Например, в данной истории обращает на себя внимание речь ректорши Ричмонд. Вообще-то это была хорошо организованная лесбиянка, очень немногословная, с неплохим, сдержанным чувством юмора.
Речь, ею произнесенная, кажется слишком длинной, и вообще она не совсем в духе этой женщины.
Возможно, Торт телепатически подсоединился к сознанию ректорши и заставил ее говорить дольше, чем следовало, чтобы успеть сделать свое грязное дело. Все эти разговоры про «печаль» подозрительны.
Возможно, Торт навязал ректорше Ричмонд свою собственную печаль, совершено чуждую ее сердцу. Об этом думала и сама ректорша уже после происшествия, уже ночью, в посте ли, лежа неподвижно, обнаженная, пока голая рыжая девочка с ослепительно белой кожей, стоя на коленях, страстно целовала ее искусственную руку в кожаной перчатке. А ректорша смотрела в деревянный потолок, где летали шмели, и думала о том, что никогда ей не приходилось читать никаких стихов Киплинга – она только однажды в детстве видела фильм «Маугли». Думала также о том, что подробный отчет об этом происшествии придется составить для военной разведки, и они, наверное, передадут материал в отдел, занимающийся так называемыми загадочными явлениями.
А Прожорливый Торт был уже далеко оттуда – он несся как метеорит, какими-то дикими местами, одному ему ведомыми тропами, постепенно выблевывая налету месиво из бычьих хвостов, мяса, рыбы, пива, вина, пирогов, фруктов… Он всегда выблевывал сожранное, причем старался это сделать как можно скорее, чтобы вернуть себе свою воздушную легкость.
Зачем он так хулиганствовал, зачем объедал банкетные столы и портил праздники? Не знаю.
Можно, конечно, понимать его как метафору Запада, который всегда преподносит себя как некий прекрасный подарок, а затем всасывает в себя все прочие подарки… Но Прожорливый Торт себя метафорой не считал. Душа его была печальной и немного раздраженной. Прожорливый Торт презирал людей за то, что они, по его мнению, слишком много едят. В целом он считал, что люди – это вампиры-обжоры, уничтожать их он не хотел, а вот проучить чуть-чуть был не прочь. Впрочем, все это догадки.
Есть еще версия одной группы медиумов – это был инопланетный агент, посланный на Землю с важным заданием, но на Земле он сошел с ума и стал заниматься вот такими вот глупостями. За это его через некоторое время отозвали в родную галактику, судили там, но оправдали, сочтя душевнобольным.
«Люди слишком много едят!», – все твердил этот упрямец на суде.
Дальнейшая судьба его неизвестна. Наказывать его, конечно, не стали – все же он был так красив: воздушный, белый с золотом.
Поезд мой мчится по Белоруссии, ночь, хочется спать. Полная золотая луна в вагонном окне…
Поезд Брюссель – Москва 18 сентября 2005
ВОЙНА ПОЛОВ
Ut jam nunc dicat jam nunc debentia dici, Pleraque differat et praesens in tempus omittat.*
* Надо сегодня сказать лишь то, что уместно сегодня, Прочее все отложить и сказать в подходящее время.
Гораций
Ut jam nunc dicat jam nunc debentia dici, Pleraque differat et praesens in tempus omittat.*
* Надо сегодня сказать лишь то, что уместно сегодня, Прочее все отложить и сказать в подходящее время.
Гораций
«Бывают, как известно, осенние дни – столь кристальные, что их прозрачность граничит с болью. А ювелирная выделка лучей в эти дни делает эту боль сладкой, мучительно сладкой и холодной, такой сладостно-охлаждающей, какой бывает трезвость, приходящая после долгого, буйного пьянства. Наконец-то ушла пьяная от любви весна, ушло возомнившее о себе лето, и скоро белой шубейкой зима накроет нас с головой. Пока же нам дан проблеск ясности – короткий, позолоченный. Зачем это промытое окошко? Затем, чтобы вспомнить то чистокровное детское любопытство, которым дышит Покой».
Так думал молодой повеса… впрочем, не то чтобы повеса, а просто молодой человек, вполне современный, даже модный, разве что немного ленивый для современности. В наши трудолюбивые времена деятельность пронизывает людей, что называется, «до корней волос», как раньше пробирала только жуть, и даже Россия, кажется, позабыла про святую лень – а сколько стонали, сколько жаловались на эту лень, как на тяжкую болезнь, и вот этой лени нет больше, пациент излечился – а жаль, Господи, как жаль нашу лень!
