Значит, она не ошиблась. Редакция, в которой работает Генри, на той стороне, сразу за углом. И тут же ее осенило, что она может забежать к нему на минутку. То-то он удивится, когда откуда ни возьмись к нему впорхнет такое ослепительное чудо в новом малиновом манто! Это развлечет бедняжку.
Эдит обожала такие эскапады — такие отчаянно-смелые, как ей казалось, выходки. Идея крепла, завладевала ее воображением. Поколебавшись с минуту, Эдит решилась.
— Боже, что с моими волосами! — проворковала она своему партнеру. — Вы не рассердитесь, если я пойду поправлю прическу?
— Ничуть, разумеется.
— Вы прелесть!
Через несколько минут, закутавшись в малиновое манто, она с пылающими от волнения щеками сбежала по одной из боковых лестниц, спеша осуществить свою затею. На площадке жарко спорила какая-то парочка: официант с безвольным подбородком и весьма ярко накрашенная молодая особа. Эдит шагнула мимо них, отворила дверь и окунулась в теплую майскую ночь.

VII
Накрашенная молодая особа проводила Эдит быстрым недружелюбным взглядом, затем снова повернулась к официанту и возобновила пререкания.
— Ступайте-ка лучше наверх и скажите ему, что я здесь, — решительно заявила она. — А не то я пройду сама.
— Никуда вы не пройдете, — сурово сказал Джордж.
Девица иронически усмехнулась.
— Ах, не пройду, вот как? Да у меня тут куча знакомых среди этих студентов, если хотите знать, и каждый из них рад будет пригласить меня на бал.
— Может, и так, да…
— Может, и так! — перебила она его. — Конечно, вот такие, как эта, — еще неизвестно, куда это она побежала, — могут тут приходить и уходить, сколько им вздумается, а когда я хочу повидать приятеля, ко мне высылают какого-то задрипанного официанта!
— Послушайте, — возмущенно сказал Кэй-старший. — Я не хочу потерять из-за вас место. Может, этот парень, о котором вы толкуете, совсем не желает вас видеть.
— О, не беспокойтесь, желает!
— Ну ладно, все равно — разве найдешь его в этой толкучке?
— А вы только спросите Гордона Стеррета, и вам его сразу покажут, — сказала она уверенно. — Они все там друг друга знают.
Она достала из сумочки долларовую бумажку и протянула ее Джорджу.
— Вот, — сказала она. — Вот вам на чай. Разыщите его и передайте то, что я велела. Если через пять минут он не появится здесь, я сама подымусь наверх — так и передайте.
Джордж с сомнением покачал головой, подумал, явно испытывая мучительные колебания, и наконец удалился.
Гордон Стеррет спустился по лестнице раньше отведенного ему срока. Он был еще сильнее пьян, чем в начале бала, но уже по-другому. Пары алкоголя словно затвердели на нем, как каркас. Он шатался и с трудом передвигал ноги, речь его была почти бессвязна.
— Привет, Джул, — сказал он хрипло. — Видишь, как я быстро пришел. А денег не достал, как ни старался.
— Дело не в деньгах, — оборвала она его. — Ты уже десять дней глаз не кажешь. В чем дело?
Он медленно покачал головой.
— Мне было очень плохо, Джул. Болен был.
— Почему же ты не дал мне знать, если был болен? Мне не так уж нужны твои деньги. Я бы вообще не заговорила о них, если бы ты не начал бегать от меня.
Он снова покачал головой.
— Я не бегал от тебя. Вовсе нет.
— Нет? Ты глаз не казал три недели. Если и приходил, так пьяный в доску.
— Я хворал, Джул, — повторил он, с трудом поднимая на нее глаза.
— Развлекаться здесь со своими светскими приятелями — на это ты не болен? Ты сказал, что мы пообедаем сегодня вместе, и обещал достать денег, а сам не потрудился даже позвонить.
— Я не мог достать денег.
— Я, кажется, сказала уже, что не в деньгах дело. Я хотела повидать тебя, Гордон, понимаешь? Но у тебя, должно быть, кто-то другой на уме.
Это он отверг самым решительным образом.
— Тогда бери шляпу, и пошли отсюда, — предложила она.
Гордон стоял в нерешительности, и она вдруг подошла к нему и обвила руками его шею.
— Пойдем со мной, Гордон, — понизив голос почти до шепота, сказала она. — Поедем в «Девинриз», выпьем, а потом ко мне.
— Я не могу, Джул.
— Можешь, — сказала она настойчиво.
— Я болен, вдребезги болен.
— Тем более тебе нечего делать на этом балу.
Гордон все еще колебался; он поглядел вокруг, словно ища спасения, но уже чувствуя, что сдается. Тогда она порывисто притянула его к себе, и ее мягкие влажные губы прильнули к его губам.
