становится белесым, пурпурным, желтым. О, эти надеты на языке! О, этот момент, когда наш язык обращается уже не к другим, а к нам самим, когда он начинает общаться с нами на языке цветовых сигналов! В эти минуты он - флажок, отважный флажок регулировщика, взмахивающий впереди, там, где рельсы сходятся в одну точку! Голод или же чревоугодие, целебная минеральная вода или же алкоголь, транквилизатор или же возбуждающий наркотик - все они заставляют наш язык менять цвет. Меняется цвет речи, изменяется оттенок налета. "Язык обложен" говорят врачи в случае простуды. Но и, будучи хамелеоном, наш язык остается самим собой. Он сохраняет свою сущность, а сущность его - героизм. Язык герой, потому что он всегда готов пожертвовать собой ради остального тела. Он берет на себя все грехи и один остается в аду, позволяя остальному телу стать бессмертным и нежиться в раю. Единственное условие блаженства - забвение о языке. А он все кричит "Яд! Яд!", а ему отвечают, вспоминая о нем: "Дядя!" Но он не радуется тому, что его узнали. Да и райское блаженство пресекается лишь ненадолго.
- Если дядя - не пенис, то кто же тогда эти тестикулы-близнецы? - спросили мы. - Вы что, о монстре говорите? О языке с яйцами? Вам, наверное, хотелось бы зачинать с помощью языка, как то делали русские писатели девятнадцатого века?
- Я же сказал вам, что этот ход - ложный, - ответил Княжко. - Румяные близнецы - гланды. Единственная кастрирующая операция, которую моему телу пришлось пережить, это была операция по удалению гланд. Мне было четыре годика. Мельком я видел их - два красных клубочка, напоминающих клубнику. Эта операция не принесла мне оздоровления. Напротив, я стал легче простужаться и больше болеть. В результате у меня развился хронический астматический бронхит, перешедший затем в астму. В общем, вся эта новая версия "Дяди Яда" - попытка ответа на вашу реплику о дедушке, о роли Праотца, дарящего или продлевающего дыхание.
Северная сказала, что - в качестве завершения чтения - она хотела бы прочесть одну вещь своего покойного мужа. Она достала рукопись, надела очки и стала читать. Это была драма в стихах под названием "Филипп Второй". Нам запомнились отдельные четверостишия.
Меж можжевеловых террас
Шел, опираясь на шута.
Как тушь сквозь воду пролилась
Двух одеяний чернота.
Или:
Эскуриал как белоснежный мрак,
Как кость, из коей высосали мозг.
И где мой Бог? И где мой шут? И где мой враг? Лишь свист плетей. И визги жертв. И треск костров.
Лишь треск свечей. И сладкий дым. И черный воск. Я так хочу. Пусть будет так, раз это - Ад.
Пусть этот мир сто тысяч раз напишет Босх,
Но автор - я. Я и Христос. Ведь он мой брат.
Далее следовало долгое обращение к Христу, наполненное благодарностями за нисхождение во Ад, за основание Рая в Аду. Был неплохой образ Адского Рая, имеющего вид слегка обугленной березовой рощи, затерявшейся среди траншей, где блаженные (чьи белые рясы покрыты копотью и исписаны грубыми словосочетаниями, типа "По Берлину!", или "Хуй в рот фашистам", или "За наш Мадрид!") спят на лужайках или делают надрезы на деревьях и медленно пьют березовый сок.
Поэма понравилась. Нас вообще трогают литературные произведения. Ведь они создаются для того, чтобы принести другим удовольствие. Было так приятно, так мирно под оранжевым шарообразным абажуром, который отражался в очках вдовы. За большим полукруглым окном чернели деревья. Что-то поскрипывало в деревянных недрах дома. Покой. Глубокий покой. А, может быть, все еще действовал принятый накануне тазепам.
- Когда Константин Константинович написал эту вещь? - спросил Коля Вольф.
В ответ скрипнуло кресло, черная ветка ударилась о стекло окна, и вдова произнесла обыденно:
- Несколько дней тому назад.
Северная рассказала, что замысел поэмы "Филипп Второй" зародился у ее мужа давно, в конце тридцатых, когда Северный воевал в Испании на стороне республиканцев. Потом он все не мог осуществить свое намерение, занятый другими литературными и житейскими делами. В конце 70-х годов Константин Константинович, по примеру сэра Артура Конан Дойля и великого Гарри Гудини, заинтересовался спиритизмом. За этим овальным столом с тех пор нередко вызывали духов. Перед смертью Константин Константинович попросил жену поддерживать с ним связь с помощью спиритизма. Умерев и освободившись от земных забот, он принялся диктовать своей вдове литературные произведения, реализации своих давних неосуществленных планов.