Вернуть бы ее, это утраченное сокровище, вдохнуть полной грудью! Сколько в ней было свободы, как расширялось пространство, как раздвигалось время! Но мы не ценили этот дар и потому его потеряли.
И вместе с ним потеряли себя. Тошнотворная деловитость и ответственная, исполнительная, дисциплинированная юркость воцарились везде… Блядь, как же от этого тошно! – так, опять же, думал наш молодой повеса, бредя по осеннему парку, шурша модными ботинками в хрустящей палой листве, похожей на corn-flakes: пока что еще несладкий вариант кукурузных хлопьев Dr. Kellog, но скоро первые заморозки сделают эти хлопья визуально-сладкими, присыпав подобием сахарных пудр. Молодому человеку было тошно на душе, потому что даже в осеннем парке он оказался по делу, а хотелось просто побродить…
Но, к сожалению, в отличие от счастливого Онегина, всевышние боги не сделали его наследником никаких родных, не было у него богатых дядь и теть, будь то честных или нечестных правил, и поэтому приходилось думать ему о пропитании.
Это, может, и к лучшему, а то бы бесился с жиру как Онегин, который настолько оборзел, что стал запросто валить студентов и чуть ли не в глаза плевать мечтательным девушкам. Но герой наш не был аристократическим говном, как Онегин, он никого не убивал, кроме комаров, происходил из интеллигенции (родители его, в прошлом музыковеды, почему-то уехали навсегда в Амстердам и открыли там убитое джазовое кафе), жил один в неряшливой квартире в Хрущевом переулке на Сретенке.
«Почему это Онегин сегодня в голову лезет?» – думал наш герой, и сразу вспомнил, почему – вчера вечером, выкурив свой good-night joint, он увидел по телевизору кусок английского фильма «Onegin», где русского денди играл какой-то анг лийский длинноносый мудак, зато роль Татьяны исполняла Лив Тайлер, чье лицо внезапно показалось нашему герою прекрасным: увидев беззащитные, словно немного припухшие со сна глаза, немного оленистое лицо…
«Оленье», – мысленно поправился юноша, – «Олень. Олени. Мысли о лени. Мысли о Лене (о Лене Шведовой он, впрочем, не думал сегодня целое утро). Убийство Ленского. Убийство лени. Ленивое убийство. Русские северные водоемы – Онега, Лена, Печора. Выныривающие из этих холодных вод литературные персонажи-дуэлянты – Онегин, Ленский, Печорин. Оттуда же, из этих вод, вынырнул и Ленин. Ленивый Ленин. Все он ленится в своем Мавзолее, валяется там как в сказочной горке с хрустальными вазочками, недаром жил в Горках, вот и дрыхнет теперь в хрустальном гробу, как Обломов на своем диване. А ведь как громил Володя обломовщину, как осуждал! А вышел тотальный облом. Обломов оказался тотально прав, лучше бы все лежали по диванам. Лежали бы тихо по хрустальным гробам, и не ебли бы мозг, румяные, уснувшие, но не тем, в пизду, холодным сном могилы, а таким волшебным, живым сном зачарованных принцесс, белоснежек, барбаросс, – сном Мерлина, наконец! Сном самого великого Мерлина, глубоким, кудесническим.
А нынешний то Володя, президент Путин, вчера по телевизору говорил, что к власти должны прийти "молодые, энергичные управленцы". Как будто сам он недостаточно молод и энергичен!
Как тошно жить под властью энергичных управленцев, под властью хозяйственников, под властью хозяйчиков… Долой хозяев! Пусть к власти придут гости – гости из будущего, например. Гости из параллельных миров. Гости из перпендикулярных миров. Россией должен управлять величественный старец, а не молодые энергичные управ ленцы! В пизду эту суетливую юркость, эту готовность обоссаться от восторга от одного лишь слова «бабло», эту склонность разрушать все древнее и прекрасное, облагороженное течением времен, и заменять это виповым новостроечным говном – заменять с такой довольной, с такой озабоченногордой миной, как у толстозадой хозяюшки, деловито меняющей в кухне старинный бабушкин буфетик на новенький, свежекупленный, чуть ли не никелированный… Вот она с гордостью оглаживает ручонками никелированные стенки нового чудовища, замышляя при этом дальнейшие перестанови, замены, облицовки, ремонты, приобретения, усовершенствования…
И каждое из этих обновлений – во зло. Ей, хозяюшке, и ее хозяину – им невдомек, что в старинном буфете с его затхлостью, исцарапанностью, с его нелепыми резными листьями плюща – в этом темном ларчике, который они изгнали на помойку, хранилось будущее здоровье и счастье их детишек и внуков, теперь же, без буфетика, им вскоре заменят головы на никелированные скороварки.
