Прямо к Артемию Богдановичу, носком отшибла легонькую дверь.
За ней, пряча остренькую ухмылочку в бородке, дед Исай - любопытно все-таки, как-то председатель поглядит на номер с поросятами, право, любопытно.
Отшибла ногой дверь...
Не только за гиблую затею, не только за то, что эта затея станет ее позором, влетит ей в копеечку, но и за ушедшего из дому Кешку, за хворую мать, которую нельзя покинуть, за всю свою нескладную судьбу - на тебе! Кто-то должен быть виноват, хоть тут, да отвести сердце, а то живут себе, ни до кого дела нет. Так - на тебе!
Без "здравствуй" вывернула мешок, об пол с тупым стуком ударились дохлые поросята, закоченевшие, тощие, запачканные нечистотами.
У Артемия Богдановича сидел Костя Неспанов, председатель сельсовета, просто покуривали перед началом хлопотливого дня.
Костя Неспанов - прост, жесткий зачес над чистым лбом, нос пуговицей, щеки в веснушках, глаза в прозрачную зелень и большие уши. Он вскочил со стула, раскрыл рот, ошалело глядел на поросят.
- Ты что... Что это?..
Артемий же Богданович, видать, в одну секунду сообразил все, как сидел за столом, круглый, домашне добродушный, напустив на ворот рубахи пухлую складку у подбородка, так и остался сидеть - не дрогнул бровью, не раздвинул прищур глаз, только под веками блеснула настороженная искорка.
- Видишь?.. - выдохнула на него Настя. - А это только почин. То ли будет еще!
Артемий Богданович пошевелил на столе переплетенными пальцами, покачал сокрушенно головой. Костя Неспанов растерянно переводил взгляд - с поросят на Настю, с Насти на Артемия Богдановича. А в распахнутых дверях прирос скулой к косяку дед Исай - любопытно.
- Что мигаешь? Ай не ясно? Дохнут твои зимние! Дох-нут!
- Как же ты? А? Не углядела? - мягко, сокрушенно вымолвил Артемий Богданович и снова пошевелил пальцами, и снова покачал головой.
- Я?! Это я-то недоглядела? Так и знала! Так и знала, что на меня все свалишь... Кто настаивал? Кто толкнул меня? Не я ль тебя отговаривала? Не ты ль меня уламывал?.. Рыбий жир, витамины!.. О-о!.. - И задохнулась.
Простодушное рыхловатое лицо, сдобная складка под подбородком, приглаженные набок редкие волосы, и в щелках век осторожный умненький блеск, и мягкость, и сокрушение - ничем это сокрушение не пробьешь. Криком кричи, волосы рви, а он будет сидеть поглядывать, перебирать пальцами по столу, качать головой, ждать. Настя задохнулась, опустилась на стул и закрыла лицо руками.
- Так что же ты хочешь? - мягко спросил Артемий Богданович. - Ась, красавица?
Настя вытерла глаза, отвернулась.
- Хочешь, чтоб я встал сейчас, пошел по улице, стал кричать: "Люди добрые! Сыроегина Настя не виновата, виноват я, подлец!" Так, что ли?
- Знаю, сам-то чист останешься, меня в грязь посадишь.
- Тебя? Я?.. Ой, Настя, не греши, голубушка. Кажись, до сих пор я не в грязь тебя садил, а подсаживал, что повыше куда.
- И подсадил... "Гордое знамя"...
- То-то и оно: хотел, чтоб - знамя, а ты мне - подарочек, да еще вон это добро, - Артемий Богданович кивнул на поросят на полу, - мне на шею вешаешь.
- Само собой, мне нынче одно осталось - умойся да молчи в тряпочку.
- Кричи, почему же, рот затыкать не буду! Кричи, сколько влезет, чтоб другие глупость твою видели.
- По твоей милости глупа, не по своей!
- Чужим умом жить хочешь. Ой, опасно, Настя.
- Ты ж руководитель наш! Как к тебе не прислушиваться? Иль ты, что крест на церковной маковке, для красы торчишь?
- Руководитель не пророк, голубушка. Моей лысиной ты свою голову не заменишь.
- Ох, да хватит!
- Вот тебе и "ох". Есть порядочек, он одинаков и для тебя, и для меня. Когда у меня в колхозе, скажем, кукуруза не выросла, я что - бегу в район и кричу там: "Вы заставили сеять, вы, мол, и отвечайте!" Нет, мне скажут: "С больной головы на здоровую не вали". И правы они! Надо было раньше мозговать. Поздний ум, что глупость - цена одинакова. Не сумел вовремя мозгами пошевелить - ответь.