- Вчера я разговаривала с Костей и сказала ему, что внучки Игоря будут сегодня у меня. Он просил, чтобы мы связались с ним. Константин Константиныч с Игорем Андреичем ведь были большие друзья. Если вы не возражаете... - С этими словами Северная плавными, скромными и в то же время хорошо отработанными движениями сняла со стола сахарницу, чашки и вазочку с печеньем, затем сдернула скатерть, и обнажилось спиритическое "поле", то есть большой лист ватмана, на котором карандашом бил очерчен большой круг, оснащенный буквами русского алфавита.
- Однако отсутствует внутренний кружок, для блюдца, - сказали мы, и одна из нас коснулась кончиком пальца центра листа, где стояла простая, еле видимая точка.
- Блюдце нам не понадобится, - улыбнулась Северная. - Блюдце, конечно, хорошая вещица. Вечная вещица. Но есть кое-что более натуральное и... как бы это выразиться? Нечто более замкнутое. Мы обычно используем яйцо. Этот способ изобрел Константин Константиныч, опираясь на древние гадательные практики.
Она повернулась к одной из нас:
- Ты не могла бы пойти на кухню и принести яйцо из холодильника? Бери с печатью. Яйцо должно быть диетическое, неоплодотворенное. Здесь нужна невинность. Полная невинность. Иначе получится почти что черная магия, а если так, то потом хлопот и всякой гадости не оберешься... Поэтому я специально вчера купила в магазине "Диета". Там абсолютная гарантия невинности. Абсолютная.
По коридорчику, устланному плетеными пестрыми ковриками, я прошла на дачную кухню. В холодильнике было только одно яйцо - небольшое, белое, с синей печатью "Диета" на белом боку. Остальные яйца - уже сваренные вкрутую, раскрашенные в разные цвета, некоторые, помеченные буквами X. В., - лежали горкой в корзинке посреди кухонного столика, готовые для завтрашней Пасхи.
Рядом возвышался кулич в пакете и пасхальный творог, бережно затянутый пергаментной бумагой.
Сжимая холодное яйцо в ладони, я вернулась в гостиную.
Княжко взял яйцо и стал с глубокомысленным видом рассматривать его, держа четырьмя пальцами снизу, за утолщение. Сам по себе этот жест был цитатой несколько издевательской цитатой из фильма Феллини "Амаркорд", который мы вчетвером недавно посмотрели в кинотеатре дома творчества. В этом фильме подобным образом яйцо созерцал безумный брат отца, ненадолго взятый из сумасшедшего дома ради пикника.
- Яйцо, - вымолвил Княжко, состроив гримасу "философа". - Это яйцо имеет к вам, девочки, непосредственное отношение. Ведь вы - однояйцевые. Одно яйцо. Одно оно. Здесь могло бы быть два "оно", если бы не буква "д". Уберем букву "д" и получится "оно оно". Но букву "д" так просто не уберешь. "Д" твердо стоит на страже одиночества "оно". Оно одно.
- "Д" это дверь, - неожиданно сказал Коля Вольф.
- А еще "д" это "дурочка", "деревня" и "дрова". Вообще "дерево", прибавила Северная.
- Но что означает слово "яйцо"? - Княжко продолжал изображать "мыслящую обезьяну", сидящую на книгах и рассматривающую череп (изваяние такой обезьяны стояло на столе Ленина в его кремлевском кабинете), - он взял бумажку и быстро написал на ней: - "Яйцо" означает "Я" - и (есть) - цо (что)". В некоторых славянских языках, например в чешском, "что" произносится как "цо", "есть" произносится как "йе". Таким образом, в слове "яйцо" содержится высказывание "я есть что". С одной стороны, поменяв местами слова, мы получим основной гносеологический вопрос "Что есть я?" Но в яйце мы обнаружим и ответ на этот вопрос: "я есть "что?", то есть "я" есть вопрос и вопрошающий. В букве "я" зашифрован знак вопроса. А если мы обведем знак вопроса чертой, то получим яйцеобразный эллипс. "Я" это то, что вопрошает.