— Ладно, — глухо проговорил он. — Сейчас возьму шляпу.

VIII
Когда Эдит ступила на тротуар, улица, утопавшая в прозрачной синеве майской ночи, была пустынна. Витрины огромных магазинов померкли, и казалось, что все дневное великолепие погребено, словно в склепе, за тяжелой железной броней спущенных на двери жалюзи. Поглядев в сторону Сорок второй улицы, Эдит увидела мерцающее марево огней ночных ресторанов. Над Шестой авеню с грохотом промчался поезд надземной железной дороги. Он пересек улицу между двумя тусклыми цепочками электрических фонарей и исчез, огненной полосой прочертив мрак. На Сорок четвертой улице было совсем тихо.
Плотнее запахнувшись в манто, Эдит перебежала через улицу и в испуге шарахнулась в сторону, услыхав над ухом хриплый шепот какого-то одинокого прохожего:
— Куда спешишь, малютка?
Ей вспомнилось, как в детстве она убежала ночью в одной пижаме на улицу, и откуда-то из глубины таинственно-большого темного двора на нее залаяла собака.
Через минуту она уже была у цели — возле двухэтажного ветхого здания на Сорок четвертой улице, в одном из верхних окон которого с облегчением увидела огонек. На улице было достаточно светло, чтобы разобрать надпись на вывеске рядом с окном: «Нью-йоркский призыв». Эдит вошла в темный вестибюль и почти сразу разыскала в глубине лестницу.
Затем она очутилась в длинной комнате с низким потолком, заставленной столами и заваленной подшивками газет. В комнате было всего двое. Они сидели в противоположных концах комнаты и писали что-то при свете настольных ламп. У каждого был надвинут на лоб зеленый защитный козырек.
На секунду Эдит в нерешительности остановилась в дверях, и тут оба мужчины одновременно обернулись к ней, и в одном из них она узнала своего брата.
— Смотрите-ка, Эдит! — Он быстро встал и с удивленным видом направился к ней, снимая на ходу козырек. Это был высокий, худой брюнет в очках с очень толстыми стеклами. Взгляд у него был испытующий, но какой-то отрешенный, казалось, он всегда устремлен вдаль, поверх головы собеседника.
Взяв Эдит за локти, брат притянул ее к себе и поцеловал в щеку.
— Что случилось? — спросил он с некоторой тревогой.
— Я была на балу, Генри, тут через дорогу, у «Дельмонико», — взволнованно начала Эдит, — и не могла удержаться, чтобы не нагрянуть к тебе.
— Очень рад. — Его встревоженный тон мгновенно сменился обычным для него — небрежным. — Все же тебе не следовало бегать ночью по улицам одной.
Человек, сидевший в другом конце комнаты, с любопытством поглядывал на них. Генри поманил его, и он подошел. Это был полный мужчина с маленькими, остро поблескивавшими глазками. Он был без воротничка и галстука, и это делало его похожим на фермера из среднезападных штатов, вкушающего своей воскресный послеобеденный отдых.
— Моя сестра, — сказал Генри. — Зашла меня проведать.
— Здравствуйте, — сказал толстяк, улыбаясь. — Меня зовут Бартоломью, мисс Брейдин. Я знаю, что ваш брат давно уже успел об этом позабыть.
Эдит вежливо рассмеялась.
— Ну, как, — продолжал тот, — у нас тут не слишком роскошные апартаменты, верно?
Эдит обвела глазами комнату.
— Нет, очень мило, — отвечала она. — А где вы держите бомбы?
— Бомбы? — повторил Бартоломью и расхохотался. — Это здорово — бомбы! Ты слышишь, Генри? Твоя сестра хочет знать, где мы прячем бомбы. Это здорово, а?
Эдит примостилась на краешке стола и сидела, болтая ногами. Брат присел рядом с ней.
— Ну, — спросил он с рассеянным видом, — как ты проводишь время в Нью-Йорке на этот раз?
— Ничего, неплохо. Я пробуду вместе с Хойтами в «Билтморе» до субботы. Приходи завтра, позавтракаем вместе.
Генри на минуту задумался.
— Завтра я, пожалуй, занят, — сказал он. — Да и не гожусь я для дамского общества.
— Ну что ж, — безмятежно согласилась она, — давай позавтракаем вдвоем.
— Идет.
— Я заеду за тобой в двенадцать.
Бартоломью явно не терпелось вернуться к своему столу, но он, должно быть, считал, что было бы не слишком учтиво уйти, не пошутив на прощание.
— Знаете… — неуклюже начал он.
Брат и сестра обернулись к нему.
