Горе беспокойно забарабанил по столу, но овладел собой и спросил:— Вы чем сегодня кормите?— Мясом с капустой.— Принеси мне двойную порцию.Трактирщик скрылся на кухне. Вспомнив, как он осенял себя крестным знамением, Горе стал хохотать, повторяя свистящим шепотом:— Чертовы психи!В этот момент в трактир вошла компания работяг, расселась за столом у невыбитого окна и занялась беседой. Трактирщик внес на подносе дымящееся блюдо и полбуханки хлеба.— Сегодня пронесло, господин Костикэ, — обратился к нему один из работяг. — Всем по цуйке!— Это была просто учебная, — вступил в разговор Горе. — Она и пяти минут не длилась. Говорят, и по радио объявляли, что учебная. Если бы я знал, не стоило и ходить в убежище.Трактирщик вернулся за стойку и аккуратно разлил по рюмкам цуйку.— Этот господин говорит, что сегодня была тревога, — решился он поддержать разговор.— Учебная! — с полным ртом крикнул Горе.— Не было, — разом сказали несколько человек. — Учебная была на прошлой неделе. Сегодня ничего не было.— Он говорит, будто видел мадам Попович и Елисавету из большого дома с решеткой. И господина Протопопеску, жильца мадам Попович. Из того дома, где бомба упала в убежище.Посетители стали глядеть на Горе, который, отложив до поры все свои огорчения, уплетал мясо с капустой.— Я работал всю неделю на расчистке улицы, — заметил один работяга. — Там стоит только решетка.— Он что-то перепутал, — сказал его товарищ.Горе, чтобы лучше разглядеть всю компанию, повернулся к ним вместе со стулом. Потом, утерев рот и все лицо салфеткой, с сердцем кинул ее на стол и крикнул, решительно вставая:— С кем побиться об заклад на три литра цуйки?— Да о чем спор идет? — переспросил кто-то.— Я покажу вам убежище, покажу мадам Попович и Елисавету, — не унимался Горе. — Зайду к ним в дом, объясню, в чем дело, и попрошу их показаться в дверях или хотя бы в окне и поговорить с вами.Раздался смех.— Далековато идти, — проворчал кто-то.— Ну что, трусите? — крикнул Горе торжествующе.— А я согласен на пари, — сказал один парень, встал и поспешно опрокинул рюмку цуйки. — Я работал в доме четырнадцать, там, где решетка.Горе вышел на середину трактира и, улыбаясь, схватил руку парня обеими руками, — пускай все видят, что пари заключено. Потом поспешно вернулся к своему столику, взял шляпу и направился к выходу. Несколько работяг с шумом поднялись из-за своего стола и последовали за ним.— Готовь кофе, мы сейчас вернемся! — крикнул Горе трактирщику с порога.Как-то слишком жарко оказалось на улице. Еще только середина мая, а тротуар полыхает, как летом, думал он. И все же шел быстро и с такой мрачной решимостью, что миновал дом Пэунеску, даже на него не глянув. Рабочие хоть и догнали его, но остановить не решились. И он все шел вперед, а они — за ним, посмеиваясь. Только минут через пять молодой рабочий догнал его со словами:— Пришли!Горе резко остановился и бросил взгляд через плечо. Копья решетки на широком цементном постаменте устояли. Но от дома остались только каменные ступени входа; они терялись в бесформенной массе кирпича, бревен и строительного мусора.— Это не тот дом, — сказал Горе, качая головой, и двинулся дальше.— Дом четырнадцать здесь, — возразил молодой рабочий. — Вот и решетка...— Мне до этого нет дела, — мрачно заявил Горе. — Я заключил пари, что покажу вам мадам Попович. Идите за мной, — прибавил он. — Уже недалеко.И пошел дальше. Но, сделав несколько шагов, растерянно огляделся по сторонам. В воздухе пахло гарью и строительным мусором. Тротуар был разбит, а в иных местах и вовсе отсутствовал. На этой стороне улицы в радиусе десяти метров не уцелело ни одного дома. Кое-где только из остатков стен торчали обнажившиеся бревна или непонятно как висел над развалинами нелепый кусок лестницы. В досаде Горе глянул на другую сторону. Там сохранились еще несколько домов, но почти все стояли без стекол. Окна до половины были забиты досками.— Здесь бомбы падали сплошняком, — заметил кто-то.Горе быстро шагал вперед, а рабочие весело поспевали сзади. Так продолжалось, пока тот же молодой человек снова не схватил его за руку со словами:— Улица Красавицы кончилась... Это — Садовая. В конце ее — трамвайная остановка.— А мне что?! — огрызнулся Горе.И, сделав еще несколько шагов, торжествующе остановился перед объявлением с черным указующим пальцем. Однако палец указывал туда, откуда они пришли. Надпись большими буквами по-прежнему гласила: «Противовоздушное убежище — в 100 метрах». Но кто-то добавил чернильным карандашом: «Улица Красавицы, 14».— Там он и есть, где я вам показывал, — сказал молодой рабочий, прочитав надпись через плечо Горе.Горе обернулся и снова оглядел пустынную улицу, по которой они только что прошли. Одни руины — кучи кирпича и строительного мусора, из которых вдруг торчит искалеченное бревно. Все беды из-за этого жулика Пэунеску, рассуждал он. Сейчас уже можно было бы быть на границе и с шестью тысячами голов скота...— Чертовы психи, — снова прошептал он. И двинулся на другую сторону улицы, когда за спиной его раздался смех и крики:— Эй, господин хороший, а цуйка?! Договорились на трехлитровую бутыль!Несколько секунд он шел не оборачиваясь. Но молодой рабочий сложил руки рупором и закричал что было мочи:— Хоть трактирщику заплатили? Или хотите и его надуть?Тут Горе встал как вкопанный. Кровь бросилась ему в голову, с пылающими щеками он повернулся, вынул бумажник и сказал:— Вы не знаете, каков Янку Горе. Не слышали о Янку Горе и не знаете, что он человек надежный и с будущим. Но вы еще услышите о нем, — добавил он. — Вы еще услышите о Янку Горе.И стал нервно, с натужной улыбкой отсчитывать банкноты. Какой-то ребенок перешел улицу, и молодая женщина, завидев его, крикнула:— Ионикэ! Где тебя носит, Ионикэ? Битый час тебя разыскиваю, дьявол!Париж, декабрь 1952 года

1 2