Однако что ужасного в контрабанде? Разве она не лежит в основе многих уважаемых состояний?
«И вот теперь этот тип осмеливается появляться в моем доме, полагая, что я его не узнаю! – возмущенно думает Тельди. – Приезжаю в «Лас-Лилас», открываю чертову дверь и вижу: он обмахивает метелкой мою мебель и мою коллекцию. С абсолютно невинным видом! Невероятно! Но я-то не ошибся и ничего не забыл, мне стоило колоссальных усилий не выдать себя, столкнувшись с ним нос к носу. Ну конечно, это – Антонио Рейг, он работал у нас поваром в Буэнос-Айресе», – подводит итог Тельди.
На прикроватном столике Эрнесто нагло лежат три письма, они пришли в течение недели или около того. . Подпись неразборчива, почерк нечитабелен, но содержание уверенно возвращает его к кошмарам, длящимся долгие годы, к крикам по ночам, к реву авиационных моторов… Тельди удалось-таки прочитать одно имя – лейтенант Минелли. Оно связано с тускло мерцающей в темноте рекой Рио-де-ла-Плата, рейсом, из которого не вернулись пассажиры, и самолетом, принадлежавшим Тельди и не только служившим для перевозки контрабандных грузов, но и ставшим орудием преступления. Чего же добиваются корявые строчки, анонимно обвиняющие Эрнесто с ночного столика? Денег, естественно.
«Как это несправедливо», – размышляет Тельди, разглядывая оригинальные запонки в виде серебряных шпор, символизирующие все, чего он добился в жизни упорным трудом, – деньги, успех, общее уважение. Он шел к этому без посторонней помощи, не пользуясь кривыми дорожками, и единственное темное пятно в его прошлом – эпизод с лейтенантом Минелли. В ту ночь «грязный военный» попросил разрешения воспользоваться самолетом и получил таковое без лишних вопросов. Тельди согласен: он поступил подло, однако ведь подлость была маленькой. И он дорого заплатил за нее: каждую ночь его мучают кошмары, наполненные криками тонущих людей, час за часом, час за часом. «Публика привыкла думать, будто такие личности, как я, не умеют страдать и сочувствовать, но откуда ей знать? Что она вообще знает и понимает? – Тельди окидывает мысленным взором пройденный путь и убеждается: первую половину жизни он посвятил тому, чтобы стать богатым, вторую – чтобы выпросить прощение за свой успех у тех, кому не повезло. Столько усилий, труда… А его меценатская деятельность? Многозначные суммы, спущенные на учреждение благотворительных обществ… Но повидимому, все напрасно: ни одно из благодеяний не оправдывало его в глазах ближнего. – Публика считает, что личности, подобные мне, только притворяются щедрыми и великодушными, на самом деле они стараются замолить какой-нибудь грех или просто бесятся с жиру, публика сомневается, что речь идет о возвышенном акте, что мы, победители, апеллируем к лучшим чувствам проигравших, словно говоря: посмотрите же, вы нам необходимы так же, как мы вам; нам нужна ваша терпимость, ваше восхищение, ваша любовь…»
Тельди застегивает запонку сначала на левой манжете, потом на правом (что гораздо труднее) и вспоминает зеленые строчки, похожие на стайку попугайчиков, сидящих на проводах. В последнем письме попугайчики оказались более разговорчивыми, нежели в предыдущих: «Вы и я знаем, что произошло в 1976 году». Тельди убежден: даже если попугайчики будут клясться, что чирикают правду, одну только правду и ничего, кроме правды, публика все равно не поверит, будто он совершил страшный грех, предоставив лейтенанту Минелли авиетку без лишних вопросов. «В конце концов что тут такого? – размышляет Тельди. – Да ничего! Поэтому для пущей ясности следует слегка притушить правду, например, обозвать „участием в грязной войне“ то, чем я занимался в то время». Пусть это не соответствует действительности, но где-то очень близко к ней. Так всегда бывает: между фактом и его интерпретацией существует мелкая деталь, крошечный нюанс, весьма ценный для шантажиста. «Берегитесь, Тельди, помните: мне не составит труда передать вашу историю журналистам, – говорилось в последнем письме, – задумайтесь об этом; писать больше не собираюсь, предполагаю наладить с вами непосредственный контакт, совместными усилиями мы быстрее устраним наше маленькое… недоразумение. Может быть, я позвоню вам по телефону, а может…» Здесь зеленые буквы опять становились неразборчивыми, но Тельди догадывается о планах шантажиста. «Нет сомнений, – думает он, – автор письма приперся ко мне в дом. Он уже рядом. Никогда в жизни я не сталкивался с подобной дерзостью, да как он посмел?!»