В "Амаркорде", который мы вчера посмотрели, сумасшедший смотрит на яйцо во время пикника. Этому предшествует эпизод, когда они с братом выходят из машины, чтобы помочиться. При этом сумасшедший забывает расстегнуть брюки. Он, как принято говорить, "писает в штаны". Он находится в беспамятстве, он не помнит, кто он. Быть собой, быть "я" означает вопрошать и, не в последнюю очередь, вопрошать о своей половой принадлежности. Исследование мира, как утверждал Фрейд, начинается с исследования гениталий.
К этому исследованию относится и то, что ребенка постепенно приучают контролировать мочеиспускание.
"Пописав в штаны", сумасшедший смотрит на яйцо, то есть задает себе вопрос "кто я?" Он вспоминает, что он - мужчина. После этого он залезает на дерево и начинает кричать "Хочу женщину!" Он вспоминает о своем поле, то есть о своей неПОЛноте, о том, что он - лишь ПОЛ яйца. Он требует себе половину, чтобы совокупиться с нею и, тем самым, приблизиться к яичному совершенству.
Гермафродиты Платона, надо думать, были яйцеобразны.
- А вам бы вот все вербализовать, иначе не успокоитесь, Олежек, - ворчливо заметила Северная.
Княжко продолжал рассматривать яйцо.
- Яйцо это тело, у которого скелет не внутри, а снаружи, - сказал он после короткой паузы. - Поразительна способность кур нести неоплодотворенные яйца. Как если бы женщины, не совокупляясь с мужчинами, рожали бы детей, но неодушевленных, как вещи или питание.
- Отвратительная мысль, - сказали мы.
Северная взяла яйцо и черной тушью нарисовала на его скорлупе стрелку. Затем она положила яйцо в центр круга - там, где стояла точка.
- А вы, девочки, не желали бы побеседовать с вашим дедушкой? - вдруг спросила вдова, взглянув нам в лица своими молодыми вишневыми глазками.
Мы посмотрели друг на друга. Вопрос застал нас врасплох, и решение следовало принимать мгновенно. Мгновенно, раз и навсегда. И в эту минуту мы обе подумали об одном. "Не выводите меня из себя", - сказал нам дедушка. Не пробормотал сквозь сон, а произнес отчетливо, в ясном сознании, в ясный морозный денек, весело поднимая рюмку с янтарным виски, в котором сверкало солнце. Эта фраза должна была завершать наш роман, посвященный дедушке. Это было своего рода завещание, напутствие. В доме Северной, под оранжевым абажуром, глядя на яйцо с черной стрелкой и с синей печатью на боку, мы наконец поняли, что дедушка имел в виду. Мы должны были содержать дедушку в себе, в своих сердцах и в пульсирующем пространстве между нами, но никогда - с тех пор, как он умер, и пока живы мы, - мы не посмеем вывести его вовне, за наши пределы. Если бы мы согласились на предложение Северной, если бы мы позволили сообщениям, исходящим от дедушки, прийти к нам извне, со стороны яйца, со стороны веснушчатых рук Северной с оранжевыми ноготками, со стороны Княжко и его шерстяных кофт, со стороны Вольфа, со стороны робости, жадности, ужаса и надежды, со стороны Минска, Киева, Пинска, Львова, Мукачево, Чопа, со стороны Мурманска, Архангельска, Петзамо, Петропавловска-Камчатского, со стороны Свердловска, Игры, Бодайбо, со стороны Минеральных Вод, Нальчика, Нахичсвани, Адлера, со стороны Душанбе, Иркутска, Орла, Владивостока, Находки - если мы бы позволили это, мы предали бы завет дедушки, мы вывели бы его из себя. Для того, чтобы сообщаться с дедушкой, нам не нужны окраины, не нужны другие, только мы сами и священная пустота между Нами, только Великая и Ужасная Москва и Прекрасное Подмосковье, только сладостное и тайное окошко в небесах, распахнутое настежь где-то над стрелой Кутузовского проспекта - там, где эта стрела, летящая от самой нашей дачи, великолепно вонзается в Центр Мира, пронзив насквозь черно-белую Триумфальную арку, оставив ее посередине своих стремнин, оставив циклопического Кутузова, прикоснувшись ласково к его Слепому Глазу, белому, как яйцо, белому, как брюшко царевны-лягушки... Дедушка свободно обращался к нам от МИДа, от гиганта Смоленской площади, сопровождаемого двумя роботами-телохранителями, двумя близнецами-небоскребами. Он говорил с нами гостиницей "Украина", он улыбался нам Скобой Ростовской набережной, его голос возникал из совокупного гула Киевского и Белорусского вокзалов, он вращался огромным глобусом на углу Калининского проспекта и Садового Кольца, он высказывался в форме высотных зданий площади Восстания и Котельнической набережной, высказывался белоснежным зданием Правительства РСФСР, имеющим вид колоссального белого кресла или трона, увенчанного золотыми часами и флагом... За изъеденной окошками спинкой этого трона еще теплились мятые переходы, канавки, полуизбушки, мостки, ракетки, пробки, стопки, коричневые пузырьки... Дедушка стал Гудвином, Дедушка стал Москвой. Но даже этого нам было не нужно. Дедушка просто стал нами. Стал двумя девушками.
