Так называют ту штуку, которая стоит на первом месте, перед семьей и Родиной. Это то, что, по уверениям нацистов, дарит свободу. Значит, это все — работа? Значит, ты, жалкий человечек, будешь читать мне нравоучения по поводу смысла бытия? Который заключается в этих трех слогах — ра-бо-та?
Работа! Да какая может быть работа, если с самого детства гуманитарный курс противоречил математическому? Если мечты не сопрягались с точными науками. Если непонятно, за что любить жизнь, когда видишь другую — в кино. Если не остается ничего, кроме ожидания синих утренних часов, вместо длинных чудесных вечеров.
Работа.
Пускай мое теперешнее существование продлится столько, сколько продлится, но я останусь в его уютных пределах, среди его хорошо отлаженных шестеренок, и никто не собьет меня с мысли, что шампанское — лучший ответ на все вопросы, а праздник — последний оплот против работы.
Жалкий человечек, которому наплевать на меня, ты даже не подозреваешь, что праздник, так же, как и работа, никогда не останавливает свой ход. И что если нам трудно завладеть главным, то всегда остается возможность попытать счастья в пустяках. Как тебе объяснить, что однажды, развеселым хмельным вечером, я на несколько секунд искренне ощутил себя властелином мира. Как описать те редкие мгновения благодати, которую может породить, сам не знаю почему, все что угодно — гитарный аккорд, случайная улыбка, взгляд красотки, звон бокалов, остроумная реплика, надежное ощущение близости друга. Это накатывает внезапно, без предупреждения, и длится какую-то долю секунды, и забывается так же мгновенно. Оттого-то я каждый вечер и шастаю по тусовкам — в поисках этого чуда. Зная лучше, чем кто-либо, что за дверями меня уже подстерегает чудовище с разверзнутой пастью по имени «завтрашний день».
Люди прощаются, расходятся. Себастьен объявляет мне, что спешит — у него еще один просмотр. Я показываю ему снимок. Он усмехается:
— Если будешь водить дружбу с такими подонками, вряд ли когда-нибудь сделаешь карьеру.
И велит позвонить ему в конце дня.
6
Я вошел в « Hard Rock Cafй» ровно в 21 час, так и не найдя ответа на вопрос: как обвести вокруг пальца бдительного сумиста, не выведя его из равновесия? А сумист — вот он, сидит в одиночестве, без обычных своих попутчиков, которыми любит себя окружать; перед ним только чашка капуччино и книга. Он возбуждает всеобщий интерес, клиенты за соседними столиками пялятся на него, перешептываясь между собой. Его тонкие черные волосы свободно ниспадают на плечи, придавая ему сходство с индейским вождем по имени Сидящий Бык, уставшим от ненормальных бледнолицых, которые только и мечтают, как бы запихнуть его в резервацию.
Жан-Марк вполголоса заговаривает о Жераре. По его словам, никто, кроме него, еще не знает о смерти вышибалы.
— Тебе здорово повезло оказаться среди тех бородачей, теперь полтора десятка свидетелей могут подтвердить, что это не твоя работа, — на случай, если легавые разнюхают, что он грозился тебя кокнуть, а ты подпалил его тарахтелку.
Ему хочется обсуждать эту тему, мне — нет. Пока шел разговор, я думал о другом: каким образом вознаградить его за ту услугу, о которой я собираюсь попросить. Мы не такие уж близкие друзья, чтобы я мог бить на чувства, но и не совсем чужие, чтобы предложить ему деньги — он наверняка откажется.
Вот уже пять дней, как я вляпался в эту передрягу, и он наблюдает, как бы со стороны, за моими сальто-мортале, а сегодня вечером я должен попросить его совершить один прыжок вместе со мной.
— Я раздобыл домашний адрес того типа с фотографии и даже пробовал дозвониться к нему на работу, но его не нашли.
— И что же?
— У меня мало времени, завтра в полдень я должен встретиться со стариком и отчитаться перед ним, а он передо мной — за Бертрана. Вампир исчез, и его психопатка тоже; значит, бесполезно обходить кабаки, где он раньше хлестал свою «Кровавую Мэри», теперь мой единственный шанс — этот парень.
— И что же?
— А вот что… Кстати, ты не хочешь съесть какой-нибудь сырный тортик или шоколадное пирожное?
— Я не голоден, и вообще мне через сорок пять минут пора открывать свое заведение.
— Ну а если тебе захочется чего-нибудь вкусненького там, на 42-й улице? Старик обещал хорошо заплатить, я смогу завтра же подскочить в «Панаму»: закажу тебе билет на нужный рейс и сниму номер в «Челси» аккурат на уикэнд.
