По ней, вычеканивая каждый шаг, Неретин подошел к лавочнику.
- Гражданин Копай, - сказал спокойно, немного даже весело, - ваши лодки мобилизуются на сегодняшний день...
- То ись как мобилизуются? - глухо проворчал лавочник. - Людей спасти нужно - верно, но ведь лодки-то мои. Можно бы было и попросить. А если, как с чужим добром... вообще мобилизуются, то я могу и не дать...
- Что? - переспросил почему-то Неретин, хотя слышал все до единого слова.
- Никанор Иванович! Может, как для спасения человеческих жизней... робко высунулся Барков.
Но Копаю в вопросе Неретина почудилась нерешительность. Впиваясь в лицо председателя заплывшими невидящими глазами, он произнес:
- Пусть народ лодки просит... Тебе я их не дам... понял?..
Неретин выхватил из-под рубахи наган и, приставив его чуть ли не к самому лбу лавочника, сказал, отсекая кремнями зубов каждое слово:
- Гражданин Копай! За неподчинение революционной власти я вас арестую.
От неожиданности таксатор уронил подзорную трубу. Лицо Копая стало матово-бледным:
- Я...
Барков не выдержал и пустился бежать, цепляясь выцветшей рубахой за ореховые кусты.
- Тю-у... Тю-у... - закричали ему вслед как-то совсем беззлобно. Кто-то бросил вдогонку палкой.
Неретин вызвал десятских.
- Отведите в карцер.
- Руки связать али нет? - робко спросил один из них. Копай приходился ему кумом, и десятский не знал, что теперь делать.
- Натурально, связать, - вывернулся откуда-то Харитон Кислый. - Мы ихнего брата очень даже прекрасно знаем.
И, забыв про спадающие без поддержки штаны, он собственным ремешком из оленьей кожи скрутил лавочнику руки назад. Копая увели.
3
Неретин отрядил людей за лодками и стал вызывать охотников-гребцов. При такой воде в каждую лодку нужно было не менее четырех человек. Большие рыбачьи плоскодонки могли, помимо гребцов, принимать по восемь человек пассажиров.
Первую - жмыховскую - лодку привезла Каня. Был у Кани сегодня какой-то особенно недевичий, мужественный вид. И, должно быть, глядя на нее, решил спасать глупых русских людей старый Тун-ло.
"Кого бы взять четвертого?" - подумал Жмыхов.
Когда спускали лодку к воде, подошел Антон Дегтярев. Он видел сердито пенящуюся у берега воду и почувствовал незнакомую до сих пор боязнь за женщину.
- Ты бы дочку оставил, - сказал Жмыхову, - давай я вместо нее!
- Садись и ты, а дочка не помешает.
Антон разулся, на случай если придется плавать, и помог стащить лодку. Вода понесла корму, но они удержали суденышко за нос. Народ сдвинулся ближе посмотреть на первую четверку. Каня прошла к рулю. Жмыхов с Дегтяревым сели на весла. Тун-ло встал на носу и легким ударом шеста оттолкнулся от берега. На берегу сняли шапки и истово закрестились. В первый момент лодка завертелась и понеслась книзу. Бабы жалобно запричитали. Но гребцы тотчас же выправились и несколькими ударами весел подвинулись выше. Держась носом накось течению, под мерными взмахами бесперых крыльев плоскодонка поплыла к забоке.
- Не плачь, старуха! - сказал какой-то бабе отец Тимофей. - Кабы природа сильней людей была, здесь на берегу не мы бы стояли, а бурьян рос, дура!
Стали подвозить постепенно и копаевские лодки. Добровольцы делились на четверки и спускали плоскодонки к воде. Однако ни одно суденышко больше не отплывало. Гребцы выжидательно толкались на берегу. Неретин видел, как первая лодка обогнула торчащее из воды сломанное дерево и через несколько секунд скрылась в лесу.
"Чего ж эти не едут?" - подумал с неудовольствием.
- Чего ждете?
На берегу неловко замялись.
"Думают: мы-то поедем, а ты как?" - сообразил Неретин.
- Ну, друже, - сказал он сельскому председателю, - ты тут распорядишься... Эй, кто со мной?
Он оглянулся, стараясь увидеть отца. Они уже с неделю не разговаривали, и Неретину хотелось на всякий случай проститься. Подошли Харитон и Горовой.
- Едем, что ли?
Кислый был мрачен. Он только что отыскивал Марину и не нашел, а Марина плакала в кустах по Дегтяреве.
- Обождите меня! - закричал отец Тимофей. Он скинул рваный подрясник, и вместе с подрясником ушел от него весь его библейский запах. Был отец Тимофей обыкновенный чернобородый и быстроглазый мужик Полтавской губернии шутник, философ и баштанник.