- Нет, - сказали мы.
- Ну что ж, тогда попросим Константин Константиныча выйти на связь, улыбнулась Северная.
Каждый из нас протянул руку, и они сомкнулись над яйцом, образовав нечто вроде крыши в виде цветка с пятью лепестками. Пять рук.
Две из пяти - одинаковые. Наши. Узкие, смуглые, с тонкими изящными пальцами. Одна бледная широкая юношеская рука Вольфа. Часы. Золотые мужские часы "Ракета" на запястье этой руки. Веснушчатая рука Северной с острыми оранжевыми ноготками. Украшенная двумя кольцами - одно в виде змейки, другое с желтым сапфиром. Пухлая онанистическая рука Княжко. Рука аббата.
Они сомкнулись. Кончики пальцев соприкоснулись в центре "цветка". Голос Северной произнес:
- Костя, мы здесь. Ты нас слышишь?
Герб Союза Советских Социалистических Республик. Откровение. Инсайт. Все небольшое, но отчетливое. В центре герба - яйцо, повернутое острым концом вниз. Сквозь прозрачную скорлупу виден желток - расчерченный параллелями и меридианами, покрытый силуэтами морей, украшенный серпом и молотом. От яйца во все стороны распространяется сияние - сложное, образующее завитки: извивающиеся лучи, похожие на ленты, другие лучи - зернистые, волосатые, колючие, сверкающие, как золотые колосья. Над яйцом - пятиконечная звезда, созданная пятью сомкнувшимися ладонями, словно пятью крыльями. Овальное окно дачи, в нем - оранжевый абажур, светящийся желток. Овальный стол, за которым когда-то собирались Рыцари Овального Стола, "эсэсовцы", как они в шутку называли себя. Святые Старики, заслужившие награды в борьбе с фашизмом, в борьбе с черной плесенью человечества, члены тайной группы "Советский Союз". Они так и не нашли свой Грааль, не разыскали свой Эскалибур, когда-то собственноручно вычеркнутый Лениным из герба. Но Эскалибур и Грааль отныне одно. Это яйцо, драгоценное яйцо, усыпанное сапфирами, топазами, жемчугом, рубинами, изумрудами, алмазами, халцедонами, гранатами, горным хрусталем, бериллами, опалами, малахитами, лунными камнями, оксанитами. Яйцо, обвитое платиновой змейкой. Тикающее, заводное яйцо, снабженное часами - крупными, золотыми, мужскими часами "Ракета". Часы Вольфа, отмеряющие время Волчьего Щелчка. Вертящееся яйцо - это Волчок. Князек на Волчке. И с ними Княжна. Все на Волчке.
Яйцо Фаберже, украшенное овальным миниатюрным портретом Александра Второго. Эмаль. Розовое лицо монарха. Розовое личико Освободителя. Но бомба не взорвется, она - диетическая, неоплодотворенная. Ангелическая. Иначе хлопот и всяческой мерзости не оберешься. А если и будет Взрыв, то - Диетический Взрыв.
Кости не слышат. Они давно превращены в порошок, в чистый пепел, запаянный в небольшой стальной урне. Урна помещена в торец гранитной плиты - там имеется специальное углубление, ниша, задвинутая медным щитком. Лишь тонкий слой стали, лишь тончайшая техническая медь отделяет пепел от зернистого снега, от ледяных корост, связующих земляные комья. Снег и лед что-то шепчут. Они поют. Нечто вроде колыбельной. Они поют, потрескивая, оседая внутрь себя. Они поют: "Костя, мы здесь. Ты нас слышишь?" Но кости не слышат. Слышит что-то другое. Что-то слышит. И откликается. Что-то очень похожее на наркотик, на волну веселящего газа проникает в людей, сидящих вокруг спиритического столика, заставляя их хохотать, заставляя их глаза возбужденно сверкать, заставляя яйцо резво кататься по бумаге, останавливаясь ненадолго то у одной, то у другой буквы...