— Знаете, у нас тут… нам тут не давали скучать сегодня вечером.
Мужчины переглянулись.
— Вам бы прийти пораньше, — продолжал, ободрившись, Бартоломью. — У нас тут был настоящий спектакль.
— В самом деле?
— Нам спели серенаду, — сказал Генри. — Какие-то солдаты собрались на улице и начали орать, глазея на нашу вывеску.
— Почему? — спросила Эдит.
— Толпа, — сказал Генри задумчиво. — Толпа всегда должна что-то кричать. У них не было предприимчивого вожака, а то бы они, пожалуй, ворвались сюда и кое-что здесь поломали.
— Да, — сказал Бартоломью, снова обращаясь к Эдит, — жаль, что вас не было.
По-видимому, эта реплика показалась ему достаточной, чтобы прикрыть отступление, и он сразу повернулся и отошел к своему столу.
— А что, все солдаты настроены против социалистов? — спросила Эдит. — Они все время нападают на вас, да?
Генри надел козырек и зевнул.
— Человечество далеко шагнуло вперед, — сказал он беспечно, — но в большинстве своем мы еще дикари. Солдаты не знают, чего они хотят, что любят, что ненавидят. Они привыкли действовать большими группами, и им, по-видимому, необходимо как-то проявлять себя. Случайно это оказалось направленным против нас. Сегодня вечером по всему городу происходят беспорядки. Первое мая, видишь ли.
— А то, что здесь произошло, было серьезно?
— Нисколько, — сказал он пренебрежительно. — Часов около девяти вечера человек двадцать — тридцать остановились у нас под окнами и подняли бессмысленный вой.
— О… — Она решила переменить тему. — Ты рад меня видеть, Генри?
— Ну конечно.
— Что-то не похоже.
— Нет, правда.
— Ты, верно, считаешь, что я… что я никчемное создание. Этакий порхающий по жизни мотылек.
— Вовсе нет. Веселись, пока молода. В чем дело? Разве я кажусь тебе таким уж нудным ханжой?
— Нет… — Она замялась. — Но я вдруг подумала о том, как этот бал, на котором я сейчас была… насколько это несовместимо с тем, к чему ты стремишься. Это выглядит как-то странно, нелепо, не правда ли, — я там, на этом балу, а ты здесь, трудишься во имя того, что должно на веки вечные покончить со всякими такими вещами, как этот бал… если только твои идеи осуществятся.
— Я смотрю на это иначе. Ты молода и живешь так, как тебя научили жить, как тебя воспитали. Расскажи лучше, хорошо ли ты повеселилась?
Она перестала болтать ногами и слегка понизила голос:
— Я бы хотела, чтобы ты… чтобы ты возвратился в Гаррисберг и развлекся немного. Ты уверен в том, что ты на правильном пути?..
— У тебя очень красивые чулки, — перебил он ее. — Что это за чулки такие удивительные?
— Они вышитые, — отвечала Эдит, поглядев на, свои ноги. — Прелесть, правда? — Она приподняла юбку, обнажив стройные, обтянутые шелком икры. — Может, ты не одобряешь шелковых чулок?
Он пристально поглядел на нее, и в его темных глазах промелькнуло раздражение.
— Ты, кажется, стараешься изобразить дело так, будто я осуждаю тебя, Эдит?
— Вовсе нет.
Она умолкла. Бартоломью что-то проворчал. Эдит оглянулась и увидала, что он вышел из-за стола и стоит у окна.
— Что там такое? — спросил Генри.
— Какие-то люди, — сказал Бартоломью и прибавил, помолчав: — Да сколько их! Приближаются сюда со стороны Шестой авеню.
— Люди?
Толстяк уткнулся носом в стекло.
— Солдаты, черт побери! — воскликнул он. — Я так и думал, что они вернутся.
Эдит соскочила со стола и, подбежав к окну, стала рядом с Бартоломью.
— Да их там уйма! — вскричала она. — Подойди сюда, Генри.
Генри снял козырек, но не двинулся с места.
— Может, лучше потушить свет? — предложил Бартоломью.
— Нет, они сейчас уйдут.
— Они не уходят, — сказала Эдит, глядя в окно. — И не думают уходить. Их все больше и больше. Смотрите, сколько их там — на углу Шестой авеню!
В желтых лучах уличных фонарей, отбрасывавших синие тени, было видно, как противоположный тротуар заполняется людьми. Большинство из них были в форме, — одни трезвые, другие сильно на взводе, — и над всей этой толпой стоял глухой гомон, а порой раздавались нечленораздельные выкрики.