Прихрамывая на ногу, подбежал старый Нерета. Взглянул на сына и не сообразил, что сказать:
- Сапоги-то... сбуй!.. - промолвил неожиданно. Губы его кривились, и странно дрожала легкая и светлая борода. "Подумает, сапог жалко..." промелькнуло в седой голове. Но сын понял, как нужно, и разулся.
- Прощай! - сказал отцу.
Нерета не решился его перекрестить.
Когда садились на гладко вытесанные ильмовые сиденья, прибежала из села баба, крича что-то неслышное в лодке из-за речного шума. На берегу заволновались.
- Учителя ищут...
- Кого? Учителя? Убег...
- Родила? Да ну-у?
- ...Вот поди ж ты...
- Хвершалиха без памяти у койки, все руки в крове!
Неретин вздрогнул.
- Стой! - удержал он Харитона, собиравшегося оттолкнуть лодку. - В чем дело? - спросил у баб изменившимся голосом.
Они затараторили наперерыв:
- Учительша родила ране срока... Примала Анна Григорьевна ребенка-то... Сама, вишь, больная... Лежит без памяти...
Серый напористый взгляд Харитона удивленно уперся в побледневшее неретинское лицо. Мужики в лодках смотрели на председателя испытующе, как змеи...
- Отчаливай! - крикнул Неретин резко.
Лодка рванулась, а за ней, раскачиваясь, как утки, поползли другие.
- Спаси вас бог! - закричали на берегу.
- Сами спасемся, - проворчал под нос Горовой.
Неретин быстро заработал веслом. Почему-то так же растерянно и просто, как у всех, трепыхалась на ветру его серая солдатская рубаха.
4
Под июньским солнцем жаркими расплавленными рудами горит полая вода. Горит и играет.
В тайге у горных ключей лес бывает выше и гуще. Смотреть издалека темнеют ключи на сопочной сини густыми зеленоватыми жилами. В их верховьях прячется утром туман - клочковатый и редкий, как вербовый пух.
Кровавыми струпьями вздувались шеи у людей в лодках. Мокли от пота рубахи, с тяжелым хрипящим свистом вырывались дыхания из напряженных грудей. Протискиваясь меж деревьев, темно-зелеными гребнями вздымалась в забоке вода. В гребнях, неуловимо для глаза, вертелись пожелтевшие листья, сучья, пестрые растрепанные мхи. Хватаясь руками за ветки, Тун-ло и Жмыхов медленно проталкивали лодку между стволами. Перед глазами Кани качалась широкая спина Дегтярева. Под его тонкой рубахой уверенно и сильно ходили мускулистые, как у лошади, лопатки.
На одной из полян, уцепившись канатом за дерево, они отдохнули. Тун-ло закурил.
- Устала? - спросил Дегтярев у Кани.
- А ты, поди, нет?.. - ответила она насмешливо.
Он схватил ее за ул и легонько потащил к себе.
- Смотри сброшу.
- Не балуй! - обрезала она сурово, вырывая ногу.
- Дочка у тебя с уросом, - сказал Антон Жмыхову. Каня сердито метнула на него глазом.
- Ну и девка, ей-богу!.. - восхитился он искренне.
Были у этих людей на ладонях твердые, как железные заклепки, мозоли. Когда хватались руками за чертово дерево, не лезли в кожу шипы.
Спустя полчаса перебрались через гребнистую Улахинскую матеру. Раздвинув ивняк, высунулись на водную гладь долины. Здесь вода шла много тише и шест доставал до дна. Торчали из воды разбросанные по пади рощицы, перелески, холмы, и на холмах густо, как вши, копошились люди.
На ближайшем холме замахали руками. Закричали о чем-то радостно и бестолково. Народ схлынул на одну сторону к лодке. Задние, обезумев, полезли на передних. Сухую и растрепанную бабу столкнули ненароком в воду. Грязная юбка вздулась пузырем, и баба зашлепала руками по воде, как кутенок. Ей подали сапку и, сочно ругаясь, вытащили обратно.
Сажени полторы не доезжая берега, Жмыхов задержался.
- Эй!.. Осади назад! - крикнул в толпу. - Много лодок идет - всех успеем!.. Эй! Вам говорят, што ли!
Никто не слушался.
- Кому-нибудь слезти придется - порядок навести.
- Давай я! - вызвался Дегтярев.
Плоскодонку подвинули ближе. Оттолкнувшись ногами от днища, Антон прыгнул прямо в людскую кучу. Суденышко рванулось в сторону и закачалось.
- Осади назад!.. Раздайся!.. - закричал Антон, радуясь случаю расправить глотку. И, упираясь в грудь толстой бабе, совсем весело: Задницей нажимай, тетка! Эх, вы-ы!