Артемий Богданович встал из-за стола, невысок, широк, несмотря на полноту крепок телом, прочно стоит на коротких ногах, - такой вот встанет на дороге, лошадь с возом стороной обойдет.
- Ты в том виновата, - голос Артемия Богдановича отвердел, - что не настояла на своем тогда, когда нужно, не убедила меня. После драки, дружочек, кулаками не машут.
Настя сморщилась:
- Не настояла, не убедила... Ты - сила, а я кто? Ты всегда подомнешь.
- Вся и заковырка в жизни, что против силы надо идти, а с бессильным-то всяк справится. Против силы умом. Умный в гору не пойдет, умный гору обойдет. Так-то, святые слова.
Костя Неспанов, слушавший колхозного председателя с уважительным вниманием, с подавленной серьезностью, сурово заговорил:
- Подводишь ты нас, Настя. Мы на тебя большую надежду имели. Я вот хотел заметочку в районную газету послать. Вот, мол, какие у нас передовики, не бедней других в этом плане. Даже начало уже в голове шевелилось, эдакое лирическое... М-да, Настя, Настя...
В голосе его не только суровое огорчение, но и искренняя обида: подвела Настя, пропало лирическое начало.
- Эхе-хе, - вздохнул у дверей дед Исай.
- Тебе чего? - спросил его Артемий Богданович.
- Да ничего, - ответил Исай. - Говорю: кобыла-злыдня борозду криво взяла.
Артемий Богданович кивком указал Насте на кучу грязных поросят посреди кабинета:
- Бери-ка свой мешок да сваливай эту падаль.
6
"Умный в гору не пойдет, умный гору обойдет" - любимая присказка Артемия Богдановича.
Его выдвинули в председатели на укрупненный, разбросанный, отсталый колхоз в те дни, когда и в печати, и на собраниях, и в директивных бумажках вовсю славили торфоперегнойные горшочки.
Уже и тогда Артемий Богданович был в возрасте, отличался дородством, успел поработать в районе каким-то начальником средней руки - тертый калач, но попался, потому что всей душой наивно поверил: только торфоперегнойные горшочки могут поднять колхоз. Он с усердием, о котором сложена пословица "новая метла чище метет", перекроил посевы, пересмотрел планы, сократил должности, отставных бригадиров, замов, счетоводов заставил лепить горшочки. Их лепили колхозницы, их лепили школьники с учителями, раздобыли специальный станок и штамповали на нем - горшочки, горшочки, горшочки! Горшочками забили все склады, они стояли рядами в сельском клубе, в этих горшочках к весне капустная рассада зеленела даже на подоконнике кабинета Артемия Богдановича. Горшочки, горшочки, горшочки - залог будущего, начало изобилия!
В соседних колхозах к ним относились наплевательски, они лежали сваленные в кучи на морозе, смерзались, оттаивали в оттепели, к весне совсем развалились, их вывозили на поля, как навоз, - с глаз долой, из сердца вон.
Но Артемий Богданович уже тогда показал характер: ругал, умолял, сулил золотые горы, добился - почти все горшочки с капустной рассадой были высажены на поля. Не знал он, что это станет началом большой для него беды.
Горшочки, горшочки, горшочки!.. Нет, не зря их славили, рассада поднялась, Артемий Богданович не мог нарадоваться: "Только бы не побили заморозки... В прошлом году килограмм капусты стоил чуть меньше двух рублей, ну, ежели он опустится до рубля... За тонну - круглая тыща, а то и больше... Только бы не прихватило заморозками..."
Заморозков весной не было, к осени зрели тяжелые кочны.
Вместе с ними назревала беда...
Она грянула!
Много ли мало, капусту в торфоперегнойных горшочках посадили все. А областные заготовители не построили новых овощехранилищ - по смете не предусмотрено. На базаре капусту перестали покупать... Эх, горшочки! На этот раз сельский клуб забили до потолка белокочанной, на Артемия Богдановича писались жалобы: закрыл клуб, гноит овощи. За труд колхозников - лепили горшочки, рассаживали, поливали, таская на плечах воду за километры, - нужно платить, а чем? Бери капусту... Капустой все сыты. Эх, горшочки!
Колхозники клянут, из района, не шутка, стращают судом - погноил сотни тонн высококачественных овощей.
Брань колхозников на председательском загривке не висит, от суда Артемий Богданович увернулся, проработки, нагоняи вынес, получил лишь выговор с занесением в личное дело, похудел, издергался, но приобрел опыт, из колхозного руководителя-новичка сразу стал тем, кого обычно называют: "Хватаные". Кажется, в это время он и начал на все случаи жизни применять поговорку: "Умный в гору не пойдет, умный гору обойдет".