Да, тошно, тошно жить под властью хозяйчиков и хозяюшек! Конечно, это, наверное, не столь ужасно, как душегубство прежних времен, но все же досадно, что жестокость прошлого оправдывает своим звериным размахом мелкие мерзости наших дней.
Да не такие уж они мелкие, эти мерзости наших дней! Разрушение старого дома, старого, таинственного, вечно пустого, уже два столетия берегущего свою ветхость, – это тоже убийство, причем такое убийство, при котором убийцы так никогда и не узнают о том, кого убили они в лице этого уничтоженного строения, кого уничтожили они в телах старых тенистых деревьев, окружавших этот дом, – деревья спилили, дом разрушен, теперь здесь возвышается некий кристалл, с полу античными, чуть ли не пластмассовыми портиками, с синюшной подсветкой – ресторан, казино, театр, отель, банк… Все сделано из аккуратной, причесанной блевотины. Из пестрого говнеца. Столица меняется к лучшему. Но наказание настигнет убийц старого дома и старых деревьев – неведение о том, кого убили они, не смягчит их вины. Да что там разрушение старого дома! Каждый, кто выкорчевал благородные половицы своего паркета и заменил их итальянской плиткой, уже совершает гнусное преступление – своего рода предательство».
Да, наш герой ненавидел ремонт, ненавидел обновление интерьеров, хотя этим он жил, то есть деньги на жизнь зарабатывал именно этим.
Молодого повесу звали Женя Йогурт, он учился на дизайнера интерьеров, потом какое-то время бездельничал, продавая оставшиеся от бабушки побрякушки, но побрякушки закончились и пришлось идти работать в фирму «Флорз», занимавшуюся покрытием полов: элитными разновидностями паркетов, плиток, линолеумов, ковролинов и прочего. Фирма принадлежала одному прозорливому человеку, не лишенному даже остроумия и некоторого полета мысли. Этот человек сумел создать фирме отличную репутацию в среде московских состоятельных людей, и эти богатеи, покупая новые квартиры или реконструируя старые, охотно обращались во «Флорз», чтобы сделать себе роскошные или же сдержанно-дорогие полы на свой вкус. В успехе фирмы сыграла определенную роль и остроумная реклама, слоганы для которой придумывал сам хозяин фирмы. Реклама вся строилась на обыгрывании того двойного смысла, что содержится в слове «пол». Здесь были такие слоганы как: «Проблема пола» («Реши проблему пола!»), «Пол и характер» (Твой пол, твой характер!), «Прекрасный пол, сильный пол», «Половое влечение», «Выбери свой пол», «Половая ориентация», «Тебе надоела твоя половая жизнь? Смени пол!», «Пол Маккартни – наш пол!» – и так до бесконечности.
Женю Йогурта все это бесило. Он ненавидел фирму «Флорз», ненавидел встречаться с клиентами, смотреть вместе с ними каталоги, образцы, осматривать их квартиры и дома и подбирать полы для разных комнат, разных вкусов и «половых» капризов состоятельных. Эта работа сделала его в душе чуть ли не коммунистом. Он бы даже вступил в компартию, если бы она не была фэйком.
Трудно сказать, почему он так не любил свою работу. Вообще-то работа была неплохая, в фирме атмосферка царила милая, работало много дизайнеров и художников, среди них несколько приятных девушек… Платили, правда, скудновато – хозяин фирмы старался сам зарабатывать побольше, сотрудникам же платил мало, но в общении был всегда вежлив, шутлив, обаятелен, порою даже заботлив по-отечески. Но Женя считал этого человека «конфеткой из говна», то есть кусочком капиталистического шайссе в симпатичной упаковке.
Впоследствии Йогурту пришлось убедиться, что он ошибался в этом человеке.
В общем, многие мечтали бы о такой работе, а Йогурт страдал – видимо, его избаловали в детстве, или он слишком много читал в юности, или же был натурой гордой, страстной и мечтательной.