Ему удалось оттиснуть толпу немного назад. Лодка причалила. Бестолково, по-овечьи копошились на маленьком островке люди. И потому, когда отсчитывал Дегтярев восемь человек в лодку, казалось Кане, что отбирает он из собственного стада испуганно блеющих овец. Потный волосатый мужик старался из середины протиснуться к лодке. Он грозил Дегтяреву кулаком и кричал, обливая слюной сивую бороду:
- Куда баб отбираешь?.. Мужиков в перву очередь бери!.. Хлеба пропали, ежели мужики перетонут! С баб кака корысть?
- Вот мы тебя последним, - мальчишески злорадствовал Дегтярев, - а то и совсем бросим. Поорешь петухом - глотка здоровая.
Из ивняка одна за другой выскакивали в долину остальные лодки. На передней в солдатской форме Неретин.
- Поехали! - командовал Антон, перебравшись на свое место. - Ну-ка, девка таежная, приналяжь! - Веселыми полевыми вьюнами голубели у парня глаза, и от глаз тех, должно быть, играло голубем Канино сердце.
И снова вздувались у людей шеи, мокли рубахи, трещали в руках суставы, и снова горела вокруг лодок, переливалась жаркими расплавленными руками полая вода. Был весь день беспрерывной сменой людей и воды. От той смены рябило в глазах. От весел саднили плечи.
Когда поздно ночью причалили на отдых к фанзе у Тигровой пади, сказал Жмыхов:
- Уснем, ядрена вошь! Потому заслужили. Ясное дело.
И старый Тун-ло, вытряхнув в трубку остатки табаку, тоже сказал два слова - два слова за весь день! - раздельно и веско:
- Большая... работа...
Фанза набита людьми, как гольянами отмель. Спали и на воле, около костров. Огни виляли на темных водяных струях языками расплавленной меди. Заливала их сине-перая рябь волн - не могла залить.
Под черетяной крышей, в шуршащей загадочной темп крепко обхватил Антон Каню. И, чувствуя, как взыграло под рукой густыми таежными соками тело, о длинные Канины ресницы ожег два раза губы... А когда рванулась, был он уже далеко и из темноты кричал лукавым молодым баском:
- Не бойсь, девка! Не малая уж! Замуж выдади-им!
Весел и легок был смех. Бежал по струям, не тонул, обгонял воду.
5
Более суток, заглушая боль, метался Неретин по разгульным улахинским водам.
Более суток резал распаренный воздух его четкий солдатский голос, и все это время обливались потом, не щадили сил остальные гребцы. Звездным вечером Петрова дня свезли на незатопленную заимку деда Нереты последнюю партию. Мертвецами упали в колючее прошлогоднее сено, законопатив ржавые щели омшаника богатырским храпом.
В полночь Неретин вскочил. Усталой сонной походкой пошел к навесу. Вытащил старую дедову долбянку и, превозмогая ломоту в костях, спустил ее на воду. Выбрал самое легкое и крепкое весло. Сильно стиснул зубы, толкнул веслом от берега и, тихо качаясь на волнах, поплыл книзу.
Загадочно шипели под лодкой лиловые воды. Широкими плавными струями бежали за кормой. В их темной глубине веселыми зрачками огней мигали звезды. И с каждым взмахом быстрели у Неретина руки, сгонялась с мышц усталая ржавчина, и мысль - перелетная птица - бежала далеко вперед, через разъедаемые водою поля.
Не помнил, как обогнул забоку у речного колена и вылетел на бурливую стрежу. Не помнил, как все ниже и ниже сносило челнок, все дальше и дальше от цели - в черный пролом улахинских сопок. Очнулся, когда заскрипела под днищем земля и злобный собачий лай понесся с берега. Быстро сообразил: "Хутор Нагибы". Проковылял несколько сажен по воде.
- Пошла вон! - прогнал собаку суровым окриком.
Долго и настойчиво барабанил в дверь.
- Кой леший ломится? - глухо прошипело за дверью.
- Открой, свои!
- Хто свои?
- Неретин.
Сыро закашляла дверь, и из темноты сеней вывалился на порог черный мохнатый ком получеловечьего, полузвериного мяса.
- Какой водой али ветром? - хрипнуло из беззубой ямы. В густой медвежьей поросли дико вращались желтоватые белки.
- Водой, мил дед, водой... Дай, друже, лошадь. Завтра с племянником пришлю.
- Куда без дороги на ночь глядя?.. Ночуй. Чаю согрею. С медом, елова шишка, с медом...
- Не могу, ей-богу...
- А то ночуй?
- Нет, нет. Не могу.
- Твое дело. Кому бы другому, а тебе дам. Дам, дам...
Седлая лошадь, Нагиба долго возился в сарае.
- Прощай, елова шишка, - сказал напутственно. И хотя Неретин уже не мог его слышать, долго хрипел вослед: - Держись, мил друг, осинником. Осинником держись, осинником...
