова поднимала их наверх с помощью ворота и аккуратно укладывала на телеги.Грохотали и визжали лебедки, то и дело слышались крики:— Вира! Майна помалу! Майна, майна еще чуть!Отец потянул меня за рукав. Глазеть было некогда: стрелки на церковных часах, возвышавшихся над крышами эльмсхорнских домов, подбирались уже к десяти.Мы поспешили дальше вдоль гавани, к самому ее краю, где шумела судовая верфь. Она расположилась на небольшом полуострове, омываемом с трех сторон водами реки. Полуостров этот несколько возвышался над всей остальной гаванью, так что даже в самый высокий прилив вода не поднималась до стапелей Стапель — основание, на котором осуществляется сборка корпуса судна.

и не могла унести с собой бревна и доски. Добрых две сотни человек трудились на этой верфи. Они таскали тяжелые балки, бегали взад и вперед с какими-то непонятными предметами в руках, стучали молотками, пилили, рубили. Шум стоял, хоть уши затыкай. Неразбериха полнейшая, никакого планового начала. Именно так мне тогда показалось. Потому как не представлял я еще по глупости, что такое мастер Маас и как он руководит верфью.Там, где маленький полуостров примыкал к суше, на самом высоком месте верфи стоял дом герра Кремера. Белые стены, окрашенный в зеленое фахверковый каркас и мощная главная балка, несущая весь верхний этаж, украшенная четко выделяющейся на зеленом фоне позолоченной резьбой. И крыша из красной черепицы. У нас в Хорсте дома тоже были крашеные. Иначе в здешнем климате нельзя. Но такого сияющего великолепия мне видеть еще не доводилось.Отец смущенно поглядел на свои большущие крестьянские руки. Но в этот самый момент начали бить часы на церковной башне, и это придало ему решимости, он отворил дверь.То, что предстало нашим взорам после немыслимой роскоши фасада, казалось совершенно уму непостижимым. Мы стояли в маленькой холодной прихожей, выложенной красным кирпичом. Отец закрыл дверь, и помещение сразу погрузилось в потемки, потому что свет в него проникал лишь через расстекловку, украшавшую верхнюю часть дверей. Прихожая была совершенно пуста, одна только блестящая медная плевательница сиротливо притулилась в уголке. При открывании и закрывании двери звонил колокольчик. «Ну и ну»! — хотел сказать я, но не успел: с последним звуком колокольчика в правой стене открылся лючок и из него высунулась очкастая рожа. Это был, как я выяснил после, бухгалтер Карстен, который начислял нам жалованье и поддерживал связь между верфью и конторой. Карстен испытующе смотрел на нас сквозь очки. Отец крутил в руках свою жесткую шляпу. Молчание показалось мне бесконечным. Наконец отец отважился:— У меня письмо к герру Кремеру.Карстен молча высунул руку через люк, и отец хотел уже было вложить в нее письмо, но тут вмещался я:— Герр пастор сказал, что мы должны вручить письмо только лично герру Кремеру. Герр Кремер ждет нас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31