Генри встал, подошел к окну, и, когда его высокий силуэт отчетливо вырисовался на светлом фоне, голоса, доносившиеся с улицы, мгновенно слились в неумолчный вой и оконное стекло задребезжало под ударами запущенных в него папиросных коробок, окурков и даже мелких монет. В парадном повернулась, вращающаяся дверь, и шум ворвался на лестницу.
— Они поднимаются сюда! — вскричал Бартоломью.
Эдит взволнованно повернулась к брату.
— Они идут сюда, Генри!
Снизу из вестибюля теперь уже отчетливо доносились крики.
— …к черту социалистов!
— Большевистские прихвостни!.. Немцам продались!
— Они на втором этаже! Пошли!
— Мы им покажем, этим…
Дальше все промелькнуло, как в страшном сне. Эдит показалось, что крики обрушились на них, словно град из тучи: по лестнице загрохотали десятки сапог. Генри схватил ее за руку и увлек в глубь комнаты. Дверь распахнулась, и в комнату ворвались какие-то люди — не вожаки, а те, что случайно оказались впереди.
— Здорово, большевичек!
— Заработался небось?
— Ишь ты, с девчонкой! Будь ты проклят!
Эдит заметила двух солдат, которых кто-то выпихнул вперед; они были очень пьяны и стояли, покачиваясь. Один был коренастый, смуглый, другой — высокий, с безвольным подбородком.
Генри шагнул вперед и поднял руку.
— Друзья! — сказал он.
Гул сменился тишиной, перемежавшейся неясным бормотаньем.
— Друзья! — повторил Генри, устремив свой отрешенный взгляд поверх моря голов. — Вы ведь только сами себе приносите вред, врываясь сюда в ночное время. Разве мы похожи на богачей? Разве мы похожи на немцев? Я спрашиваю вас: скажите по чести…
— Заткнись!
— А то, скажешь, не похожи!
— А что это за дамочка у тебя тут?
Какой-то малый в штатском, шаривший по столу, вдруг поднял над головой газету.
— Вот! — заорал он. — Они хотели, чтобы немцы выиграли войну!
С лестницы хлынула новая волна людей, и мгновенно заполнила всю комнату. Толпа сомкнулась вокруг крошечной группки в углу. Эдит заметила, что высокий солдат с безвольным подбородком по-прежнему впереди. Коренастый, смуглый исчез.
Она осторожно отступила еще на шаг и стала у распахнутого окна, из которого тянуло ночной прохладой.
Внезапно все смешалось. Солдаты кинулись вперед, и Эдит увидала, как толстяк-редактор схватил стул и занес его над головой. И в ту же секунду погас свет, и Эдит почувствовала прикосновение разгоряченных тел и грубой одежды, услышала яростные крики, топот и чье-то тяжелое дыхание над самым ухом.
Какая-то фигура возникла перед ней из мрака, покачнулась, беспомощно отлетела в сторону и вдруг исчезла, провалившись в окно с коротким отчаянным воплем, сразу же затонувшим в общем гаме. При слабом свете, струившемся из окон дома напротив, Эдит показалось, что в этой исчезнувшей за окном фигуре она узнала высокого солдата с безвольным подбородком.
Небывалый гнев вспыхнул в ней. Не помня себя, она стала протискиваться в самую гущу свалки, неистово работая локтями. Она слышала хрип, проклятье, глухие удары кулаков.
— Генри! — отчаянно крикнула она. — Генри!
А через несколько минут она внезапно ощутила, что в комнате появились какие-то новые люди. Она услышала чей-то густой, властный, грозно рокочущий бас, увидела желтые лучи ручных фонариков, шарившие по лицам. Крики стали замирать. Свалка усилилась — и вдруг все стихло.
Вспыхнул свет. Комната была полна полицейских, колотивших дубинками направо и налево. Густой бас монотонно рокотал:
— А ну давай! А ну давай! А ну давай!
И затем:
— Тихо! Тихо! Пошли отсюда! А ну давай!
Комната пустела, словно из нее вычерпывали людей, как воду из лохани. Полицейский, притиснувший в углу какого-то солдата, отпустил своего противника и подтолкнул его к двери. Бас продолжал рокотать. Эдит поняла, что бас принадлежит полицейскому с короткой бычьей шеей, стоявшему возле двери и одетому в капитанскую форму.
— А ну давай! Куда это годится! Своего же солдата вышвырнули в окно. Расшибся насмерть.
— Генри! — закричала Эдит. — Генри!
Она бешено заколотила кулаками по спине какого-то человека, преграждавшего ей дорогу, протиснулась между двумя другими и с криком бросилась к бледному как полотно человеку, сидевшему на полу, прислонившись к ножке стола.
— Генри! — в ужасе вскричала она. — Что с тобой? Что с тобой? Они ранили тебя?
Глаза его были закрыты.
1 2 3 4 5 6 7