Эрнесто Тельди надевает пиджак. «Посмел, – констатирует он, – потому что считает себя в безопасности. Он думает, я его не узнал, и выжидает подходящий момент, чтобы запугать меня и приступить к вымогательству. Самое худшее – придется ему заплатить, и столько, сколько потребует, отдать любую сумму, лишь бы избавиться от проклятой пиявки. – Эрнесто одергивает пиджак, готовясь к выходу. – Ладно, решу после ужина, сколько заплатить. Так или иначе, жизнь продолжается, есть другие дела, требующие внимания; к счастью, деньги могут многое, например, избавлять от присосавшихся пиявок».
Он подходит к двери, протягивает руку, и серебряная запонка-шпора задевает округлую ручку, едва уловимый звон останавливает его, как сигнал тревоги. Бизнесмену приходит в голову, что он сделал ошибочный вывод, что деньги не решат проблему: от подкормки пиявка становится лишь толще и прожорливее. Надо же, всю жизнь мечтать о приличной репутации, неимоверным трудом добиться ее и за секунду потерять! «Пиявка только тогда безвредна, когда мертва», – думает Тельди и удивляется себе. Он всегда был сторонником эффективных, но деликатных, мирных методов решения проблем, значит, бывают случаи…
– Что лучше: ублажать шантажиста деньгами (а у меня их достаточно, чтобы выдержать это кровопускание) или найти способ избавиться от него? – Вопрос будет преследовать Эрнесто Тельди на протяжении всего званого вечера.
Серафин Тоус, пребывая в аналогичной тревоге, на свой лад искал средство избавиться от Нестора. Он страстно молил о чуде, но не колдовском заговоре мадам Лонгстаф или ее предшественниц – пресловутых ведьм из бирнамского леса. Нет, Серафин причитал вроде нас с вами в опасных обстоятельствах. «О, если бы существовала такая волшебная кнопка, – маялся безобидный кабальеро, – нажал ее – щелк! – и этот гад исчез! О, если бы была такая герметичная камера: запер его там, как микроб в холодильнике, как больного заразой – в лепрозории, и… успокоился…»
Серафин Тоус, почтенный седовласый магистрат, подстриженный ежиком, сидит на крышке унитаза, коленки стиснуты, ступни повернуты мысками внутрь, локти уперты в колени, а пальцы переплетены в умоляющем жесте. Как, черт возьми, пережить званый вечер, начинающийся через несколько минут, как притвориться, будто всем доволен? Три, четыре, а может быть, и пять часов на публике, и нужно участвовать в банальной болтовне, улыбаться, убедительно восхищаться коллекцией Эрнесто Тельди, проявлять интерес к комментариям эксцентричных гостей… Короче, проблема заключается в следующем: способен ли он на этот традиционный ритуал в нынешнем плачевном душевном состоянии? Серафин машинально отрывает от рулона туалетной бумаги длинную, как его грустные мысли, ленту и промокает вспотевший лоб.
Но гораздо страшнее то, что будет после банкета. Пережить банкет означает оставить позади наиболее трудное, но не самое худшее. Сомнительно, что за всеми хлопотами Нестор успеет распространить среди присутствующих свои инсинуации, разболтать, например, где и с кем застал однажды уважаемого магистрата Труса. Благодаря званому ужину тайна не выйдет наружу. Но только сегодня. Серафин получит всего-навсего краткую передышку. Теперь этот тип знает его имя и профессию, а также друзей. Когда-нибудь до слуха Тельди – мужа и жены – донесется рассказ повара о странной встрече в клубе «Нуэво-Бачелино». «Реальная опасность возникнет завтра», – решает Серафин. Невозможно точно угадать момент, когда пойдут сплетни – завтра, послезавтра, на следующей неделе… Ему предстоит изощренная пытка неуверенностью и ожиданием, пока в один прекрасный день по ухмылке приятеля или по другим особенностям поведения знакомых он не поймет, что все кончено и его маленькая оплошность, не имевшая никаких последствий, стала достоянием гласности. Коленки Серафина сжимаются сильнее, ноги складываются в безутешную букву «X». Как бездумно люди распространяют сплетни. Чаще судачат из-за тривиальной несдержанности, без злого умысла – вот в чем ирония. Тайное тайных становится явным посреди пустой болтовни в приятной компании: «Хотите, расскажу вам, где я видел на днях нашего уважаемого магистрата Серафина Тоуса? Вы не знаете, что он девочка, гомосек и педераст? Не знаете?» И в ответ на интригующие фразы поднимаются ушки на макушке благодарной аудитории: «Неужели? Ну рассказывай, рассказывай дальше…»
«Да, именно таким образом рушатся карьеры, уничтожаются жизни, – печально размышляет Серафин, сидя на унитазе. – Люди треплют чужое имя просто потому, что хотят на пару минут очутиться в центре внимания, дескать, подумаешь, какое дело!»