Йогуртом прозвали его, кажется, еще в школе – откуда это имя взялось, трудно сказать. Возможно, он любил йогурты и приносил их из дома, чтобы съедать на переменках, и в таком положении – со стаканчиком йогурта в руках – попал на язык школьному острослову. Очень может быть. А может быть, в старших классах он немного увлекся йогой, и как-то раз горделиво сказал товарищу:
«Я йог».
«Да какой ты йог! Ты – йогурт!» – заржал товарищ.
И кличка приклеилась.
Действительно, было в нем что-то кисломолочное, в его белой коже, в его общей изнеженности и ранимости, а его темные глаза напоминали две черные смородины, плавающие в йогурте.
Он бы и вовсе не работал, лежал, как Обломов, на диване с книжкой или видеофильмом, но Йогурт был юноша влюбчивый, а влюбчивому человеку всегда нужны деньги. Таков, в самых общих чертах, наш герой – отчасти даже типичный молодой московский человек из разъехавшейся интеллигентной семьи.
Сейчас, в этом осеннем парке, он должен был встретиться с заказчицей. Заказчица была новая, он ее никогда раньше не видел, но шеф предупредил, что заказ наклевывается серьезный, ответственный.
«Встречу в парке» назначила она, и это, показалось Йогурту, странный стайл. Давно уже не принято назначать деловые встречи в парках, разве что, наверное, среди шпионов. Йогурт отправился на эту встречу с привычным отвращением, но тут, в этом прозрачном сентябрьском свете, это отвращение к предстоящему свиданию стало вырастать до космических размеров. Он заранее предвкушал себе эту женщину, супругу богатого мужа; знал, как она будет одета, какие на ней будут бриллианты, какой шарфик, какая прическа, какие на ней будут перчатки, из какой она выйдет машины, какой шофер галантно откроет перед ней дверцу… Все они, буржуи, до тошноты предсказуемы.
И так не хотелось в этот ясный день всего этого – этих бриллиантов, перчаток, разговоров о плитке, паркетах… Он медленно шел по аллее, окутанной сиянием и пустынной, из мусорных урн поднимались дымки, как из храмовых курильниц, было так поэтично, одиноко, хотелось сочинять стихотворение или музыку, но голова ос тавалась пустой, как этот парк. В перспективе аллеи виднелись парковые ворота – и к ним подъехал черный брабус, такой в точности, как предвкушал Йогурт. Шофер вышел и галантно открыл дверцу, выпустив даму. Женская фигурка в черном, субтильная, не очень высокого роста, пошла по аллее навстречу Йогурту.
И тут нечто странное произошло с сознанием юноши. Запредельная жуть охватила его, как будто померк солнечный свет, пестрая листва будто подернулась толстым льдом, дальние окна домов вытаращились, словно глаза людей, увидевших нечто ужасное. Йогурт встал как вкопанный, волосы на его голове поднялись дыбом и зашевелились с легким шорохом и шипением, как змеи на голове Медузы Горгоны, пальцы его свело судорогой и он чуть не выронил на асфальт тяжелый каталог с образцами плиток и паркетов. Кровь отлила от лица, и лицо его, и так всегда белое, стало совершенно белоснежным. Колени закоченели, ноги подкосились, зубы ударились о зубы с громким вещественным стуком.
Женщина, между тем, приближалась – неторопливо, но и не слишком медленно. Когда она подошла, Йогурту удалось более или менее овладеть собой, подавив вспышку странного состояния.
Женщина оказалась красивой, на вид ровесница Йогурта (тому стукнуло двадцать пять в этом сентябре). Первое, что бросилось в глаза молодому человеку, – поразительное сходство этого лица с Лив Тайлер, о которой он думал недавно.
Но она была субтильнее, нежели Лив Тайлер – узкоплечая, узкобедрая, бледная. В ушах блестели маленькие бриллианты, на шее, на запястьях неизбежное золото, впрочем, не очень броское.
Одета в черное, узкое.
– Анна, – представилась она, не протягивая руки в серой замшевой перчатке.
– Евгений, – произнес Йогурт слегка заплетающимся языком.
– Образцы у вас? – она кивнула на толстый каталог, который он держал в руках. – Присядем на скамейку, я взгляну.
Они присели, она стала листать каталог. Она разглядывала образцы с каким-то пристальным, мрачным напряжением, время от времени хмуря четкие брови. Йогурт оцепенело смотрел то на ее немного изможденное лицо, то на ее руки в перчатках.
– Вы очень похожи на Лив Таил ер, – сказал он рассеянно.