Долго висел выговор, но... "выговор не туберкулез, носить можно". Зато новое наступление - грозную кукурузу - Артемий Богданович встретил, как мудрый полководец.
Артемий Богданович любил громкие слова, поэтому, выступая на районных совещаниях, нисколько не хуже других славил "королеву полей". Сначала славил, потом громко каялся: вымерзла сразу, с ходу, пришлось, чтоб не пустовали поля, засеять овсом и ячменем. Но в районе слезам не верят: "Почему у тебя вымерзла, у других нет? Проверить! Припечатать!" Выехали проверять и... наткнулись - у самой дороги, так что любому ударит в глаза, - поле кукурузы, вовсе не мерзлой, раскустившейся, по району поискать такую. "А ты говорил: вымерзло?" Артемий Богданович вздыхает, разводит руками: "Только это и сберегли. Все силы бросили, чтоб остатки спасти. Видит бог - старались. Создали передовое звено кукурузоводов..." Артемий Богданович умолчал лишь о том, что все звено состояло из одного человека - Сашки Селезнева, если не считать тракториста Хохлова, который подвез навоз. "Все силы бросили, старались, спасли только пять га..." И опять Артемий Богданович немного преувеличивал - пяти га под кукурузой не было, двух, если измерить, не наберется. И все-таки ему дали новый выговор, чтоб впредь не вымерзало, но... "выговор не туберкулез, носить можно". Зато осенью были с хлебом, расплатились с колхозниками. Артемий Богданович не кичился, наоборот, прибеднялся, жаловался: того нехватка, там неудача, кругом прорехи. Не верили особо, но в передовые не посадили и зерна сверх плана не потребовали, хотя опять было пригрозили: "Вкатим выговор"... Эва, "выговор - не туберкулез". "А умный в гору не пойдет..."
По всей стране загремело "рязанское чудо", брали пример, выполняли и перевыполняли мясо на закуп, резали не только телят, не только дойных коров, но и коров стельных, быков-производителей. Артемий Богданович на совещаниях опять лез на трибуну: "Догоним и перегоним!" Но свой скот не спешил резать: "Догоним и перегоним по свинине!"
В те годы в свинарниках его колхоза сновали длиннорылые, длинноногие существа с острыми хребтинами, заросшие колючей щетиной. Они отличались неуемной прожорливостью и резвостью.
- На что мы корм изводим? - спрашивал Артемий Богданович своих. - На свиное мясо? Нет! На свиную энергию. С нашими поросятками только бы зайцев травить - не поросята, а борзые собаки.
И вот этих-то "борзых" Артемий Богданович давно хотел вывести, заменить породистыми, которые бы вместо проворства наделены были степенной ленью, нагуливали не только щетину, но и пуды сала и мяса.
"Догоним и перегоним по свинине!" "Борзые" подчистую шли под нож хряки, матки, сосунки. Мясо есть мясо лишь бы шло в зачет.
Правда, не так-то просто выехать на одних "борзых", тем более что соседний Блинцовский район выкинул лозунг: "Блинцы - вторая Рязань!" А с блинцовцами соревновались. И опять Артемию Богдановичу вкатили выговор. "Выговор - не туберкулез", пусть... "Умный гору обойдет..."
Вскоре после этого Настю назначили свинаркой вместо Пелагеи Крынкиной. А свинарник был пуст, даже запах свиней выветрился, углы затянуло паутиной. И вот однажды к нему подкатил грузовик, сам Артемий Богданович выскочил из кабинки - шляпа из соломки сбита на затылок, плечи расправлены, пухлая грудь вперед.
- Племяши приехали, встречай, тетушка! - крикнул он Насте.
С кузова сняли две большие плетеные корзины, в каждой из них - по пяти поросят, замученных длинной дорогой. Их высадили на согретую солнцем молодую травку, они лезли друг на друга, повизгивали - розовые, тупоносые, беспомощные.
Артемий Богданович щупал их, восторгался:
- Гляди! Ты на уши гляди! У свиней порода в ушах. Раз висят - значит, благородных кровей, из дворян! - И вдруг стал строг: - Вот, девка, подыми. Колхоз на тебя смотрит. Всех до единого, слышишь?
И Настя подняла всех, это было не так уж трудно - поросята быстро обжились.
Из них выросли десять дебелых маток, каждой было дано имя - Роза, Канитель, Рябина, Купчиха... Они стали основой свинофермы, каждый год по два раза плодили ушастых поросят.
Артемий Богданович не мог нарадоваться на них:
- У свиней порода в ушах. Дворян вислоухих разводим!
Хвалил Настю:
- Золотой ты человек. Придет время - на руках носить будем.
И вот при первой же оплошке свалил все на нее.