Он призадумался, но в его раскосых глазах мелькнуло что-то похожее на угрозу. Н-да, что касается метода кнута и пряника, то «пряник» мне явно не удается, зато ему хорошо удается «кнут».
— Ты взялся за дело не с того конца, Антуан. Мне это не нравится. Если у тебя есть просьба, так давай, выкладывай, и покороче.
— Я должен пойти к этому типу, и ты мне нужен как…
— Как веский аргумент для убедительности.
— Скорее для устрашения.
— Ну, спасибо. Ты не первый ко мне с этим обращаешься, но обычно меня просят помочь вернуть угнанную тачку или спертый видак.
Пауза.
— Ты ведь знаешь мою репутацию, Антуан. Ну-ка, скажи, какая у меня репутация?
— «Человек, которому ни разу в жизни не понадобилось бить кому-либо морду».
— Точно! И не надейся, что ради тебя я похерю свой имидж, я на него десять лет работал.
— Тебе не придется ничего делать. Только присутствовать.
— А что касается Нью-Йорка, то я туда поеду не раньше июля, и бонус у меня уже в кармане, и осяду я у тех утренних алкашей-американов. Так что ты не с того начал.
— Не обижайся, Жан-Марк. Ты прикинь — разве я способен напугать хоть младенца, с моими-то хилыми ручонками!
— А зачем сразу лезть в драку? Посули ему бабки, вдруг купится. Заметь, даже в этой скверной ситуации у тебя есть одно преимущество: он ведь не побежит жаловаться в полицию, не тот случай — при его-то бизнесе. А может, он вовсе и не дружок Джордана. Вот что, предложи-ка ты ему билет до Нью-Йорка!
— Не валяй дурака!
— Или сходи туда с Этьеном, ты ему нравишься больше, чем мне. И у него, кстати, обычно тоже на все находятся свои аргументы. Никто не знает, какие именно, но у него всегда все выгорает.
— Я не стал с ним говорить про это, он не очень-то любит такие дела.
— Эх, Антуан, и когда ты только научишься справляться сам?
Он с ворчанием встает и, зажав в зубах резинку, собирает в пучок волосы.
— Значит, бросаешь меня?
— Нет. Пойду звякну парню, у которого есть ключи от «1001».
* * *
Восьмой этаж дома возле мэрии XIX округа, недалеко от парка Бют-Шомон. Парня нет дома, и мы уже битый час ждем его на площадке, регулярно включая лестничную лампочку, свет которой рассекает время на трехминутные отрезки. Теперь у Жан-Марка есть возможность подробно рассказать мне, как он будет проводить время на этом своем бонус-уикэнде в Нью-Йорк-сити. Он все-таки выжал из меня лишний день пребывания, полет в бизнес-классе и еще немножко денег на карманные расходы, дабы обследовать тамошние клубные заведения, — ведь на чужбине ему придется платить за все, как простым смертным, что его крайне огорчает. Несмотря на это, я утешаюсь сознанием, что он не оказал бы такую услугу первому встречному. И что он пошел на дело только из-за меня, из сочувствия к этому Антуану, которому навязали роль крутого детектива.
Бесконечное ожидание в тишине, на этой бетонной лестнице, рядом с мусоропроводом, заставляет нас позабыть о времени и обо всем, что там, снаружи; мы перешептываемся, пытаясь успокоиться и думать о приятном. Жан-Марк сидит на ступеньке, скрючившись и растирая затекшую поясницу.
— Знаешь, Антуан… Нью-Йорк для меня — не просто Нью-Йорк. Это особый город — единственный, где я могу купить штаны на свой размер. Когда я вхожу в магазин, на меня смотрят как на нормального клиента, а когда хожу по улицам, никто на меня не пялится, и это мне в кайф. Они там спокойно относятся ко всем необычным людям, из ряда вон выходящим. Это их главное достоинство — king size! У них полно таких, как я — сверхгабаритных.
— Ты только так говоришь, а самому, небось, лестно, когда люди от тебя шарахаются и перебегают на другую сторону улицы!
— Гм… ты думаешь?
Долго мы беседовали в таком духе. Потом нам это надоело, и мы замкнулись в молчании; я даже перестал жать на выключатель лампочки и только напряженно вслушивался, не загудит ли лифт.