Поутру старушка мать Северной - собралась в церковь святить куличи, яйца и пасху. Увидела на столе яйцо со стрелкой. В банке еще оставалась разведенная золотая краска. Старушка быстро покрасила яйцо и положила сушиться.
Двор церкви был полон старушками и женщинами. Священник брызгал метелкой, щедро поливая святой водой пасхальные яства.
Возвращалась через кладбище. Люди клали яйца и кусочки кулича на могилы, оставляли на плитах рюмки с водкой.
1 2 3 4 5 6
- Если дядя - не пенис, то кто же тогда эти тестикулы-близнецы? - спросили мы. - Вы что, о монстре говорите? О языке с яйцами? Вам, наверное, хотелось бы зачинать с помощью языка, как то делали русские писатели девятнадцатого века?
- Я же сказал вам, что этот ход - ложный, - ответил Княжко. - Румяные близнецы - гланды. Единственная кастрирующая операция, которую моему телу пришлось пережить, это была операция по удалению гланд. Мне было четыре годика. Мельком я видел их - два красных клубочка, напоминающих клубнику. Эта операция не принесла мне оздоровления. Напротив, я стал легче простужаться и больше болеть. В результате у меня развился хронический астматический бронхит, перешедший затем в астму. В общем, вся эта новая версия "Дяди Яда" - попытка ответа на вашу реплику о дедушке, о роли Праотца, дарящего или продлевающего дыхание.
Северная сказала, что - в качестве завершения чтения - она хотела бы прочесть одну вещь своего покойного мужа. Она достала рукопись, надела очки и стала читать. Это была драма в стихах под названием "Филипп Второй". Нам запомнились отдельные четверостишия.
Меж можжевеловых террас
Шел, опираясь на шута.
Как тушь сквозь воду пролилась
Двух одеяний чернота.
Или:
Эскуриал как белоснежный мрак,
Как кость, из коей высосали мозг.
И где мой Бог? И где мой шут? И где мой враг? Лишь свист плетей. И визги жертв. И треск костров.
Лишь треск свечей. И сладкий дым. И черный воск. Я так хочу. Пусть будет так, раз это - Ад.
Пусть этот мир сто тысяч раз напишет Босх,
Но автор - я. Я и Христос. Ведь он мой брат.
Далее следовало долгое обращение к Христу, наполненное благодарностями за нисхождение во Ад, за основание Рая в Аду. Был неплохой образ Адского Рая, имеющего вид слегка обугленной березовой рощи, затерявшейся среди траншей, где блаженные (чьи белые рясы покрыты копотью и исписаны грубыми словосочетаниями, типа "По Берлину!", или "Хуй в рот фашистам", или "За наш Мадрид!") спят на лужайках или делают надрезы на деревьях и медленно пьют березовый сок.
Поэма понравилась. Нас вообще трогают литературные произведения. Ведь они создаются для того, чтобы принести другим удовольствие. Было так приятно, так мирно под оранжевым шарообразным абажуром, который отражался в очках вдовы. За большим полукруглым окном чернели деревья. Что-то поскрипывало в деревянных недрах дома. Покой. Глубокий покой. А, может быть, все еще действовал принятый накануне тазепам.
- Когда Константин Константинович написал эту вещь? - спросил Коля Вольф.
В ответ скрипнуло кресло, черная ветка ударилась о стекло окна, и вдова произнесла обыденно:
- Несколько дней тому назад.
Северная рассказала, что замысел поэмы "Филипп Второй" зародился у ее мужа давно, в конце тридцатых, когда Северный воевал в Испании на стороне республиканцев. Потом он все не мог осуществить свое намерение, занятый другими литературными и житейскими делами. В конце 70-х годов Константин Константинович, по примеру сэра Артура Конан Дойля и великого Гарри Гудини, заинтересовался спиритизмом. За этим овальным столом с тех пор нередко вызывали духов. Перед смертью Константин Константинович попросил жену поддерживать с ним связь с помощью спиритизма. Умерев и освободившись от земных забот, он принялся диктовать своей вдове литературные произведения, реализации своих давних неосуществленных планов.
- Вчера я разговаривала с Костей и сказала ему, что внучки Игоря будут сегодня у меня. Он просил, чтобы мы связались с ним. Константин Константиныч с Игорем Андреичем ведь были большие друзья. Если вы не возражаете... - С этими словами Северная плавными, скромными и в то же время хорошо отработанными движениями сняла со стола сахарницу, чашки и вазочку с печеньем, затем сдернула скатерть, и обнажилось спиритическое "поле", то есть большой лист ватмана, на котором карандашом бил очерчен большой круг, оснащенный буквами русского алфавита.