6
Таяли над сопками звезды. Хлестал по ногам свежий росистый осинник. Все вперед и вперед, неумело прижавшись к луке седла, рвался синеглазый Неретин. Ходили под ногами крутые лошадиные бока. На них мешалась с росой липкая, мыльная пена. И ядреный лошадиный фырк, оставаясь позади, долго бродил по кустам - не гас.
Когда забрезжил рассвет, заиграли пастухи, бабы погнали на пастьбу к сопкам коров, ворвался Неретин в село. Серым комком на исхлестанном лошадином крупе промельтешил по улицам и у крашеного аптечного крыльца, вспугнув полусонных кур, круто осадил лошадь.
Аптечная служительница в калитке протяжно звала теленка:
- Тялу-ушка, тялу-ушка!.. Сех... се-ох... се-ох!.. Иди сюда, про-орва!..
Увидела Неретина, метнулась к нему и зачастила быстро певучим бабьим бисером:
- Иван Кириллыч, батюшка, родно-ой... Скончалась Григорьевна-то, скончалась... ночью вчерась, роди-имый...
В охотку побежали из глаз дешевые старушечьи слезы. Потекли не нужные никому по желтой морщинистой мякоти.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
1
В те дни и ночи непривычно быстро сменяли друг друга дела. А сами дни и ночи бежали, может быть, быстрее дел.
Одной такой ночью народился на многоглазом небе сладкоросый, травяной и ячменный месяц июль. Был он узкий, светло-желтый и сочный, как тоненький ломтик китайской дыни. И, должно быть, к его крестинам вошла в берега Улахэ.
Жарким июльским днем, спустившись ниже речного колена, вытаскивали мужики из-под гальки толстый стальной трос от парома. А вечером прискакала из Спасск-Приморска первая почта и привезла Неретину писульку. Были у почтаря черные от спелой черемухи губы. После воды черемуха зрела буйная и густая.
В правлении заседало волостное земство.
Твердый и угловатый почерк письма разобрал Неретин в перерыве.
"...События в Питере, как видишь, развиваются. Наш комитет раскололся. Меньшевики теперь отдельно, мы отдельно... В Спасск-Приморске создалась наша группа. Съезди, познакомься..."
Подписано было четко и просто, без закорючек: "Продай-Вода".
2
Дома старый Нерета починял снохам лапти. Руки привычно вдевали лыко, а голова думала совсем о другом: об убытках от разлива, о том, что плохо роятся пчелы, о больном старшем внуке, об единственном оставшемся в живых сыне. Когда думал о сыне, впервые рождалось в душе любовное, горделивое чувство. И потому ухватил Нерета бежавшего мимо трехлетнего внука за пузо и нарочито важно сказал ему:
- Иван-то, дядя твой, заседает... - Тона, однако, не выдержал и, щелкнув парнишку в пуп, весело крикнул: - Эх, ты-ы, пузырь!..
Иван вернулся поздно. Был он сухой и строгий в последние дни и, разговаривая с людьми, уже не бросался веселыми: "Понял?.. понятно?.." Хрустел у Ивана в кармане свежий, только что написанный секретарем земской управы черновик протокола.
Слушали
1. О мероприятиях по борбе с будущими голодающими.
Постановили
У ково остался хлеб сбору 14 году и ранее свести в обчественные амбары употребить в засев будущево года. Мельницу и хлеб гражданина Шипова Вавилы канхисковать. Лавочку Капая, а также денежные суммы канхисковать. На слободные коперативные и кредитнава таварищества деньги, а также сумы Капая снарядить абоз за хлебом в Спасское.
Слушали
2. Ково послать старшим абоза.
Постановили
Направить приседателя Неретенку Ивана по личному желанию онова самово.
Дед Нерета бросил лапти.
- Каки, детка, новости будут? - спросил, ухмыляясь.
Иван в упор посмотрел на отца. Сурово сказал:
- Хлеб ваш четырнадцатого года и ранее - в общественный амбар... Земство постановило.
- То ись как? - переспросил дед. - Мой самообстоятельно, лиже-ча всех?
- Всех, у кого есть. Завтра сход будет. Утверждать постановление для нашего села.
Стоял над дедом не сын, а председатель земской управы. Сандагоуская власть. Когда чувствует власть силу, вид у нее бывает совсем особенный. "А раньше говорил, моего не заберут", - подумал Нерета с легкой горечью.
Ложась спать, он долго думал: ждать ему сходки или свезти хлеб утром. Так и уснул, не решив.
3
Ночью на душистом сеновале темно и пусто.
Давил Неретина прогнивший тес крыши, не давал уснуть. И звонкое июльское небо в щелях не утешало, не грело. Вместо неба смотрели на председателя с тоской и любовью большие карие глаза фельдшерицы.