7
По дороге, зажатой сугробами, шла Настя домой. В пухлых, белых полях тонули черные избы знакомых деревенек - Степаковская, Кочерыжино, Кулички... В них попрятались люди. Настя несла в себе воспаленное недоверие к ним.
Те, кому она больше всего верила, обманывали ее. Венька Прохорёнок первый, к которому потянулась, без хитрости, открыто. Венька - тонкая шея с проклюнувшимся кадыком, узкие плечи, стянутые тесным пиджаком, тяжелые, раздавленные работой ладони. И ведь робел перед Настей, не нахальничал, как другие парни, можно ли подумать, что обманет?..
Кешка Губин не похож на Веньку, потаскался по жизни, знал баб, ему нужно было к кому-то прилепиться, а Настя - по соседству, чем плоха - не урод, люди уважают. Зажал в сенцах, когда выходила от Павлы, дыхнул табаком, блеснул золотым зубом, сказал: "Перейду к тебе, примешь?" И опять поверила, и опять обман.
Артемию Богдановичу, казалось, какая корысть обманывать, ни в мужья, ни в полюбовники не лез. Ловко он вывернулся: "Сумей против силы справиться". Против силы...
Весь мир Кешки, ты одна против всех. Так и не заметишь, как люди жизнь по кускам повыкрадут. Самой бы у других рвать, да не умеет...
Снег, снег, поля, поля - обширна заснеженная земля, утыканная пахнущими печным дымом деревеньками, перелесками в инее, рассеченная оврагами в путанице кустов. Обширна земля кругом, а куда в ней спрятаться одинокому человеку?
Дорога вела мимо свинарника. Настя свернула к нему. От девичьих неудач, от вида больной матери она привыкла прятаться здесь, забывалась в работе.
Из кормокухни распахнутая дверь вела внутрь, в стойловое помещение. Настя не зажгла свет, и животные не учуяли ее приход. Из темноты слышалось сопение, вздохи, шевеление, тек густой запах. Укрытая от белого заснеженного мира, здесь шла своя жизнь, - Настя впервые подслушивала ее со стороны. Обычно ее приход нарушал эту жизнь: подымалась возня, визг.
Темнота, густой спертый воздух, хряк Одуванчик вздыхает, и его вздохи напоминают натужно стариковское: "Охо-хо!" Тоже жизнь, радуются, когда приносят корм, спят, чешутся, поросятся и не замечают, что над ними текут дни за днями, не замечают, что живут. И Насте вдруг стало страшно от неожиданного открытия - живут, словно спят, к чему являться на белый свет, когда свету не видят?
"Охо-хо!" - вздох Одуванчика.
Кешка звал Настю с собой, в города, освещенные по вечерам огнями, в города, где кипят улицы от народа, где сияют окнами магазины, где непохожие на нее, Настю, люди разъезжают в машинах, ходят в театры. Кешка звал, и стоило ей сказать "да" - как забыты были бы эти стариковские вздохи Одуванчика, забыта засыпанная снегами деревня Утицы, и нынешние беды казались бы смешными, и ругает или хвалит ее сам Артемий Богданович - нисколько не важно. Кешка ни разу не заглянул сюда в свинарник, а звал: едем, не топи себя в свином навозе. Стоило только сказать "да"... Кешка звал, и уговаривать его было напрасно - не прельстился, что построят новый дом, что купят мотоцикл...
Темный провал дверей, в густом, перебродившем сумраке живут туши сала и мяса, без мысли, без страсти, покорно. И Настя, чтоб перебить эту жизнь, стала торопливо шарить по бревенчатой стене, отыскивая выключатель.
Свет вспыхнул, разбудив свиней - заворочались, завизжали. И в этом сонливом мире бывают минуты радости, даже неистовства. Поросята лезли друг на друга, толкались в перегородки...
Отлученные от маток больные сосунки лежали кучей под рядном. Только один отпал в сторону, растянулся, припав по-собачьи мордой к полу. Он вяло приоткрыл белесое веко, проклюнулся черный маленький глаз, переполненный почти человеческой покорной тоской. И эта тоска в упор, в самую душу, и то, что не в куче, а сиротливо умирает в стороне, резануло Настю по сердцу. Она взяла его на руки, прижала к себе:
- Бесталанный ты мой...
Из кучи вынесла в подоле троих, выкинула в навозную яму. В куче оставалось еще около десятка, все они обречены, все подохнут, но Настя все-таки возилась с ними, кормила, подносила к маткам.
Того, сиротливого, засунула за пазуху, пошла домой, волоча от усталости ноги.
Спускавшаяся с потолка лампочка без абажура заливала избу ярким светом, на столе в деревянной чашке прикрыт полотенцем нарезанный хлеб.
1 2 3 4 5 6 7 8 9