– Кто это? – хмуро спросила Анна, не отрывая взгляда от каталога.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Речь, ею произнесенная, кажется слишком длинной, и вообще она не совсем в духе этой женщины.
Возможно, Торт телепатически подсоединился к сознанию ректорши и заставил ее говорить дольше, чем следовало, чтобы успеть сделать свое грязное дело. Все эти разговоры про «печаль» подозрительны.
Возможно, Торт навязал ректорше Ричмонд свою собственную печаль, совершено чуждую ее сердцу. Об этом думала и сама ректорша уже после происшествия, уже ночью, в посте ли, лежа неподвижно, обнаженная, пока голая рыжая девочка с ослепительно белой кожей, стоя на коленях, страстно целовала ее искусственную руку в кожаной перчатке. А ректорша смотрела в деревянный потолок, где летали шмели, и думала о том, что никогда ей не приходилось читать никаких стихов Киплинга – она только однажды в детстве видела фильм «Маугли». Думала также о том, что подробный отчет об этом происшествии придется составить для военной разведки, и они, наверное, передадут материал в отдел, занимающийся так называемыми загадочными явлениями.
А Прожорливый Торт был уже далеко оттуда – он несся как метеорит, какими-то дикими местами, одному ему ведомыми тропами, постепенно выблевывая налету месиво из бычьих хвостов, мяса, рыбы, пива, вина, пирогов, фруктов… Он всегда выблевывал сожранное, причем старался это сделать как можно скорее, чтобы вернуть себе свою воздушную легкость.
Зачем он так хулиганствовал, зачем объедал банкетные столы и портил праздники? Не знаю.
Можно, конечно, понимать его как метафору Запада, который всегда преподносит себя как некий прекрасный подарок, а затем всасывает в себя все прочие подарки… Но Прожорливый Торт себя метафорой не считал. Душа его была печальной и немного раздраженной. Прожорливый Торт презирал людей за то, что они, по его мнению, слишком много едят. В целом он считал, что люди – это вампиры-обжоры, уничтожать их он не хотел, а вот проучить чуть-чуть был не прочь. Впрочем, все это догадки.
Есть еще версия одной группы медиумов – это был инопланетный агент, посланный на Землю с важным заданием, но на Земле он сошел с ума и стал заниматься вот такими вот глупостями. За это его через некоторое время отозвали в родную галактику, судили там, но оправдали, сочтя душевнобольным.
«Люди слишком много едят!», – все твердил этот упрямец на суде.
Дальнейшая судьба его неизвестна. Наказывать его, конечно, не стали – все же он был так красив: воздушный, белый с золотом.
Поезд мой мчится по Белоруссии, ночь, хочется спать. Полная золотая луна в вагонном окне…
Поезд Брюссель – Москва 18 сентября 2005
ВОЙНА ПОЛОВ
Ut jam nunc dicat jam nunc debentia dici, Pleraque differat et praesens in tempus omittat.*
* Надо сегодня сказать лишь то, что уместно сегодня, Прочее все отложить и сказать в подходящее время.
Гораций
Ut jam nunc dicat jam nunc debentia dici, Pleraque differat et praesens in tempus omittat.*
* Надо сегодня сказать лишь то, что уместно сегодня, Прочее все отложить и сказать в подходящее время.
Гораций
«Бывают, как известно, осенние дни – столь кристальные, что их прозрачность граничит с болью. А ювелирная выделка лучей в эти дни делает эту боль сладкой, мучительно сладкой и холодной, такой сладостно-охлаждающей, какой бывает трезвость, приходящая после долгого, буйного пьянства. Наконец-то ушла пьяная от любви весна, ушло возомнившее о себе лето, и скоро белой шубейкой зима накроет нас с головой. Пока же нам дан проблеск ясности – короткий, позолоченный. Зачем это промытое окошко? Затем, чтобы вспомнить то чистокровное детское любопытство, которым дышит Покой».
Так думал молодой повеса… впрочем, не то чтобы повеса, а просто молодой человек, вполне современный, даже модный, разве что немного ленивый для современности. В наши трудолюбивые времена деятельность пронизывает людей, что называется, «до корней волос», как раньше пробирала только жуть, и даже Россия, кажется, позабыла про святую лень – а сколько стонали, сколько жаловались на эту лень, как на тяжкую болезнь, и вот этой лени нет больше, пациент излечился – а жаль, Господи, как жаль нашу лень!