Стараясь забыть об этой голой и холодной лестничной клетке, я обратился мыслями к комфорту, который ждал меня летом. То есть ждал нас обоих — Бертрана и меня. Это был наш обычный способ проводить каникулы, не уезжая из Парижа. Перед летним исходом люди оставляли нам ключи от своих квартир. Разумеется, не по доброте душевной, нет, просто им спокойнее отдыхать, зная, что кто-то вынет почту из ящика и перешлет им, накормит кошек, выгуляет собак, проветрит помещение, заботливо польет цветы, ответит по телефону, чтобы а) передать им срочные сообщения и б) отпугнуть потенциальных воров, которые оккупируют город в летний период. В прошлом году у нас от таких предложений отбоя не было, пришлось даже работать врозь. Хозяевам — польза, халявщикам — удовольствие, и всем хорошо. Мы трудимся с редким усердием: еще бы, спим в удобных кроватях, отдыхаем, сколько влезет, питаемся из холодильников, которые нам оставляют набитыми под завязку, экономим собственные деньги, так что, выходя поразвлечься, берем каждый свое такси и едем в разные стороны. А впереди нас ждет еще один «горяченький» месяц — сентябрь, с его послеотпускными инаугурациями и вернисажами, где нас ждет море шампанского, в утешение перед грядущими черными днями и осенней стужей.
К двум часам ночи Жан-Марк встрепенулся и стал яростно растирать себе бока, ворча, что потерял целую рабочую ночь. Я снова испугался, что он меня бросит.
— Ну хватит, надоело! Где он шляется, этот ублюдок?
Не понимая, что он задумал, я все же поднялся вслед за ним к двери. Он пнул ее с диким бешенством, и я в ужасе подумал: сейчас проснутся соседи напротив. Жан-Марк ощупал дверные петли и начал обследовать замок.
— Кончай дурить, Жан-Марк, давай лучше придем попозже.
— Заткнись!
И я благоразумно заткнулся. Он был в таком состоянии, что я рисковал получить первую оплеуху в его жизни и тем самым испортить ему репутацию — сейчас он плевать на нее хотел. Из сидящего быка он внезапно, в один миг, превратился в разъяренного. Дверь затрещала сверху донизу, когда он ударил в нее кулаком. Потом он налег на нее всем телом, и она с противным скрежетом поддалась. Жан-Марк схватил меня за шиворот и втолкнул внутрь. Я даже пикнуть не успел. Он включил свет в передней, подпер дверь стулом и облегченно вздохнул.
— С этого и надо было начать, мать твою!
И он снова испустил удовлетворенный вздох; на его губах появилось нечто вроде улыбки.
— Я должен был разбить ему либо дверь, либо морду. Так что я сделал удачный выбор, верно? Разве нам здесь плохо, Туанан, скажи?
«Здесь» представляло собой две комнаты, заваленные каким-то хламом. Коробки с барахлом, кожаный диванчик, телефон с автоответчиком, груды пластинок, книжные полки по стенам, один из углов служит кухней. Жан-Марк делает звонок дружку, предупреждая, чтобы сегодня ночью его не ждали. Затем обходит спальню, искусно лавируя между коробками и ни секунды не раздумывая о том, что закон не поощряет взлом чужих квартир. Ну и влип же я! Халявщик, который любит пробираться к людям прямо у них под носом, тишком да ползком, поставлен перед неоспоримым фактом — сознательно взломанной дверью. А впрочем, на что же я рассчитывал, обращаясь к Жан-Марку? Что он будет вести себя, как английский джентльмен?
Не зная, чем заняться, присаживаюсь на диванчик Жан-Марк все еще не вышел из спальни, и это меня беспокоит. Вскочив с места, я кружу по комнате, широко жестикулируя, как будто спорю со своим адвокатом. Вдруг из спальни доносится странное звяканье и какая-то тихая музыка. Я бегу туда, опасаясь самого худшего. Опасения не напрасны: мой сумист возлежит на низкой тахте, застеленной черными простынями, устремив взгляд на гигантский телеэкран, где идут титры какого-то вестерна.
— У этого типа охренительная видеотека, — сообщает он.
Я стою совершенно обалдевший.
— Эй, Туанан, загляни-ка в холодильник. Я бы сейчас глотнул чего-нибудь освежающего, водички или сока. Адская жара.
На экране возникает Генри Фонда.
Не знаю, из-за жары или чего другого, но меня прошибает горячий пот и бросает в дрожь. Да, влип я по-черному. Вот так думаешь, будто знаешь человека, просишь его о мелкой услуге, и тебе даже в голову не приходит, что это может повлечь за собой целый шквал самых неожиданных и жутких событий. До сих пор я видел Жан-Марка только в дверном проеме ночного клуба, в разгар его работы, среди почтительных клиентов. А сейчас вот он, в разгаре совсем другой работы — работы взломщика, проникшего в чужое жилье.