- Однако отсутствует внутренний кружок, для блюдца, - сказали мы, и одна из нас коснулась кончиком пальца центра листа, где стояла простая, еле видимая точка.
- Блюдце нам не понадобится, - улыбнулась Северная. - Блюдце, конечно, хорошая вещица. Вечная вещица. Но есть кое-что более натуральное и... как бы это выразиться? Нечто более замкнутое. Мы обычно используем яйцо. Этот способ изобрел Константин Константиныч, опираясь на древние гадательные практики.
Она повернулась к одной из нас:
- Ты не могла бы пойти на кухню и принести яйцо из холодильника? Бери с печатью. Яйцо должно быть диетическое, неоплодотворенное. Здесь нужна невинность. Полная невинность. Иначе получится почти что черная магия, а если так, то потом хлопот и всякой гадости не оберешься... Поэтому я специально вчера купила в магазине "Диета". Там абсолютная гарантия невинности. Абсолютная.
По коридорчику, устланному плетеными пестрыми ковриками, я прошла на дачную кухню. В холодильнике было только одно яйцо - небольшое, белое, с синей печатью "Диета" на белом боку. Остальные яйца - уже сваренные вкрутую, раскрашенные в разные цвета, некоторые, помеченные буквами X. В., - лежали горкой в корзинке посреди кухонного столика, готовые для завтрашней Пасхи.
Рядом возвышался кулич в пакете и пасхальный творог, бережно затянутый пергаментной бумагой.
Сжимая холодное яйцо в ладони, я вернулась в гостиную.
Княжко взял яйцо и стал с глубокомысленным видом рассматривать его, держа четырьмя пальцами снизу, за утолщение. Сам по себе этот жест был цитатой несколько издевательской цитатой из фильма Феллини "Амаркорд", который мы вчетвером недавно посмотрели в кинотеатре дома творчества. В этом фильме подобным образом яйцо созерцал безумный брат отца, ненадолго взятый из сумасшедшего дома ради пикника.
- Яйцо, - вымолвил Княжко, состроив гримасу "философа". - Это яйцо имеет к вам, девочки, непосредственное отношение. Ведь вы - однояйцевые. Одно яйцо. Одно оно. Здесь могло бы быть два "оно", если бы не буква "д". Уберем букву "д" и получится "оно оно". Но букву "д" так просто не уберешь. "Д" твердо стоит на страже одиночества "оно". Оно одно.
- "Д" это дверь, - неожиданно сказал Коля Вольф.
- А еще "д" это "дурочка", "деревня" и "дрова". Вообще "дерево", прибавила Северная.
- Но что означает слово "яйцо"? - Княжко продолжал изображать "мыслящую обезьяну", сидящую на книгах и рассматривающую череп (изваяние такой обезьяны стояло на столе Ленина в его кремлевском кабинете), - он взял бумажку и быстро написал на ней: - "Яйцо" означает "Я" - и (есть) - цо (что)". В некоторых славянских языках, например в чешском, "что" произносится как "цо", "есть" произносится как "йе". Таким образом, в слове "яйцо" содержится высказывание "я есть что". С одной стороны, поменяв местами слова, мы получим основной гносеологический вопрос "Что есть я?" Но в яйце мы обнаружим и ответ на этот вопрос: "я есть "что?", то есть "я" есть вопрос и вопрошающий. В букве "я" зашифрован знак вопроса. А если мы обведем знак вопроса чертой, то получим яйцеобразный эллипс. "Я" это то, что вопрошает.
В "Амаркорде", который мы вчера посмотрели, сумасшедший смотрит на яйцо во время пикника. Этому предшествует эпизод, когда они с братом выходят из машины, чтобы помочиться. При этом сумасшедший забывает расстегнуть брюки. Он, как принято говорить, "писает в штаны". Он находится в беспамятстве, он не помнит, кто он. Быть собой, быть "я" означает вопрошать и, не в последнюю очередь, вопрошать о своей половой принадлежности. Исследование мира, как утверждал Фрейд, начинается с исследования гениталий.
К этому исследованию относится и то, что ребенка постепенно приучают контролировать мочеиспускание.