1 2 3 4 5 6 7 8
- Гражданин Копай, - сказал спокойно, немного даже весело, - ваши лодки мобилизуются на сегодняшний день...
- То ись как мобилизуются? - глухо проворчал лавочник. - Людей спасти нужно - верно, но ведь лодки-то мои. Можно бы было и попросить. А если, как с чужим добром... вообще мобилизуются, то я могу и не дать...
- Что? - переспросил почему-то Неретин, хотя слышал все до единого слова.
- Никанор Иванович! Может, как для спасения человеческих жизней... робко высунулся Барков.
Но Копаю в вопросе Неретина почудилась нерешительность. Впиваясь в лицо председателя заплывшими невидящими глазами, он произнес:
- Пусть народ лодки просит... Тебе я их не дам... понял?..
Неретин выхватил из-под рубахи наган и, приставив его чуть ли не к самому лбу лавочника, сказал, отсекая кремнями зубов каждое слово:
- Гражданин Копай! За неподчинение революционной власти я вас арестую.
От неожиданности таксатор уронил подзорную трубу. Лицо Копая стало матово-бледным:
- Я...
Барков не выдержал и пустился бежать, цепляясь выцветшей рубахой за ореховые кусты.
- Тю-у... Тю-у... - закричали ему вслед как-то совсем беззлобно. Кто-то бросил вдогонку палкой.
Неретин вызвал десятских.
- Отведите в карцер.
- Руки связать али нет? - робко спросил один из них. Копай приходился ему кумом, и десятский не знал, что теперь делать.
- Натурально, связать, - вывернулся откуда-то Харитон Кислый. - Мы ихнего брата очень даже прекрасно знаем.
И, забыв про спадающие без поддержки штаны, он собственным ремешком из оленьей кожи скрутил лавочнику руки назад. Копая увели.
3
Неретин отрядил людей за лодками и стал вызывать охотников-гребцов. При такой воде в каждую лодку нужно было не менее четырех человек. Большие рыбачьи плоскодонки могли, помимо гребцов, принимать по восемь человек пассажиров.
Первую - жмыховскую - лодку привезла Каня. Был у Кани сегодня какой-то особенно недевичий, мужественный вид. И, должно быть, глядя на нее, решил спасать глупых русских людей старый Тун-ло.
"Кого бы взять четвертого?" - подумал Жмыхов.
Когда спускали лодку к воде, подошел Антон Дегтярев. Он видел сердито пенящуюся у берега воду и почувствовал незнакомую до сих пор боязнь за женщину.
- Ты бы дочку оставил, - сказал Жмыхову, - давай я вместо нее!
- Садись и ты, а дочка не помешает.
Антон разулся, на случай если придется плавать, и помог стащить лодку. Вода понесла корму, но они удержали суденышко за нос. Народ сдвинулся ближе посмотреть на первую четверку. Каня прошла к рулю. Жмыхов с Дегтяревым сели на весла. Тун-ло встал на носу и легким ударом шеста оттолкнулся от берега. На берегу сняли шапки и истово закрестились. В первый момент лодка завертелась и понеслась книзу. Бабы жалобно запричитали. Но гребцы тотчас же выправились и несколькими ударами весел подвинулись выше. Держась носом накось течению, под мерными взмахами бесперых крыльев плоскодонка поплыла к забоке.
- Не плачь, старуха! - сказал какой-то бабе отец Тимофей. - Кабы природа сильней людей была, здесь на берегу не мы бы стояли, а бурьян рос, дура!
Стали подвозить постепенно и копаевские лодки. Добровольцы делились на четверки и спускали плоскодонки к воде. Однако ни одно суденышко больше не отплывало. Гребцы выжидательно толкались на берегу. Неретин видел, как первая лодка обогнула торчащее из воды сломанное дерево и через несколько секунд скрылась в лесу.
"Чего ж эти не едут?" - подумал с неудовольствием.
- Чего ждете?
На берегу неловко замялись.
"Думают: мы-то поедем, а ты как?" - сообразил Неретин.
- Ну, друже, - сказал он сельскому председателю, - ты тут распорядишься... Эй, кто со мной?
Он оглянулся, стараясь увидеть отца. Они уже с неделю не разговаривали, и Неретину хотелось на всякий случай проститься. Подошли Харитон и Горовой.
- Едем, что ли?
Кислый был мрачен. Он только что отыскивал Марину и не нашел, а Марина плакала в кустах по Дегтяреве.
- Обождите меня! - закричал отец Тимофей. Он скинул рваный подрясник, и вместе с подрясником ушел от него весь его библейский запах. Был отец Тимофей обыкновенный чернобородый и быстроглазый мужик Полтавской губернии шутник, философ и баштанник.