— Ты не откроешь окно?
— Слушай, Жан-Марк, извини, но… тебе… тебе не кажется, что мы слегка того… увлеклись?
— Ты что, чокнулся? Да неужели я, король взломщиков, дам задний ход?! Сейчас три часа ночи, если твой ублюдок и явится, у него наглости не хватит скандалить из-за того, что я посмотрел его кассету. Фу, дьявол, до чего же здесь жарко!..
На экране возникает Теренс Хилл.
— Могу поспорить, что если ты как следует пошаришь, то найдешь где-нибудь пакетик травки. Скрути себе косячок, расслабься.
Я направляюсь обратно к дивану, хотя мне уже не до отдыха.
— И будь другом, поищи мне чего-нибудь выпить!
4.20 утра. Бутылка водки, стакан. Я так и не осмелился сойти с диванчика, только дернулся два-три раза, когда зашумел лифт. Но внутренне я слегка успокоился. Наверное, водка помогла. Жан-Марк продолжает упиваться видеофильмом и холодным молоком. Перед тем как сменить кассету, он даже сварганил себе бутерброд с арахисовым маслом. Стараясь заглушить тоскливый страх, я порылся в коробках, но обнаружил там сущие пустяки — нераспакованные брелки и безделушки, новенькую кожаную одежду с неснятыми этикетками и целую кучу пластиковых «сигналок» с магнитными кодами, которые звенят, когда их выносишь из магазина. Никакой «дури». Ни одной записной книжки. Подойдя к полкам, я пролистал несколько книг по искусству в кожаных переплетах, которые явно никто до меня не открывал. Наверху стояли тридцать экземпляров такого же нетронутого «Ларусса» по кино. Но между этими чистенькими обложками торчала какая-то ветхая пожелтевшая пачка листков.
Старый машинописный текст в блеклой картонной папке-скоросшивателе. Мерзкий запах заплесневелой бумаги. Вот эти страницы читали и перечитывали на протяжении многих лет, недаром же они были вконец засалены и обтрепаны. На титульном листе заголовок:
«ТИПЫ ВАМПИРИЗМА В ОБЩЕЙ СХЕМЕ НЕВРОЗОВ».
У меня даже сердце екнуло.
Под названием имя автора труда — Робер Бомон. И дата — 1958. На следующей странице выражения признательности целой куче людей — преподавателям, профессорам университетов, директору Школы фрейдизма. А внизу — цитата курсивом, взятая из «Дракулы» Брема Стокера.
Я позабыл все на свете.
Моя рука потянулась к шраму на шее.
И я стал читать.
* * *
Я читал, почти ничего не понимая, лишь смутно угадывая смысл тех редких фраз, которые выпадали из этой психиатрической тарабарщины. Это был специальный, чисто научный язык — педантичная, зачастую сентенциозная лексика, высокомерно пренебрегавшая непосвященными и недоступная простому читателю. Я читал, и меня мучило ощущение, что я пропустил предыдущие эпизоды, что все это написано не для меня. Еще один взлом чужого владения, где меня загнали в угол, в ловушку, откуда не выбраться живым. Я остервенело вчитывался в текст.
В общем, я кое-как уразумел, что автор рассматривает феномены, взятые из области классических представлений о вампирах, чтобы установить аналогии с определенной разновидностью нервных заболеваний. Носферату в версии Фрейда. Я, конечно, не разобрался в деталях, но хотя бы уловил некоторые моменты, многое объяснившие мне; в частности, феномен так называемого слепого взгляда в зеркало.
Отказ от собственного образа. Судя по всему, это типичный симптом у больных, чья психика была травмирована отчуждением со стороны близких. Лишенные внимания других людей, они перестают узнавать себя сами, и им нужен чужой взгляд в подтверждение того, что они реально существуют. Вьолен и ее остановившиеся глаза…
Следующая глава была посвящена символике укуса, вожделению к другому существу, которое можно поглотить. Врач со вкусом распространялся на эту тему, иногда даже позволяя себе шуточки, лирические отступления и кровавые метафоры. Это было для меня как бальзам на рану: Джордан и Вьолен снова сделались людьми — психами, конечно, но обыкновенными людьми, — и до чего же было приятно знать, что они не потусторонние чудовища, а просто жертвы болезни, пусть даже такой страшной. Ибо хоть нам и нравятся тайны людских душ, темные и недоступные чужому пониманию, но все-таки утешительно найти в этих безднах всего лишь горстку пыли, как в ящике старого комода, где хранятся истертые письма да сухие цветы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Работа! Да какая может быть работа, если с самого детства гуманитарный курс противоречил математическому? Если мечты не сопрягались с точными науками. Если непонятно, за что любить жизнь, когда видишь другую — в кино. Если не остается ничего, кроме ожидания синих утренних часов, вместо длинных чудесных вечеров.