"Пописав в штаны", сумасшедший смотрит на яйцо, то есть задает себе вопрос "кто я?" Он вспоминает, что он - мужчина. После этого он залезает на дерево и начинает кричать "Хочу женщину!" Он вспоминает о своем поле, то есть о своей неПОЛноте, о том, что он - лишь ПОЛ яйца. Он требует себе половину, чтобы совокупиться с нею и, тем самым, приблизиться к яичному совершенству.
Гермафродиты Платона, надо думать, были яйцеобразны.
- А вам бы вот все вербализовать, иначе не успокоитесь, Олежек, - ворчливо заметила Северная.
Княжко продолжал рассматривать яйцо.
- Яйцо это тело, у которого скелет не внутри, а снаружи, - сказал он после короткой паузы. - Поразительна способность кур нести неоплодотворенные яйца. Как если бы женщины, не совокупляясь с мужчинами, рожали бы детей, но неодушевленных, как вещи или питание.
- Отвратительная мысль, - сказали мы.
Северная взяла яйцо и черной тушью нарисовала на его скорлупе стрелку. Затем она положила яйцо в центр круга - там, где стояла точка.
- А вы, девочки, не желали бы побеседовать с вашим дедушкой? - вдруг спросила вдова, взглянув нам в лица своими молодыми вишневыми глазками.
Мы посмотрели друг на друга. Вопрос застал нас врасплох, и решение следовало принимать мгновенно. Мгновенно, раз и навсегда. И в эту минуту мы обе подумали об одном. "Не выводите меня из себя", - сказал нам дедушка. Не пробормотал сквозь сон, а произнес отчетливо, в ясном сознании, в ясный морозный денек, весело поднимая рюмку с янтарным виски, в котором сверкало солнце. Эта фраза должна была завершать наш роман, посвященный дедушке. Это было своего рода завещание, напутствие. В доме Северной, под оранжевым абажуром, глядя на яйцо с черной стрелкой и с синей печатью на боку, мы наконец поняли, что дедушка имел в виду. Мы должны были содержать дедушку в себе, в своих сердцах и в пульсирующем пространстве между нами, но никогда - с тех пор, как он умер, и пока живы мы, - мы не посмеем вывести его вовне, за наши пределы. Если бы мы согласились на предложение Северной, если бы мы позволили сообщениям, исходящим от дедушки, прийти к нам извне, со стороны яйца, со стороны веснушчатых рук Северной с оранжевыми ноготками, со стороны Княжко и его шерстяных кофт, со стороны Вольфа, со стороны робости, жадности, ужаса и надежды, со стороны Минска, Киева, Пинска, Львова, Мукачево, Чопа, со стороны Мурманска, Архангельска, Петзамо, Петропавловска-Камчатского, со стороны Свердловска, Игры, Бодайбо, со стороны Минеральных Вод, Нальчика, Нахичсвани, Адлера, со стороны Душанбе, Иркутска, Орла, Владивостока, Находки - если мы бы позволили это, мы предали бы завет дедушки, мы вывели бы его из себя. Для того, чтобы сообщаться с дедушкой, нам не нужны окраины, не нужны другие, только мы сами и священная пустота между Нами, только Великая и Ужасная Москва и Прекрасное Подмосковье, только сладостное и тайное окошко в небесах, распахнутое настежь где-то над стрелой Кутузовского проспекта - там, где эта стрела, летящая от самой нашей дачи, великолепно вонзается в Центр Мира, пронзив насквозь черно-белую Триумфальную арку, оставив ее посередине своих стремнин, оставив циклопического Кутузова, прикоснувшись ласково к его Слепому Глазу, белому, как яйцо, белому, как брюшко царевны-лягушки... Дедушка свободно обращался к нам от МИДа, от гиганта Смоленской площади, сопровождаемого двумя роботами-телохранителями, двумя близнецами-небоскребами. Он говорил с нами гостиницей "Украина", он улыбался нам Скобой Ростовской набережной, его голос возникал из совокупного гула Киевского и Белорусского вокзалов, он вращался огромным глобусом на углу Калининского проспекта и Садового Кольца, он высказывался в форме высотных зданий площади Восстания и Котельнической набережной, высказывался белоснежным зданием Правительства РСФСР, имеющим вид колоссального белого кресла или трона, увенчанного золотыми часами и флагом... За изъеденной окошками спинкой этого трона еще теплились мятые переходы, канавки, полуизбушки, мостки, ракетки, пробки, стопки, коричневые пузырьки... Дедушка стал Гудвином, Дедушка стал Москвой. Но даже этого нам было не нужно. Дедушка просто стал нами. Стал двумя девушками.