Напротив Серафина расположено зеркало, в котором отражаются вздыбленные волосы и пересеченный морщинами лоб. Всю жизнь Серафин бежал, отделывался от воспоминаний о хрупком мальчике, учившемся под его руководством играть на пианино, и вдруг оступился, выдал себя. Морщины, как от боли, углубляются, наглядно демонстрируя бурную сумятицу мыслей, но постепенно лоб разглаживается, ибо возобладала одна довольно инфантильная мыслишка, все то же глупенькое пожелание, надежда, мольба: «Если бы можно было нажать волшебную кнопку и ликвидировать дурного человека навсегда, я бы сделал это без колебаний». И Серафин Тоус, в обычных обстоятельствах неспособный обидеть даже муху, оборачивается и, хищно глядя на рычажок для спуска воды, воображает, как заботы уплывают вместе с поваром в канализацию. Он тянет за цепочку, и непропорционально мощный поток сотрясает унитаз, грозя разорвать трубы. «Вот черт! – пугается Серафин. – До чего плохо сантехника работает… А все потому, что в доме никто практически не живет». Да, верно, на загородных виллах нередко случаются аварии: протечки, трещины, короткие замыкания. Серафин Тоус покидает унитаз и, словно маг-домовой, умеющий принуждать вещи к нормальной работе или поломке, жмет кнопку над зеркалом, и лампа, ярко вспыхнув, гаснет. Из-за светильника вырывается сноп искр. По счастью, у Серафина хорошая реакция, и он успевает вовремя отпрянуть, иначе не миновать ему удара электрическим током. «Этот дом просто опасен! – в панике восклицает он. – Надо будет сказать Аделе, а то кто-нибудь пострадает». «Впрочем, – удерживает его прежнее, по-детски глупое, но страстное желание, – если подумать, может, и не стоит ничего говорить. Бывает, человек попадает в совершенно уникальную ситуацию. Например, оказывается свидетелем автокатастрофы и не предпринимает ничего, чтобы помочь пострадавшему. Стоит себе невозмутимо или того хуже: пользуется возможностью и слегка подталкивает беднягу в огонь, содействуя исполнению предначертанного судьбой». Серафин смотрит на светильник, от которого исходит восхитительно горький запах. «Много на свете разных бедствий! Самому и делать-то ничего не надо, только оказаться на месте в нужный момент, и все произойдет легко и просто, словно с помощью волшебной кнопки, – заключает повеселевший Серафин Тоус, выходя из ванной. – Кто знает, что случится за ночь, ведь правда?»
С удовольствием вкушая плоды прекрасно организованного Аделой ужина, поддерживая разговор с соседями по столу, Серафин Тоус неустанно думал о том, как спровоцировать несчастный случай. Впереди у него было несколько часов увлекательных умственных экзерциции.
Адела Тельди – третье лицо, заинтересованное в том, чтобы Нестора не стало, но она пока еще только размышляла над ситуацией, не планируя конкретных действий. «Будь осторожна, помни, что совсем недавно сказал тебе повар: Карлос для него как сын, не следует забывать об этом».
Вечером, одеваясь к ужину, Адела старается не смотреть в зеркало. У нее нет ни малейшего желания видеть в своих глазах озабоченность по поводу открытий, которые она ненароком сделала чуть раньше. Во-первых, она узнала Нестора и вспомнила, что он был другом их повара в Буэнос-Айресе. Второе открытие значительно хуже. Оно потрясло Аделу. Как святого Фому, который верил только собственным глазам и ушам. Адела убедилась, что Нестору известно все о ее далеком прошлом и что – главное – он не считает нужным скрывать это.