Прихрамывая на ногу, подбежал старый Нерета. Взглянул на сына и не сообразил, что сказать:
- Сапоги-то... сбуй!.. - промолвил неожиданно. Губы его кривились, и странно дрожала легкая и светлая борода. "Подумает, сапог жалко..." промелькнуло в седой голове. Но сын понял, как нужно, и разулся.
- Прощай! - сказал отцу.
Нерета не решился его перекрестить.
Когда садились на гладко вытесанные ильмовые сиденья, прибежала из села баба, крича что-то неслышное в лодке из-за речного шума. На берегу заволновались.
- Учителя ищут...
- Кого? Учителя? Убег...
- Родила? Да ну-у?
- ...Вот поди ж ты...
- Хвершалиха без памяти у койки, все руки в крове!
Неретин вздрогнул.
- Стой! - удержал он Харитона, собиравшегося оттолкнуть лодку. - В чем дело? - спросил у баб изменившимся голосом.
Они затараторили наперерыв:
- Учительша родила ране срока... Примала Анна Григорьевна ребенка-то... Сама, вишь, больная... Лежит без памяти...
Серый напористый взгляд Харитона удивленно уперся в побледневшее неретинское лицо. Мужики в лодках смотрели на председателя испытующе, как змеи...
- Отчаливай! - крикнул Неретин резко.
Лодка рванулась, а за ней, раскачиваясь, как утки, поползли другие.
- Спаси вас бог! - закричали на берегу.
- Сами спасемся, - проворчал под нос Горовой.
Неретин быстро заработал веслом. Почему-то так же растерянно и просто, как у всех, трепыхалась на ветру его серая солдатская рубаха.
4
Под июньским солнцем жаркими расплавленными рудами горит полая вода. Горит и играет.
В тайге у горных ключей лес бывает выше и гуще. Смотреть издалека темнеют ключи на сопочной сини густыми зеленоватыми жилами. В их верховьях прячется утром туман - клочковатый и редкий, как вербовый пух.
Кровавыми струпьями вздувались шеи у людей в лодках. Мокли от пота рубахи, с тяжелым хрипящим свистом вырывались дыхания из напряженных грудей. Протискиваясь меж деревьев, темно-зелеными гребнями вздымалась в забоке вода. В гребнях, неуловимо для глаза, вертелись пожелтевшие листья, сучья, пестрые растрепанные мхи. Хватаясь руками за ветки, Тун-ло и Жмыхов медленно проталкивали лодку между стволами. Перед глазами Кани качалась широкая спина Дегтярева. Под его тонкой рубахой уверенно и сильно ходили мускулистые, как у лошади, лопатки.
На одной из полян, уцепившись канатом за дерево, они отдохнули. Тун-ло закурил.
- Устала? - спросил Дегтярев у Кани.
- А ты, поди, нет?.. - ответила она насмешливо.
Он схватил ее за ул и легонько потащил к себе.
- Смотри сброшу.
- Не балуй! - обрезала она сурово, вырывая ногу.
- Дочка у тебя с уросом, - сказал Антон Жмыхову. Каня сердито метнула на него глазом.
- Ну и девка, ей-богу!.. - восхитился он искренне.
Были у этих людей на ладонях твердые, как железные заклепки, мозоли. Когда хватались руками за чертово дерево, не лезли в кожу шипы.
Спустя полчаса перебрались через гребнистую Улахинскую матеру. Раздвинув ивняк, высунулись на водную гладь долины. Здесь вода шла много тише и шест доставал до дна. Торчали из воды разбросанные по пади рощицы, перелески, холмы, и на холмах густо, как вши, копошились люди.
На ближайшем холме замахали руками. Закричали о чем-то радостно и бестолково. Народ схлынул на одну сторону к лодке. Задние, обезумев, полезли на передних. Сухую и растрепанную бабу столкнули ненароком в воду. Грязная юбка вздулась пузырем, и баба зашлепала руками по воде, как кутенок. Ей подали сапку и, сочно ругаясь, вытащили обратно.
Сажени полторы не доезжая берега, Жмыхов задержался.
- Эй!.. Осади назад! - крикнул в толпу. - Много лодок идет - всех успеем!.. Эй! Вам говорят, што ли!
Никто не слушался.
- Кому-нибудь слезти придется - порядок навести.
- Давай я! - вызвался Дегтярев.
Плоскодонку подвинули ближе. Оттолкнувшись ногами от днища, Антон прыгнул прямо в людскую кучу. Суденышко рванулось в сторону и закачалось.
- Осади назад!.. Раздайся!.. - закричал Антон, радуясь случаю расправить глотку. И, упираясь в грудь толстой бабе, совсем весело: Задницей нажимай, тетка! Эх, вы-ы!