Работа.
Пускай мое теперешнее существование продлится столько, сколько продлится, но я останусь в его уютных пределах, среди его хорошо отлаженных шестеренок, и никто не собьет меня с мысли, что шампанское — лучший ответ на все вопросы, а праздник — последний оплот против работы.
Жалкий человечек, которому наплевать на меня, ты даже не подозреваешь, что праздник, так же, как и работа, никогда не останавливает свой ход. И что если нам трудно завладеть главным, то всегда остается возможность попытать счастья в пустяках. Как тебе объяснить, что однажды, развеселым хмельным вечером, я на несколько секунд искренне ощутил себя властелином мира. Как описать те редкие мгновения благодати, которую может породить, сам не знаю почему, все что угодно — гитарный аккорд, случайная улыбка, взгляд красотки, звон бокалов, остроумная реплика, надежное ощущение близости друга. Это накатывает внезапно, без предупреждения, и длится какую-то долю секунды, и забывается так же мгновенно. Оттого-то я каждый вечер и шастаю по тусовкам — в поисках этого чуда. Зная лучше, чем кто-либо, что за дверями меня уже подстерегает чудовище с разверзнутой пастью по имени «завтрашний день».
Люди прощаются, расходятся. Себастьен объявляет мне, что спешит — у него еще один просмотр. Я показываю ему снимок. Он усмехается:
— Если будешь водить дружбу с такими подонками, вряд ли когда-нибудь сделаешь карьеру.
И велит позвонить ему в конце дня.
6
Я вошел в « Hard Rock Cafй» ровно в 21 час, так и не найдя ответа на вопрос: как обвести вокруг пальца бдительного сумиста, не выведя его из равновесия? А сумист — вот он, сидит в одиночестве, без обычных своих попутчиков, которыми любит себя окружать; перед ним только чашка капуччино и книга. Он возбуждает всеобщий интерес, клиенты за соседними столиками пялятся на него, перешептываясь между собой. Его тонкие черные волосы свободно ниспадают на плечи, придавая ему сходство с индейским вождем по имени Сидящий Бык, уставшим от ненормальных бледнолицых, которые только и мечтают, как бы запихнуть его в резервацию.
Жан-Марк вполголоса заговаривает о Жераре. По его словам, никто, кроме него, еще не знает о смерти вышибалы.
— Тебе здорово повезло оказаться среди тех бородачей, теперь полтора десятка свидетелей могут подтвердить, что это не твоя работа, — на случай, если легавые разнюхают, что он грозился тебя кокнуть, а ты подпалил его тарахтелку.
Ему хочется обсуждать эту тему, мне — нет. Пока шел разговор, я думал о другом: каким образом вознаградить его за ту услугу, о которой я собираюсь попросить. Мы не такие уж близкие друзья, чтобы я мог бить на чувства, но и не совсем чужие, чтобы предложить ему деньги — он наверняка откажется.
Вот уже пять дней, как я вляпался в эту передрягу, и он наблюдает, как бы со стороны, за моими сальто-мортале, а сегодня вечером я должен попросить его совершить один прыжок вместе со мной.
— Я раздобыл домашний адрес того типа с фотографии и даже пробовал дозвониться к нему на работу, но его не нашли.
— И что же?
— У меня мало времени, завтра в полдень я должен встретиться со стариком и отчитаться перед ним, а он передо мной — за Бертрана. Вампир исчез, и его психопатка тоже; значит, бесполезно обходить кабаки, где он раньше хлестал свою «Кровавую Мэри», теперь мой единственный шанс — этот парень.
— И что же?
— А вот что… Кстати, ты не хочешь съесть какой-нибудь сырный тортик или шоколадное пирожное?
— Я не голоден, и вообще мне через сорок пять минут пора открывать свое заведение.
— Ну а если тебе захочется чего-нибудь вкусненького там, на 42-й улице? Старик обещал хорошо заплатить, я смогу завтра же подскочить в «Панаму»: закажу тебе билет на нужный рейс и сниму номер в «Челси» аккурат на уикэнд.