Ах, если бы вновь ощутить на теле тропинки, проложенные губами Карлоса Гарсии, может быть, тогда вернется умиротворение! Однако вопреки надежде попытка припомнить свидания причиняет боль, причем такую сильную, что женщина окидывает взглядом руки и плечи, ища ссадины. Повреждений на коже нет, а боль есть, и она выливается в слова, которые Адела произносит вслух, словно решает арифметическую задачку у классной доски:
– Во-первых, этот человек меня знает. Во-вторых, он рассказал своим работникам о моей жизни в Аргентине. В-третьих, он утверждает, будто Карлос ему как сын. Не надо большого ума, чтобы сложить три обстоятельства и сделать выводы: он бросится очертя голову спасать друга от такой особы, как я. Но при условии, что находится в курсе наших отношений, в чем я глубоко сомневаюсь.
Последний вывод действует на боль успокаивающе, но недолго, интуиция подсказывает Аделе, что рано или поздно повар все поймет. «Любовь, – грустно размышляет Адела, – эксгибиционистка по натуре, и ты, дорогая, это знаешь лучше, чем кто-либо другой. Любовь выдает себя тайной улыбкой, непроизвольным жестом, слегка изменившейся интонацией голоса, взглядом… В любой момент Нестор уловит изменение в нашем поведении, и тогда все пропало…»
Именно страх перед опасностью, ожидание ужасной развязки боится прочитать в своих глазах Адела, поэтому старается не смотреть в зеркало, избегает даже приближаться к нему. Но на банкет собираться вслепую трудно. Она достает из шкафа черное платье простого покроя, на молнии. В женском гардеробе всегда найдется одежда, облачиться в которую невозможно без долгих прикидок, без тщательного поиска перед зеркалом выигрышной комбинации элементов. Однако существуют и менее капризные вещи, используемые в экстренных ситуациях, как, например, это платье. Адела переодевается быстро, не задумываясь, и сталкивается со следующей проблемой: макияж. От безвыходности она осмеливается посмотреть в зеркало, однако украдкой, мельком, не позволяя отраженной Аделе высказаться примерно в таком духе: – Видишь, говорила тебе, так и случилось. Надо было прислушаться к сигналам больших пальцев, к этому колдовскому покалыванию, которое всегда предупреждало тебя о приближении неприятности. Теперь расплачивайся за легкомыслие. Чего ты ожидала, наивная Адела? Что любовь – большая любовь – достанется даром? Естественно, что-то должно было пойти наперекосяк. Теперь ты знаешь, что именно; нельзя безнаказанно влюбиться после двадцати пяти лет замужества и измен, тем более пряча от людей и самой себя ужасную тайну. Или по-твоему, ты заплатишь сполна, если бросишь мужа сразу после банкета, как поклялась? Ошибаешься. Неуверенность в будущем, страх перед возможной неудачей – мизерная компенсация за большую любовь, надо заплатить дороже. Прошлое всегда предъявляет счет, Адела; вот откуда чувство вины за гибель сестры, за вереницу любовников. Конечно, воспоминание сродни привидению, но привидение имеет дурную привычку возвращаться. Причем внезапно и в неожиданной форме; да вот же, чем не пример: призрак трагедии, случившейся в Буэнос-Айресе, в образе повара с пшеничными усами.
Не позволяет Адела высказаться своему альтер эго. Как обычно, запрещает себе думать на неприятную тему. Мысли, не выраженные словами, если и существуют, то не причиняют боли. Разумеется, подобная уловка – самообман. Смотрись не смотрись в зеркало, думай не думай, все равно Аделе придется защищать недавно обретенное счастье. «Наверное, лучше опередить Нестора, рассказать Карлосу всю правду, ведь в конце концов, – рассуждает Адела, – какое мальчику дело до старинной истории, произошедшей в другой стране с людьми, которые ему совершенно незнакомы и не имеют для него ни малейшего значения? Ошибка молодости, глупое, мимолетное увлечение, приведшее, правда, к трагедии, но кто из нас не совершал в жизни маленькие подлости!»