Ему удалось оттиснуть толпу немного назад. Лодка причалила. Бестолково, по-овечьи копошились на маленьком островке люди. И потому, когда отсчитывал Дегтярев восемь человек в лодку, казалось Кане, что отбирает он из собственного стада испуганно блеющих овец. Потный волосатый мужик старался из середины протиснуться к лодке. Он грозил Дегтяреву кулаком и кричал, обливая слюной сивую бороду:
- Куда баб отбираешь?.. Мужиков в перву очередь бери!.. Хлеба пропали, ежели мужики перетонут! С баб кака корысть?
- Вот мы тебя последним, - мальчишески злорадствовал Дегтярев, - а то и совсем бросим. Поорешь петухом - глотка здоровая.
Из ивняка одна за другой выскакивали в долину остальные лодки. На передней в солдатской форме Неретин.
- Поехали! - командовал Антон, перебравшись на свое место. - Ну-ка, девка таежная, приналяжь! - Веселыми полевыми вьюнами голубели у парня глаза, и от глаз тех, должно быть, играло голубем Канино сердце.
И снова вздувались у людей шеи, мокли рубахи, трещали в руках суставы, и снова горела вокруг лодок, переливалась жаркими расплавленными руками полая вода. Был весь день беспрерывной сменой людей и воды. От той смены рябило в глазах. От весел саднили плечи.
Когда поздно ночью причалили на отдых к фанзе у Тигровой пади, сказал Жмыхов:
- Уснем, ядрена вошь! Потому заслужили. Ясное дело.
И старый Тун-ло, вытряхнув в трубку остатки табаку, тоже сказал два слова - два слова за весь день! - раздельно и веско:
- Большая... работа...
Фанза набита людьми, как гольянами отмель. Спали и на воле, около костров. Огни виляли на темных водяных струях языками расплавленной меди. Заливала их сине-перая рябь волн - не могла залить.
Под черетяной крышей, в шуршащей загадочной темп крепко обхватил Антон Каню. И, чувствуя, как взыграло под рукой густыми таежными соками тело, о длинные Канины ресницы ожег два раза губы... А когда рванулась, был он уже далеко и из темноты кричал лукавым молодым баском:
- Не бойсь, девка! Не малая уж! Замуж выдади-им!
Весел и легок был смех. Бежал по струям, не тонул, обгонял воду.
5
Более суток, заглушая боль, метался Неретин по разгульным улахинским водам.
Более суток резал распаренный воздух его четкий солдатский голос, и все это время обливались потом, не щадили сил остальные гребцы. Звездным вечером Петрова дня свезли на незатопленную заимку деда Нереты последнюю партию. Мертвецами упали в колючее прошлогоднее сено, законопатив ржавые щели омшаника богатырским храпом.
В полночь Неретин вскочил. Усталой сонной походкой пошел к навесу. Вытащил старую дедову долбянку и, превозмогая ломоту в костях, спустил ее на воду. Выбрал самое легкое и крепкое весло. Сильно стиснул зубы, толкнул веслом от берега и, тихо качаясь на волнах, поплыл книзу.
Загадочно шипели под лодкой лиловые воды. Широкими плавными струями бежали за кормой. В их темной глубине веселыми зрачками огней мигали звезды. И с каждым взмахом быстрели у Неретина руки, сгонялась с мышц усталая ржавчина, и мысль - перелетная птица - бежала далеко вперед, через разъедаемые водою поля.
Не помнил, как обогнул забоку у речного колена и вылетел на бурливую стрежу. Не помнил, как все ниже и ниже сносило челнок, все дальше и дальше от цели - в черный пролом улахинских сопок. Очнулся, когда заскрипела под днищем земля и злобный собачий лай понесся с берега. Быстро сообразил: "Хутор Нагибы". Проковылял несколько сажен по воде.
- Пошла вон! - прогнал собаку суровым окриком.
Долго и настойчиво барабанил в дверь.
- Кой леший ломится? - глухо прошипело за дверью.
- Открой, свои!
- Хто свои?
- Неретин.
Сыро закашляла дверь, и из темноты сеней вывалился на порог черный мохнатый ком получеловечьего, полузвериного мяса.
- Какой водой али ветром? - хрипнуло из беззубой ямы. В густой медвежьей поросли дико вращались желтоватые белки.
- Водой, мил дед, водой... Дай, друже, лошадь. Завтра с племянником пришлю.
- Куда без дороги на ночь глядя?.. Ночуй. Чаю согрею. С медом, елова шишка, с медом...
- Не могу, ей-богу...
- А то ночуй?
- Нет, нет. Не могу.
- Твое дело. Кому бы другому, а тебе дам. Дам, дам...
Седлая лошадь, Нагиба долго возился в сарае.
- Прощай, елова шишка, - сказал напутственно. И хотя Неретин уже не мог его слышать, долго хрипел вослед: - Держись, мил друг, осинником. Осинником держись, осинником...