Он призадумался, но в его раскосых глазах мелькнуло что-то похожее на угрозу. Н-да, что касается метода кнута и пряника, то «пряник» мне явно не удается, зато ему хорошо удается «кнут».
— Ты взялся за дело не с того конца, Антуан. Мне это не нравится. Если у тебя есть просьба, так давай, выкладывай, и покороче.
— Я должен пойти к этому типу, и ты мне нужен как…
— Как веский аргумент для убедительности.
— Скорее для устрашения.
— Ну, спасибо. Ты не первый ко мне с этим обращаешься, но обычно меня просят помочь вернуть угнанную тачку или спертый видак.
Пауза.
— Ты ведь знаешь мою репутацию, Антуан. Ну-ка, скажи, какая у меня репутация?
— «Человек, которому ни разу в жизни не понадобилось бить кому-либо морду».
— Точно! И не надейся, что ради тебя я похерю свой имидж, я на него десять лет работал.
— Тебе не придется ничего делать. Только присутствовать.
— А что касается Нью-Йорка, то я туда поеду не раньше июля, и бонус у меня уже в кармане, и осяду я у тех утренних алкашей-американов. Так что ты не с того начал.
— Не обижайся, Жан-Марк. Ты прикинь — разве я способен напугать хоть младенца, с моими-то хилыми ручонками!
— А зачем сразу лезть в драку? Посули ему бабки, вдруг купится. Заметь, даже в этой скверной ситуации у тебя есть одно преимущество: он ведь не побежит жаловаться в полицию, не тот случай — при его-то бизнесе. А может, он вовсе и не дружок Джордана. Вот что, предложи-ка ты ему билет до Нью-Йорка!
— Не валяй дурака!
— Или сходи туда с Этьеном, ты ему нравишься больше, чем мне. И у него, кстати, обычно тоже на все находятся свои аргументы. Никто не знает, какие именно, но у него всегда все выгорает.
— Я не стал с ним говорить про это, он не очень-то любит такие дела.
— Эх, Антуан, и когда ты только научишься справляться сам?
Он с ворчанием встает и, зажав в зубах резинку, собирает в пучок волосы.
— Значит, бросаешь меня?
— Нет. Пойду звякну парню, у которого есть ключи от «1001».
* * *
Восьмой этаж дома возле мэрии XIX округа, недалеко от парка Бют-Шомон. Парня нет дома, и мы уже битый час ждем его на площадке, регулярно включая лестничную лампочку, свет которой рассекает время на трехминутные отрезки. Теперь у Жан-Марка есть возможность подробно рассказать мне, как он будет проводить время на этом своем бонус-уикэнде в Нью-Йорк-сити. Он все-таки выжал из меня лишний день пребывания, полет в бизнес-классе и еще немножко денег на карманные расходы, дабы обследовать тамошние клубные заведения, — ведь на чужбине ему придется платить за все, как простым смертным, что его крайне огорчает. Несмотря на это, я утешаюсь сознанием, что он не оказал бы такую услугу первому встречному. И что он пошел на дело только из-за меня, из сочувствия к этому Антуану, которому навязали роль крутого детектива.
Бесконечное ожидание в тишине, на этой бетонной лестнице, рядом с мусоропроводом, заставляет нас позабыть о времени и обо всем, что там, снаружи; мы перешептываемся, пытаясь успокоиться и думать о приятном. Жан-Марк сидит на ступеньке, скрючившись и растирая затекшую поясницу.
— Знаешь, Антуан… Нью-Йорк для меня — не просто Нью-Йорк. Это особый город — единственный, где я могу купить штаны на свой размер. Когда я вхожу в магазин, на меня смотрят как на нормального клиента, а когда хожу по улицам, никто на меня не пялится, и это мне в кайф. Они там спокойно относятся ко всем необычным людям, из ряда вон выходящим. Это их главное достоинство — king size! У них полно таких, как я — сверхгабаритных.
— Ты только так говоришь, а самому, небось, лестно, когда люди от тебя шарахаются и перебегают на другую сторону улицы!
— Гм… ты думаешь?
Долго мы беседовали в таком духе. Потом нам это надоело, и мы замкнулись в молчании; я даже перестал жать на выключатель лампочки и только напряженно вслушивался, не загудит ли лифт.