«By the pricking of my thumbs something wicked this way comes». Адела заканчивает «делать лицо» и обращает внимание на покалывание в кончиках больших пальцев, оно явно предупреждает о чем-то. Адела вдруг вспоминает имя аргентинского любовника. И следом всплывает имя любовника нынешнего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
«И вот теперь этот тип осмеливается появляться в моем доме, полагая, что я его не узнаю! – возмущенно думает Тельди. – Приезжаю в «Лас-Лилас», открываю чертову дверь и вижу: он обмахивает метелкой мою мебель и мою коллекцию. С абсолютно невинным видом! Невероятно! Но я-то не ошибся и ничего не забыл, мне стоило колоссальных усилий не выдать себя, столкнувшись с ним нос к носу. Ну конечно, это – Антонио Рейг, он работал у нас поваром в Буэнос-Айресе», – подводит итог Тельди.
На прикроватном столике Эрнесто нагло лежат три письма, они пришли в течение недели или около того. . Подпись неразборчива, почерк нечитабелен, но содержание уверенно возвращает его к кошмарам, длящимся долгие годы, к крикам по ночам, к реву авиационных моторов… Тельди удалось-таки прочитать одно имя – лейтенант Минелли. Оно связано с тускло мерцающей в темноте рекой Рио-де-ла-Плата, рейсом, из которого не вернулись пассажиры, и самолетом, принадлежавшим Тельди и не только служившим для перевозки контрабандных грузов, но и ставшим орудием преступления. Чего же добиваются корявые строчки, анонимно обвиняющие Эрнесто с ночного столика? Денег, естественно.
«Как это несправедливо», – размышляет Тельди, разглядывая оригинальные запонки в виде серебряных шпор, символизирующие все, чего он добился в жизни упорным трудом, – деньги, успех, общее уважение. Он шел к этому без посторонней помощи, не пользуясь кривыми дорожками, и единственное темное пятно в его прошлом – эпизод с лейтенантом Минелли. В ту ночь «грязный военный» попросил разрешения воспользоваться самолетом и получил таковое без лишних вопросов. Тельди согласен: он поступил подло, однако ведь подлость была маленькой. И он дорого заплатил за нее: каждую ночь его мучают кошмары, наполненные криками тонущих людей, час за часом, час за часом. «Публика привыкла думать, будто такие личности, как я, не умеют страдать и сочувствовать, но откуда ей знать? Что она вообще знает и понимает? – Тельди окидывает мысленным взором пройденный путь и убеждается: первую половину жизни он посвятил тому, чтобы стать богатым, вторую – чтобы выпросить прощение за свой успех у тех, кому не повезло. Столько усилий, труда… А его меценатская деятельность? Многозначные суммы, спущенные на учреждение благотворительных обществ… Но повидимому, все напрасно: ни одно из благодеяний не оправдывало его в глазах ближнего. – Публика считает, что личности, подобные мне, только притворяются щедрыми и великодушными, на самом деле они стараются замолить какой-нибудь грех или просто бесятся с жиру, публика сомневается, что речь идет о возвышенном акте, что мы, победители, апеллируем к лучшим чувствам проигравших, словно говоря: посмотрите же, вы нам необходимы так же, как мы вам; нам нужна ваша терпимость, ваше восхищение, ваша любовь…»
Тельди застегивает запонку сначала на левой манжете, потом на правом (что гораздо труднее) и вспоминает зеленые строчки, похожие на стайку попугайчиков, сидящих на проводах. В последнем письме попугайчики оказались более разговорчивыми, нежели в предыдущих: «Вы и я знаем, что произошло в 1976 году». Тельди убежден: даже если попугайчики будут клясться, что чирикают правду, одну только правду и ничего, кроме правды, публика все равно не поверит, будто он совершил страшный грех, предоставив лейтенанту Минелли авиетку без лишних вопросов. «В конце концов что тут такого? – размышляет Тельди. – Да ничего! Поэтому для пущей ясности следует слегка притушить правду, например, обозвать „участием в грязной войне“ то, чем я занимался в то время». Пусть это не соответствует действительности, но где-то очень близко к ней. Так всегда бывает: между фактом и его интерпретацией существует мелкая деталь, крошечный нюанс, весьма ценный для шантажиста. «Берегитесь, Тельди, помните: мне не составит труда передать вашу историю журналистам, – говорилось в последнем письме, – задумайтесь об этом; писать больше не собираюсь, предполагаю наладить с вами непосредственный контакт, совместными усилиями мы быстрее устраним наше маленькое… недоразумение. Может быть, я позвоню вам по телефону, а может…» Здесь зеленые буквы опять становились неразборчивыми, но Тельди догадывается о планах шантажиста. «Нет сомнений, – думает он, – автор письма приперся ко мне в дом. Он уже рядом. Никогда в жизни я не сталкивался с подобной дерзостью, да как он посмел?!»