- Нет, - сказали мы.
- Ну что ж, тогда попросим Константин Константиныча выйти на связь, улыбнулась Северная.
Каждый из нас протянул руку, и они сомкнулись над яйцом, образовав нечто вроде крыши в виде цветка с пятью лепестками. Пять рук.
Две из пяти - одинаковые. Наши. Узкие, смуглые, с тонкими изящными пальцами. Одна бледная широкая юношеская рука Вольфа. Часы. Золотые мужские часы "Ракета" на запястье этой руки. Веснушчатая рука Северной с острыми оранжевыми ноготками. Украшенная двумя кольцами - одно в виде змейки, другое с желтым сапфиром. Пухлая онанистическая рука Княжко. Рука аббата.
Они сомкнулись. Кончики пальцев соприкоснулись в центре "цветка". Голос Северной произнес:
- Костя, мы здесь. Ты нас слышишь?
Герб Союза Советских Социалистических Республик. Откровение. Инсайт. Все небольшое, но отчетливое. В центре герба - яйцо, повернутое острым концом вниз. Сквозь прозрачную скорлупу виден желток - расчерченный параллелями и меридианами, покрытый силуэтами морей, украшенный серпом и молотом. От яйца во все стороны распространяется сияние - сложное, образующее завитки: извивающиеся лучи, похожие на ленты, другие лучи - зернистые, волосатые, колючие, сверкающие, как золотые колосья. Над яйцом - пятиконечная звезда, созданная пятью сомкнувшимися ладонями, словно пятью крыльями. Овальное окно дачи, в нем - оранжевый абажур, светящийся желток. Овальный стол, за которым когда-то собирались Рыцари Овального Стола, "эсэсовцы", как они в шутку называли себя. Святые Старики, заслужившие награды в борьбе с фашизмом, в борьбе с черной плесенью человечества, члены тайной группы "Советский Союз". Они так и не нашли свой Грааль, не разыскали свой Эскалибур, когда-то собственноручно вычеркнутый Лениным из герба. Но Эскалибур и Грааль отныне одно. Это яйцо, драгоценное яйцо, усыпанное сапфирами, топазами, жемчугом, рубинами, изумрудами, алмазами, халцедонами, гранатами, горным хрусталем, бериллами, опалами, малахитами, лунными камнями, оксанитами. Яйцо, обвитое платиновой змейкой. Тикающее, заводное яйцо, снабженное часами - крупными, золотыми, мужскими часами "Ракета". Часы Вольфа, отмеряющие время Волчьего Щелчка. Вертящееся яйцо - это Волчок. Князек на Волчке. И с ними Княжна. Все на Волчке.
Яйцо Фаберже, украшенное овальным миниатюрным портретом Александра Второго. Эмаль. Розовое лицо монарха. Розовое личико Освободителя. Но бомба не взорвется, она - диетическая, неоплодотворенная. Ангелическая. Иначе хлопот и всяческой мерзости не оберешься. А если и будет Взрыв, то - Диетический Взрыв.
Кости не слышат. Они давно превращены в порошок, в чистый пепел, запаянный в небольшой стальной урне. Урна помещена в торец гранитной плиты - там имеется специальное углубление, ниша, задвинутая медным щитком. Лишь тонкий слой стали, лишь тончайшая техническая медь отделяет пепел от зернистого снега, от ледяных корост, связующих земляные комья. Снег и лед что-то шепчут. Они поют. Нечто вроде колыбельной. Они поют, потрескивая, оседая внутрь себя. Они поют: "Костя, мы здесь. Ты нас слышишь?" Но кости не слышат. Слышит что-то другое. Что-то слышит. И откликается. Что-то очень похожее на наркотик, на волну веселящего газа проникает в людей, сидящих вокруг спиритического столика, заставляя их хохотать, заставляя их глаза возбужденно сверкать, заставляя яйцо резво кататься по бумаге, останавливаясь ненадолго то у одной, то у другой буквы...
Поутру старушка мать Северной - собралась в церковь святить куличи, яйца и пасху. Увидела на столе яйцо со стрелкой. В банке еще оставалась разведенная золотая краска. Старушка быстро покрасила яйцо и положила сушиться.
Двор церкви был полон старушками и женщинами. Священник брызгал метелкой, щедро поливая святой водой пасхальные яства.
Возвращалась через кладбище. Люди клали яйца и кусочки кулича на могилы, оставляли на плитах рюмки с водкой.
1 2 3 4 5 6