Стараясь забыть об этой голой и холодной лестничной клетке, я обратился мыслями к комфорту, который ждал меня летом. То есть ждал нас обоих — Бертрана и меня. Это был наш обычный способ проводить каникулы, не уезжая из Парижа. Перед летним исходом люди оставляли нам ключи от своих квартир. Разумеется, не по доброте душевной, нет, просто им спокойнее отдыхать, зная, что кто-то вынет почту из ящика и перешлет им, накормит кошек, выгуляет собак, проветрит помещение, заботливо польет цветы, ответит по телефону, чтобы а) передать им срочные сообщения и б) отпугнуть потенциальных воров, которые оккупируют город в летний период. В прошлом году у нас от таких предложений отбоя не было, пришлось даже работать врозь. Хозяевам — польза, халявщикам — удовольствие, и всем хорошо. Мы трудимся с редким усердием: еще бы, спим в удобных кроватях, отдыхаем, сколько влезет, питаемся из холодильников, которые нам оставляют набитыми под завязку, экономим собственные деньги, так что, выходя поразвлечься, берем каждый свое такси и едем в разные стороны. А впереди нас ждет еще один «горяченький» месяц — сентябрь, с его послеотпускными инаугурациями и вернисажами, где нас ждет море шампанского, в утешение перед грядущими черными днями и осенней стужей.
К двум часам ночи Жан-Марк встрепенулся и стал яростно растирать себе бока, ворча, что потерял целую рабочую ночь. Я снова испугался, что он меня бросит.
— Ну хватит, надоело! Где он шляется, этот ублюдок?
Не понимая, что он задумал, я все же поднялся вслед за ним к двери. Он пнул ее с диким бешенством, и я в ужасе подумал: сейчас проснутся соседи напротив. Жан-Марк ощупал дверные петли и начал обследовать замок.
— Кончай дурить, Жан-Марк, давай лучше придем попозже.
— Заткнись!
И я благоразумно заткнулся. Он был в таком состоянии, что я рисковал получить первую оплеуху в его жизни и тем самым испортить ему репутацию — сейчас он плевать на нее хотел. Из сидящего быка он внезапно, в один миг, превратился в разъяренного. Дверь затрещала сверху донизу, когда он ударил в нее кулаком. Потом он налег на нее всем телом, и она с противным скрежетом поддалась. Жан-Марк схватил меня за шиворот и втолкнул внутрь. Я даже пикнуть не успел. Он включил свет в передней, подпер дверь стулом и облегченно вздохнул.
— С этого и надо было начать, мать твою!
И он снова испустил удовлетворенный вздох; на его губах появилось нечто вроде улыбки.
— Я должен был разбить ему либо дверь, либо морду. Так что я сделал удачный выбор, верно? Разве нам здесь плохо, Туанан, скажи?
«Здесь» представляло собой две комнаты, заваленные каким-то хламом. Коробки с барахлом, кожаный диванчик, телефон с автоответчиком, груды пластинок, книжные полки по стенам, один из углов служит кухней. Жан-Марк делает звонок дружку, предупреждая, чтобы сегодня ночью его не ждали. Затем обходит спальню, искусно лавируя между коробками и ни секунды не раздумывая о том, что закон не поощряет взлом чужих квартир. Ну и влип же я! Халявщик, который любит пробираться к людям прямо у них под носом, тишком да ползком, поставлен перед неоспоримым фактом — сознательно взломанной дверью. А впрочем, на что же я рассчитывал, обращаясь к Жан-Марку? Что он будет вести себя, как английский джентльмен?
Не зная, чем заняться, присаживаюсь на диванчик Жан-Марк все еще не вышел из спальни, и это меня беспокоит. Вскочив с места, я кружу по комнате, широко жестикулируя, как будто спорю со своим адвокатом. Вдруг из спальни доносится странное звяканье и какая-то тихая музыка. Я бегу туда, опасаясь самого худшего. Опасения не напрасны: мой сумист возлежит на низкой тахте, застеленной черными простынями, устремив взгляд на гигантский телеэкран, где идут титры какого-то вестерна.
— У этого типа охренительная видеотека, — сообщает он.
Я стою совершенно обалдевший.
— Эй, Туанан, загляни-ка в холодильник. Я бы сейчас глотнул чего-нибудь освежающего, водички или сока. Адская жара.
На экране возникает Генри Фонда.
Не знаю, из-за жары или чего другого, но меня прошибает горячий пот и бросает в дрожь. Да, влип я по-черному. Вот так думаешь, будто знаешь человека, просишь его о мелкой услуге, и тебе даже в голову не приходит, что это может повлечь за собой целый шквал самых неожиданных и жутких событий. До сих пор я видел Жан-Марка только в дверном проеме ночного клуба, в разгар его работы, среди почтительных клиентов. А сейчас вот он, в разгаре совсем другой работы — работы взломщика, проникшего в чужое жилье.