Эрнесто Тельди надевает пиджак. «Посмел, – констатирует он, – потому что считает себя в безопасности. Он думает, я его не узнал, и выжидает подходящий момент, чтобы запугать меня и приступить к вымогательству. Самое худшее – придется ему заплатить, и столько, сколько потребует, отдать любую сумму, лишь бы избавиться от проклятой пиявки. – Эрнесто одергивает пиджак, готовясь к выходу. – Ладно, решу после ужина, сколько заплатить. Так или иначе, жизнь продолжается, есть другие дела, требующие внимания; к счастью, деньги могут многое, например, избавлять от присосавшихся пиявок».
Он подходит к двери, протягивает руку, и серебряная запонка-шпора задевает округлую ручку, едва уловимый звон останавливает его, как сигнал тревоги. Бизнесмену приходит в голову, что он сделал ошибочный вывод, что деньги не решат проблему: от подкормки пиявка становится лишь толще и прожорливее. Надо же, всю жизнь мечтать о приличной репутации, неимоверным трудом добиться ее и за секунду потерять! «Пиявка только тогда безвредна, когда мертва», – думает Тельди и удивляется себе. Он всегда был сторонником эффективных, но деликатных, мирных методов решения проблем, значит, бывают случаи…
– Что лучше: ублажать шантажиста деньгами (а у меня их достаточно, чтобы выдержать это кровопускание) или найти способ избавиться от него? – Вопрос будет преследовать Эрнесто Тельди на протяжении всего званого вечера.
Серафин Тоус, пребывая в аналогичной тревоге, на свой лад искал средство избавиться от Нестора. Он страстно молил о чуде, но не колдовском заговоре мадам Лонгстаф или ее предшественниц – пресловутых ведьм из бирнамского леса. Нет, Серафин причитал вроде нас с вами в опасных обстоятельствах. «О, если бы существовала такая волшебная кнопка, – маялся безобидный кабальеро, – нажал ее – щелк! – и этот гад исчез! О, если бы была такая герметичная камера: запер его там, как микроб в холодильнике, как больного заразой – в лепрозории, и… успокоился…»
Серафин Тоус, почтенный седовласый магистрат, подстриженный ежиком, сидит на крышке унитаза, коленки стиснуты, ступни повернуты мысками внутрь, локти уперты в колени, а пальцы переплетены в умоляющем жесте. Как, черт возьми, пережить званый вечер, начинающийся через несколько минут, как притвориться, будто всем доволен? Три, четыре, а может быть, и пять часов на публике, и нужно участвовать в банальной болтовне, улыбаться, убедительно восхищаться коллекцией Эрнесто Тельди, проявлять интерес к комментариям эксцентричных гостей… Короче, проблема заключается в следующем: способен ли он на этот традиционный ритуал в нынешнем плачевном душевном состоянии? Серафин машинально отрывает от рулона туалетной бумаги длинную, как его грустные мысли, ленту и промокает вспотевший лоб.
Но гораздо страшнее то, что будет после банкета. Пережить банкет означает оставить позади наиболее трудное, но не самое худшее. Сомнительно, что за всеми хлопотами Нестор успеет распространить среди присутствующих свои инсинуации, разболтать, например, где и с кем застал однажды уважаемого магистрата Труса. Благодаря званому ужину тайна не выйдет наружу. Но только сегодня. Серафин получит всего-навсего краткую передышку. Теперь этот тип знает его имя и профессию, а также друзей. Когда-нибудь до слуха Тельди – мужа и жены – донесется рассказ повара о странной встрече в клубе «Нуэво-Бачелино». «Реальная опасность возникнет завтра», – решает Серафин. Невозможно точно угадать момент, когда пойдут сплетни – завтра, послезавтра, на следующей неделе… Ему предстоит изощренная пытка неуверенностью и ожиданием, пока в один прекрасный день по ухмылке приятеля или по другим особенностям поведения знакомых он не поймет, что все кончено и его маленькая оплошность, не имевшая никаких последствий, стала достоянием гласности. Коленки Серафина сжимаются сильнее, ноги складываются в безутешную букву «X». Как бездумно люди распространяют сплетни. Чаще судачат из-за тривиальной несдержанности, без злого умысла – вот в чем ирония. Тайное тайных становится явным посреди пустой болтовни в приятной компании: «Хотите, расскажу вам, где я видел на днях нашего уважаемого магистрата Серафина Тоуса? Вы не знаете, что он девочка, гомосек и педераст? Не знаете?» И в ответ на интригующие фразы поднимаются ушки на макушке благодарной аудитории: «Неужели? Ну рассказывай, рассказывай дальше…»
«Да, именно таким образом рушатся карьеры, уничтожаются жизни, – печально размышляет Серафин, сидя на унитазе. – Люди треплют чужое имя просто потому, что хотят на пару минут очутиться в центре внимания, дескать, подумаешь, какое дело!»