Вернуть бы ее, это утраченное сокровище, вдохнуть полной грудью! Сколько в ней было свободы, как расширялось пространство, как раздвигалось время! Но мы не ценили этот дар и потому его потеряли.
И вместе с ним потеряли себя. Тошнотворная деловитость и ответственная, исполнительная, дисциплинированная юркость воцарились везде… Блядь, как же от этого тошно! – так, опять же, думал наш молодой повеса, бредя по осеннему парку, шурша модными ботинками в хрустящей палой листве, похожей на corn-flakes: пока что еще несладкий вариант кукурузных хлопьев Dr. Kellog, но скоро первые заморозки сделают эти хлопья визуально-сладкими, присыпав подобием сахарных пудр. Молодому человеку было тошно на душе, потому что даже в осеннем парке он оказался по делу, а хотелось просто побродить…
Но, к сожалению, в отличие от счастливого Онегина, всевышние боги не сделали его наследником никаких родных, не было у него богатых дядь и теть, будь то честных или нечестных правил, и поэтому приходилось думать ему о пропитании.
Это, может, и к лучшему, а то бы бесился с жиру как Онегин, который настолько оборзел, что стал запросто валить студентов и чуть ли не в глаза плевать мечтательным девушкам. Но герой наш не был аристократическим говном, как Онегин, он никого не убивал, кроме комаров, происходил из интеллигенции (родители его, в прошлом музыковеды, почему-то уехали навсегда в Амстердам и открыли там убитое джазовое кафе), жил один в неряшливой квартире в Хрущевом переулке на Сретенке.
«Почему это Онегин сегодня в голову лезет?» – думал наш герой, и сразу вспомнил, почему – вчера вечером, выкурив свой good-night joint, он увидел по телевизору кусок английского фильма «Onegin», где русского денди играл какой-то анг лийский длинноносый мудак, зато роль Татьяны исполняла Лив Тайлер, чье лицо внезапно показалось нашему герою прекрасным: увидев беззащитные, словно немного припухшие со сна глаза, немного оленистое лицо…
«Оленье», – мысленно поправился юноша, – «Олень. Олени. Мысли о лени. Мысли о Лене (о Лене Шведовой он, впрочем, не думал сегодня целое утро). Убийство Ленского. Убийство лени. Ленивое убийство. Русские северные водоемы – Онега, Лена, Печора. Выныривающие из этих холодных вод литературные персонажи-дуэлянты – Онегин, Ленский, Печорин. Оттуда же, из этих вод, вынырнул и Ленин. Ленивый Ленин. Все он ленится в своем Мавзолее, валяется там как в сказочной горке с хрустальными вазочками, недаром жил в Горках, вот и дрыхнет теперь в хрустальном гробу, как Обломов на своем диване. А ведь как громил Володя обломовщину, как осуждал! А вышел тотальный облом. Обломов оказался тотально прав, лучше бы все лежали по диванам. Лежали бы тихо по хрустальным гробам, и не ебли бы мозг, румяные, уснувшие, но не тем, в пизду, холодным сном могилы, а таким волшебным, живым сном зачарованных принцесс, белоснежек, барбаросс, – сном Мерлина, наконец! Сном самого великого Мерлина, глубоким, кудесническим.
А нынешний то Володя, президент Путин, вчера по телевизору говорил, что к власти должны прийти "молодые, энергичные управленцы". Как будто сам он недостаточно молод и энергичен!
Как тошно жить под властью энергичных управленцев, под властью хозяйственников, под властью хозяйчиков… Долой хозяев! Пусть к власти придут гости – гости из будущего, например. Гости из параллельных миров. Гости из перпендикулярных миров. Россией должен управлять величественный старец, а не молодые энергичные управ ленцы! В пизду эту суетливую юркость, эту готовность обоссаться от восторга от одного лишь слова «бабло», эту склонность разрушать все древнее и прекрасное, облагороженное течением времен, и заменять это виповым новостроечным говном – заменять с такой довольной, с такой озабоченногордой миной, как у толстозадой хозяюшки, деловито меняющей в кухне старинный бабушкин буфетик на новенький, свежекупленный, чуть ли не никелированный… Вот она с гордостью оглаживает ручонками никелированные стенки нового чудовища, замышляя при этом дальнейшие перестанови, замены, облицовки, ремонты, приобретения, усовершенствования…
И каждое из этих обновлений – во зло. Ей, хозяюшке, и ее хозяину – им невдомек, что в старинном буфете с его затхлостью, исцарапанностью, с его нелепыми резными листьями плюща – в этом темном ларчике, который они изгнали на помойку, хранилось будущее здоровье и счастье их детишек и внуков, теперь же, без буфетика, им вскоре заменят головы на никелированные скороварки.