— Ты не откроешь окно?
— Слушай, Жан-Марк, извини, но… тебе… тебе не кажется, что мы слегка того… увлеклись?
— Ты что, чокнулся? Да неужели я, король взломщиков, дам задний ход?! Сейчас три часа ночи, если твой ублюдок и явится, у него наглости не хватит скандалить из-за того, что я посмотрел его кассету. Фу, дьявол, до чего же здесь жарко!..
На экране возникает Теренс Хилл.
— Могу поспорить, что если ты как следует пошаришь, то найдешь где-нибудь пакетик травки. Скрути себе косячок, расслабься.
Я направляюсь обратно к дивану, хотя мне уже не до отдыха.
— И будь другом, поищи мне чего-нибудь выпить!
4.20 утра. Бутылка водки, стакан. Я так и не осмелился сойти с диванчика, только дернулся два-три раза, когда зашумел лифт. Но внутренне я слегка успокоился. Наверное, водка помогла. Жан-Марк продолжает упиваться видеофильмом и холодным молоком. Перед тем как сменить кассету, он даже сварганил себе бутерброд с арахисовым маслом. Стараясь заглушить тоскливый страх, я порылся в коробках, но обнаружил там сущие пустяки — нераспакованные брелки и безделушки, новенькую кожаную одежду с неснятыми этикетками и целую кучу пластиковых «сигналок» с магнитными кодами, которые звенят, когда их выносишь из магазина. Никакой «дури». Ни одной записной книжки. Подойдя к полкам, я пролистал несколько книг по искусству в кожаных переплетах, которые явно никто до меня не открывал. Наверху стояли тридцать экземпляров такого же нетронутого «Ларусса» по кино. Но между этими чистенькими обложками торчала какая-то ветхая пожелтевшая пачка листков.
Старый машинописный текст в блеклой картонной папке-скоросшивателе. Мерзкий запах заплесневелой бумаги. Вот эти страницы читали и перечитывали на протяжении многих лет, недаром же они были вконец засалены и обтрепаны. На титульном листе заголовок:
«ТИПЫ ВАМПИРИЗМА В ОБЩЕЙ СХЕМЕ НЕВРОЗОВ».
У меня даже сердце екнуло.
Под названием имя автора труда — Робер Бомон. И дата — 1958. На следующей странице выражения признательности целой куче людей — преподавателям, профессорам университетов, директору Школы фрейдизма. А внизу — цитата курсивом, взятая из «Дракулы» Брема Стокера.
Я позабыл все на свете.
Моя рука потянулась к шраму на шее.
И я стал читать.
* * *
Я читал, почти ничего не понимая, лишь смутно угадывая смысл тех редких фраз, которые выпадали из этой психиатрической тарабарщины. Это был специальный, чисто научный язык — педантичная, зачастую сентенциозная лексика, высокомерно пренебрегавшая непосвященными и недоступная простому читателю. Я читал, и меня мучило ощущение, что я пропустил предыдущие эпизоды, что все это написано не для меня. Еще один взлом чужого владения, где меня загнали в угол, в ловушку, откуда не выбраться живым. Я остервенело вчитывался в текст.
В общем, я кое-как уразумел, что автор рассматривает феномены, взятые из области классических представлений о вампирах, чтобы установить аналогии с определенной разновидностью нервных заболеваний. Носферату в версии Фрейда. Я, конечно, не разобрался в деталях, но хотя бы уловил некоторые моменты, многое объяснившие мне; в частности, феномен так называемого слепого взгляда в зеркало.
Отказ от собственного образа. Судя по всему, это типичный симптом у больных, чья психика была травмирована отчуждением со стороны близких. Лишенные внимания других людей, они перестают узнавать себя сами, и им нужен чужой взгляд в подтверждение того, что они реально существуют. Вьолен и ее остановившиеся глаза…
Следующая глава была посвящена символике укуса, вожделению к другому существу, которое можно поглотить. Врач со вкусом распространялся на эту тему, иногда даже позволяя себе шуточки, лирические отступления и кровавые метафоры. Это было для меня как бальзам на рану: Джордан и Вьолен снова сделались людьми — психами, конечно, но обыкновенными людьми, — и до чего же было приятно знать, что они не потусторонние чудовища, а просто жертвы болезни, пусть даже такой страшной. Ибо хоть нам и нравятся тайны людских душ, темные и недоступные чужому пониманию, но все-таки утешительно найти в этих безднах всего лишь горстку пыли, как в ящике старого комода, где хранятся истертые письма да сухие цветы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22