Напротив Серафина расположено зеркало, в котором отражаются вздыбленные волосы и пересеченный морщинами лоб. Всю жизнь Серафин бежал, отделывался от воспоминаний о хрупком мальчике, учившемся под его руководством играть на пианино, и вдруг оступился, выдал себя. Морщины, как от боли, углубляются, наглядно демонстрируя бурную сумятицу мыслей, но постепенно лоб разглаживается, ибо возобладала одна довольно инфантильная мыслишка, все то же глупенькое пожелание, надежда, мольба: «Если бы можно было нажать волшебную кнопку и ликвидировать дурного человека навсегда, я бы сделал это без колебаний». И Серафин Тоус, в обычных обстоятельствах неспособный обидеть даже муху, оборачивается и, хищно глядя на рычажок для спуска воды, воображает, как заботы уплывают вместе с поваром в канализацию. Он тянет за цепочку, и непропорционально мощный поток сотрясает унитаз, грозя разорвать трубы. «Вот черт! – пугается Серафин. – До чего плохо сантехника работает… А все потому, что в доме никто практически не живет». Да, верно, на загородных виллах нередко случаются аварии: протечки, трещины, короткие замыкания. Серафин Тоус покидает унитаз и, словно маг-домовой, умеющий принуждать вещи к нормальной работе или поломке, жмет кнопку над зеркалом, и лампа, ярко вспыхнув, гаснет. Из-за светильника вырывается сноп искр. По счастью, у Серафина хорошая реакция, и он успевает вовремя отпрянуть, иначе не миновать ему удара электрическим током. «Этот дом просто опасен! – в панике восклицает он. – Надо будет сказать Аделе, а то кто-нибудь пострадает». «Впрочем, – удерживает его прежнее, по-детски глупое, но страстное желание, – если подумать, может, и не стоит ничего говорить. Бывает, человек попадает в совершенно уникальную ситуацию. Например, оказывается свидетелем автокатастрофы и не предпринимает ничего, чтобы помочь пострадавшему. Стоит себе невозмутимо или того хуже: пользуется возможностью и слегка подталкивает беднягу в огонь, содействуя исполнению предначертанного судьбой». Серафин смотрит на светильник, от которого исходит восхитительно горький запах. «Много на свете разных бедствий! Самому и делать-то ничего не надо, только оказаться на месте в нужный момент, и все произойдет легко и просто, словно с помощью волшебной кнопки, – заключает повеселевший Серафин Тоус, выходя из ванной. – Кто знает, что случится за ночь, ведь правда?»
С удовольствием вкушая плоды прекрасно организованного Аделой ужина, поддерживая разговор с соседями по столу, Серафин Тоус неустанно думал о том, как спровоцировать несчастный случай. Впереди у него было несколько часов увлекательных умственных экзерциции.
Адела Тельди – третье лицо, заинтересованное в том, чтобы Нестора не стало, но она пока еще только размышляла над ситуацией, не планируя конкретных действий. «Будь осторожна, помни, что совсем недавно сказал тебе повар: Карлос для него как сын, не следует забывать об этом».
Вечером, одеваясь к ужину, Адела старается не смотреть в зеркало. У нее нет ни малейшего желания видеть в своих глазах озабоченность по поводу открытий, которые она ненароком сделала чуть раньше. Во-первых, она узнала Нестора и вспомнила, что он был другом их повара в Буэнос-Айресе. Второе открытие значительно хуже. Оно потрясло Аделу. Как святого Фому, который верил только собственным глазам и ушам. Адела убедилась, что Нестору известно все о ее далеком прошлом и что – главное – он не считает нужным скрывать это.