6
Таяли над сопками звезды. Хлестал по ногам свежий росистый осинник. Все вперед и вперед, неумело прижавшись к луке седла, рвался синеглазый Неретин. Ходили под ногами крутые лошадиные бока. На них мешалась с росой липкая, мыльная пена. И ядреный лошадиный фырк, оставаясь позади, долго бродил по кустам - не гас.
Когда забрезжил рассвет, заиграли пастухи, бабы погнали на пастьбу к сопкам коров, ворвался Неретин в село. Серым комком на исхлестанном лошадином крупе промельтешил по улицам и у крашеного аптечного крыльца, вспугнув полусонных кур, круто осадил лошадь.
Аптечная служительница в калитке протяжно звала теленка:
- Тялу-ушка, тялу-ушка!.. Сех... се-ох... се-ох!.. Иди сюда, про-орва!..
Увидела Неретина, метнулась к нему и зачастила быстро певучим бабьим бисером:
- Иван Кириллыч, батюшка, родно-ой... Скончалась Григорьевна-то, скончалась... ночью вчерась, роди-имый...
В охотку побежали из глаз дешевые старушечьи слезы. Потекли не нужные никому по желтой морщинистой мякоти.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
1
В те дни и ночи непривычно быстро сменяли друг друга дела. А сами дни и ночи бежали, может быть, быстрее дел.
Одной такой ночью народился на многоглазом небе сладкоросый, травяной и ячменный месяц июль. Был он узкий, светло-желтый и сочный, как тоненький ломтик китайской дыни. И, должно быть, к его крестинам вошла в берега Улахэ.
Жарким июльским днем, спустившись ниже речного колена, вытаскивали мужики из-под гальки толстый стальной трос от парома. А вечером прискакала из Спасск-Приморска первая почта и привезла Неретину писульку. Были у почтаря черные от спелой черемухи губы. После воды черемуха зрела буйная и густая.
В правлении заседало волостное земство.
Твердый и угловатый почерк письма разобрал Неретин в перерыве.
"...События в Питере, как видишь, развиваются. Наш комитет раскололся. Меньшевики теперь отдельно, мы отдельно... В Спасск-Приморске создалась наша группа. Съезди, познакомься..."
Подписано было четко и просто, без закорючек: "Продай-Вода".
2
Дома старый Нерета починял снохам лапти. Руки привычно вдевали лыко, а голова думала совсем о другом: об убытках от разлива, о том, что плохо роятся пчелы, о больном старшем внуке, об единственном оставшемся в живых сыне. Когда думал о сыне, впервые рождалось в душе любовное, горделивое чувство. И потому ухватил Нерета бежавшего мимо трехлетнего внука за пузо и нарочито важно сказал ему:
- Иван-то, дядя твой, заседает... - Тона, однако, не выдержал и, щелкнув парнишку в пуп, весело крикнул: - Эх, ты-ы, пузырь!..
Иван вернулся поздно. Был он сухой и строгий в последние дни и, разговаривая с людьми, уже не бросался веселыми: "Понял?.. понятно?.." Хрустел у Ивана в кармане свежий, только что написанный секретарем земской управы черновик протокола.
Слушали
1. О мероприятиях по борбе с будущими голодающими.
Постановили
У ково остался хлеб сбору 14 году и ранее свести в обчественные амбары употребить в засев будущево года. Мельницу и хлеб гражданина Шипова Вавилы канхисковать. Лавочку Капая, а также денежные суммы канхисковать. На слободные коперативные и кредитнава таварищества деньги, а также сумы Капая снарядить абоз за хлебом в Спасское.
Слушали
2. Ково послать старшим абоза.
Постановили
Направить приседателя Неретенку Ивана по личному желанию онова самово.
Дед Нерета бросил лапти.
- Каки, детка, новости будут? - спросил, ухмыляясь.
Иван в упор посмотрел на отца. Сурово сказал:
- Хлеб ваш четырнадцатого года и ранее - в общественный амбар... Земство постановило.
- То ись как? - переспросил дед. - Мой самообстоятельно, лиже-ча всех?
- Всех, у кого есть. Завтра сход будет. Утверждать постановление для нашего села.
Стоял над дедом не сын, а председатель земской управы. Сандагоуская власть. Когда чувствует власть силу, вид у нее бывает совсем особенный. "А раньше говорил, моего не заберут", - подумал Нерета с легкой горечью.
Ложась спать, он долго думал: ждать ему сходки или свезти хлеб утром. Так и уснул, не решив.
3
Ночью на душистом сеновале темно и пусто.
Давил Неретина прогнивший тес крыши, не давал уснуть. И звонкое июльское небо в щелях не утешало, не грело. Вместо неба смотрели на председателя с тоской и любовью большие карие глаза фельдшерицы.
1 2 3 4 5 6 7 8