Да, тошно, тошно жить под властью хозяйчиков и хозяюшек! Конечно, это, наверное, не столь ужасно, как душегубство прежних времен, но все же досадно, что жестокость прошлого оправдывает своим звериным размахом мелкие мерзости наших дней.
Да не такие уж они мелкие, эти мерзости наших дней! Разрушение старого дома, старого, таинственного, вечно пустого, уже два столетия берегущего свою ветхость, – это тоже убийство, причем такое убийство, при котором убийцы так никогда и не узнают о том, кого убили они в лице этого уничтоженного строения, кого уничтожили они в телах старых тенистых деревьев, окружавших этот дом, – деревья спилили, дом разрушен, теперь здесь возвышается некий кристалл, с полу античными, чуть ли не пластмассовыми портиками, с синюшной подсветкой – ресторан, казино, театр, отель, банк… Все сделано из аккуратной, причесанной блевотины. Из пестрого говнеца. Столица меняется к лучшему. Но наказание настигнет убийц старого дома и старых деревьев – неведение о том, кого убили они, не смягчит их вины. Да что там разрушение старого дома! Каждый, кто выкорчевал благородные половицы своего паркета и заменил их итальянской плиткой, уже совершает гнусное преступление – своего рода предательство».
Да, наш герой ненавидел ремонт, ненавидел обновление интерьеров, хотя этим он жил, то есть деньги на жизнь зарабатывал именно этим.
Молодого повесу звали Женя Йогурт, он учился на дизайнера интерьеров, потом какое-то время бездельничал, продавая оставшиеся от бабушки побрякушки, но побрякушки закончились и пришлось идти работать в фирму «Флорз», занимавшуюся покрытием полов: элитными разновидностями паркетов, плиток, линолеумов, ковролинов и прочего. Фирма принадлежала одному прозорливому человеку, не лишенному даже остроумия и некоторого полета мысли. Этот человек сумел создать фирме отличную репутацию в среде московских состоятельных людей, и эти богатеи, покупая новые квартиры или реконструируя старые, охотно обращались во «Флорз», чтобы сделать себе роскошные или же сдержанно-дорогие полы на свой вкус. В успехе фирмы сыграла определенную роль и остроумная реклама, слоганы для которой придумывал сам хозяин фирмы. Реклама вся строилась на обыгрывании того двойного смысла, что содержится в слове «пол». Здесь были такие слоганы как: «Проблема пола» («Реши проблему пола!»), «Пол и характер» (Твой пол, твой характер!), «Прекрасный пол, сильный пол», «Половое влечение», «Выбери свой пол», «Половая ориентация», «Тебе надоела твоя половая жизнь? Смени пол!», «Пол Маккартни – наш пол!» – и так до бесконечности.
Женю Йогурта все это бесило. Он ненавидел фирму «Флорз», ненавидел встречаться с клиентами, смотреть вместе с ними каталоги, образцы, осматривать их квартиры и дома и подбирать полы для разных комнат, разных вкусов и «половых» капризов состоятельных. Эта работа сделала его в душе чуть ли не коммунистом. Он бы даже вступил в компартию, если бы она не была фэйком.
Трудно сказать, почему он так не любил свою работу. Вообще-то работа была неплохая, в фирме атмосферка царила милая, работало много дизайнеров и художников, среди них несколько приятных девушек… Платили, правда, скудновато – хозяин фирмы старался сам зарабатывать побольше, сотрудникам же платил мало, но в общении был всегда вежлив, шутлив, обаятелен, порою даже заботлив по-отечески. Но Женя считал этого человека «конфеткой из говна», то есть кусочком капиталистического шайссе в симпатичной упаковке.
Впоследствии Йогурту пришлось убедиться, что он ошибался в этом человеке.
В общем, многие мечтали бы о такой работе, а Йогурт страдал – видимо, его избаловали в детстве, или он слишком много читал в юности, или же был натурой гордой, страстной и мечтательной.
Йогуртом прозвали его, кажется, еще в школе – откуда это имя взялось, трудно сказать. Возможно, он любил йогурты и приносил их из дома, чтобы съедать на переменках, и в таком положении – со стаканчиком йогурта в руках – попал на язык школьному острослову. Очень может быть. А может быть, в старших классах он немного увлекся йогой, и как-то раз горделиво сказал товарищу:
«Я йог».