Ах, если бы вновь ощутить на теле тропинки, проложенные губами Карлоса Гарсии, может быть, тогда вернется умиротворение! Однако вопреки надежде попытка припомнить свидания причиняет боль, причем такую сильную, что женщина окидывает взглядом руки и плечи, ища ссадины. Повреждений на коже нет, а боль есть, и она выливается в слова, которые Адела произносит вслух, словно решает арифметическую задачку у классной доски:
– Во-первых, этот человек меня знает. Во-вторых, он рассказал своим работникам о моей жизни в Аргентине. В-третьих, он утверждает, будто Карлос ему как сын. Не надо большого ума, чтобы сложить три обстоятельства и сделать выводы: он бросится очертя голову спасать друга от такой особы, как я. Но при условии, что находится в курсе наших отношений, в чем я глубоко сомневаюсь.
Последний вывод действует на боль успокаивающе, но недолго, интуиция подсказывает Аделе, что рано или поздно повар все поймет. «Любовь, – грустно размышляет Адела, – эксгибиционистка по натуре, и ты, дорогая, это знаешь лучше, чем кто-либо другой. Любовь выдает себя тайной улыбкой, непроизвольным жестом, слегка изменившейся интонацией голоса, взглядом… В любой момент Нестор уловит изменение в нашем поведении, и тогда все пропало…»
Именно страх перед опасностью, ожидание ужасной развязки боится прочитать в своих глазах Адела, поэтому старается не смотреть в зеркало, избегает даже приближаться к нему. Но на банкет собираться вслепую трудно. Она достает из шкафа черное платье простого покроя, на молнии. В женском гардеробе всегда найдется одежда, облачиться в которую невозможно без долгих прикидок, без тщательного поиска перед зеркалом выигрышной комбинации элементов. Однако существуют и менее капризные вещи, используемые в экстренных ситуациях, как, например, это платье. Адела переодевается быстро, не задумываясь, и сталкивается со следующей проблемой: макияж. От безвыходности она осмеливается посмотреть в зеркало, однако украдкой, мельком, не позволяя отраженной Аделе высказаться примерно в таком духе: – Видишь, говорила тебе, так и случилось. Надо было прислушаться к сигналам больших пальцев, к этому колдовскому покалыванию, которое всегда предупреждало тебя о приближении неприятности. Теперь расплачивайся за легкомыслие. Чего ты ожидала, наивная Адела? Что любовь – большая любовь – достанется даром? Естественно, что-то должно было пойти наперекосяк. Теперь ты знаешь, что именно; нельзя безнаказанно влюбиться после двадцати пяти лет замужества и измен, тем более пряча от людей и самой себя ужасную тайну. Или по-твоему, ты заплатишь сполна, если бросишь мужа сразу после банкета, как поклялась? Ошибаешься. Неуверенность в будущем, страх перед возможной неудачей – мизерная компенсация за большую любовь, надо заплатить дороже. Прошлое всегда предъявляет счет, Адела; вот откуда чувство вины за гибель сестры, за вереницу любовников. Конечно, воспоминание сродни привидению, но привидение имеет дурную привычку возвращаться. Причем внезапно и в неожиданной форме; да вот же, чем не пример: призрак трагедии, случившейся в Буэнос-Айресе, в образе повара с пшеничными усами.
Не позволяет Адела высказаться своему альтер эго. Как обычно, запрещает себе думать на неприятную тему. Мысли, не выраженные словами, если и существуют, то не причиняют боли. Разумеется, подобная уловка – самообман. Смотрись не смотрись в зеркало, думай не думай, все равно Аделе придется защищать недавно обретенное счастье. «Наверное, лучше опередить Нестора, рассказать Карлосу всю правду, ведь в конце концов, – рассуждает Адела, – какое мальчику дело до старинной истории, произошедшей в другой стране с людьми, которые ему совершенно незнакомы и не имеют для него ни малейшего значения? Ошибка молодости, глупое, мимолетное увлечение, приведшее, правда, к трагедии, но кто из нас не совершал в жизни маленькие подлости!»
«By the pricking of my thumbs something wicked this way comes». Адела заканчивает «делать лицо» и обращает внимание на покалывание в кончиках больших пальцев, оно явно предупреждает о чем-то. Адела вдруг вспоминает имя аргентинского любовника. И следом всплывает имя любовника нынешнего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24