«Да какой ты йог! Ты – йогурт!» – заржал товарищ.
И кличка приклеилась.
Действительно, было в нем что-то кисломолочное, в его белой коже, в его общей изнеженности и ранимости, а его темные глаза напоминали две черные смородины, плавающие в йогурте.
Он бы и вовсе не работал, лежал, как Обломов, на диване с книжкой или видеофильмом, но Йогурт был юноша влюбчивый, а влюбчивому человеку всегда нужны деньги. Таков, в самых общих чертах, наш герой – отчасти даже типичный молодой московский человек из разъехавшейся интеллигентной семьи.
Сейчас, в этом осеннем парке, он должен был встретиться с заказчицей. Заказчица была новая, он ее никогда раньше не видел, но шеф предупредил, что заказ наклевывается серьезный, ответственный.
«Встречу в парке» назначила она, и это, показалось Йогурту, странный стайл. Давно уже не принято назначать деловые встречи в парках, разве что, наверное, среди шпионов. Йогурт отправился на эту встречу с привычным отвращением, но тут, в этом прозрачном сентябрьском свете, это отвращение к предстоящему свиданию стало вырастать до космических размеров. Он заранее предвкушал себе эту женщину, супругу богатого мужа; знал, как она будет одета, какие на ней будут бриллианты, какой шарфик, какая прическа, какие на ней будут перчатки, из какой она выйдет машины, какой шофер галантно откроет перед ней дверцу… Все они, буржуи, до тошноты предсказуемы.
И так не хотелось в этот ясный день всего этого – этих бриллиантов, перчаток, разговоров о плитке, паркетах… Он медленно шел по аллее, окутанной сиянием и пустынной, из мусорных урн поднимались дымки, как из храмовых курильниц, было так поэтично, одиноко, хотелось сочинять стихотворение или музыку, но голова ос тавалась пустой, как этот парк. В перспективе аллеи виднелись парковые ворота – и к ним подъехал черный брабус, такой в точности, как предвкушал Йогурт. Шофер вышел и галантно открыл дверцу, выпустив даму. Женская фигурка в черном, субтильная, не очень высокого роста, пошла по аллее навстречу Йогурту.
И тут нечто странное произошло с сознанием юноши. Запредельная жуть охватила его, как будто померк солнечный свет, пестрая листва будто подернулась толстым льдом, дальние окна домов вытаращились, словно глаза людей, увидевших нечто ужасное. Йогурт встал как вкопанный, волосы на его голове поднялись дыбом и зашевелились с легким шорохом и шипением, как змеи на голове Медузы Горгоны, пальцы его свело судорогой и он чуть не выронил на асфальт тяжелый каталог с образцами плиток и паркетов. Кровь отлила от лица, и лицо его, и так всегда белое, стало совершенно белоснежным. Колени закоченели, ноги подкосились, зубы ударились о зубы с громким вещественным стуком.
Женщина, между тем, приближалась – неторопливо, но и не слишком медленно. Когда она подошла, Йогурту удалось более или менее овладеть собой, подавив вспышку странного состояния.
Женщина оказалась красивой, на вид ровесница Йогурта (тому стукнуло двадцать пять в этом сентябре). Первое, что бросилось в глаза молодому человеку, – поразительное сходство этого лица с Лив Тайлер, о которой он думал недавно.
Но она была субтильнее, нежели Лив Тайлер – узкоплечая, узкобедрая, бледная. В ушах блестели маленькие бриллианты, на шее, на запястьях неизбежное золото, впрочем, не очень броское.
Одета в черное, узкое.
– Анна, – представилась она, не протягивая руки в серой замшевой перчатке.
– Евгений, – произнес Йогурт слегка заплетающимся языком.
– Образцы у вас? – она кивнула на толстый каталог, который он держал в руках. – Присядем на скамейку, я взгляну.
Они присели, она стала листать каталог. Она разглядывала образцы с каким-то пристальным, мрачным напряжением, время от времени хмуря четкие брови. Йогурт оцепенело смотрел то на ее немного изможденное лицо, то на ее руки в перчатках.
– Вы очень похожи на Лив Таил ер, – сказал он рассеянно.
– Кто это? – хмуро спросила Анна, не отрывая взгляда от каталога.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22