Да и не к чему было говорить об этом Фрэнту, – честность его не вызывала сомнений. Он был несколько педантичен – это верно, но педантизм его легко объяснить. В какой-то степени он был присущ его натуре, но, главное, ему с детства твердили, что он должен стать истинным английским джентльменом, вести игру по правилам и так далее и тому подобное, и до сих пор он не имел повода подвергать эти принципы сомнению. Внезапно очутившись в совершенно новой обстановке, вдали от близких ему людей и привычной среды, где он, естественно, принимал эти правила на веру, вступив в тесное общение с мистером и миссис Мак-Гэвин, Фрэнт не только не усомнился в этих принципах, но еще тверже стал верить в их непогрешимость. А быть предоставленным самому себе и считать себя непогрешимым – весьма опасно, особенно если по природе своей человек честен и не вступает в сделки с совестью. Довольно скоро Фрэнт завел привычку выслушивать мнение мистера и миссис Мак-Гэвин в молчании, куда более выразительном, чем даже произнесенное со спокойной улыбкой: «О, боюсь, я с вами не вполне согласен», – фраза, к которой ему часто приходилось прибегать в разговоре с ними.
– Он всегда считает, что он прав, – заметил Мак-Гэвин жене, – но это не важно. Гораздо важнее, что черномазые его любят. В этом месяце мы выручили больше, чем в прошлом. Этим, возможно, мы отчасти обязаны ему. В основном он делает то, что ему говорят, и, надо думать, станет хорошим продавцом, когда будет лучше понимать язык.
Овладеть языком лембу не представляет большого труда, и просто удивительно, как легко объясняться, когда приобретешь небольшой рабочий запас слов и несколько разговорных оборотов. Фрэнту доставляло удовольствие разговаривать на лембу: это один из тех языков банту, говорить на которых надо со смаком, и тогда он будет звучным и изящным. Успехи Фрэнта в языке, естественно, облегчили его работу и сделали ее приятнее, но это привело и к другим результатам: сблизило его с лембу и показало ему, как неприязненно они относятся к белым. Он обнаружил, что, в сущности, остатки престижа белых поддерживаются страхом, а не любовью или уважением, – страхом перед деньгами белых, перед их техническими способностями, перед их неукротимой и чаще всего безрадостной энергией. А поскольку у самого Фрэнта было очень мало денег и он не мог похвалиться способностями к технике и отличался врожденной жизнерадостностью, он пришел к выводу, что в нем есть что-то «не совсем белое». Открытие Фрэнта задело его гордость и привело к решению обращаться с туземцами с такой добротой, держаться с ними с таким чувством собственного достоинства, какие только были совместимы с его своеобразным положением (господствующая раса за прилавком!). Он словно хотел показать, что есть еще белые, для которых гуманность – не пустое слово. Теперь Фрэнт смотрел свысока на Мак-Гэвина и прочих немногочисленных белых, с которыми он сталкивался, и это, так сказать, заперло его в одиночной камере, забранной частой решеткой высоких принципов.
Он не скрывал от себя, что лембу – отнюдь не образцы добродетели. Уже самый факт, что в качестве покупателей они имели право командовать продавцами, которые, считалось, стоят «выше» их, вводил кое-кого в соблазн быть надоедливым, дерзким и даже наглым; отчасти поэтому, имея с ними дело, необходимо было запастись терпением. Когда туземцы убедились, что Фрэнт терпелив и весел, он стал пользоваться у них доброй славой. Они привыкли иметь дело с Мак-Гэвином, которого считали жестоким, хотя и справедливым, и, когда увидели, что Фрэнт справедлив, хотя и не жесток, и к тому же молод и внешне привлекателен, они, естественно, стали куда более частыми посетителями Мадумби.
Вначале Фрэнта поразила крайняя недоверчивость и настороженность туземцев. Они никогда не входили в лавку с тем радостным ожиданием, которое, в мечтах хороших торговцев, непременно написано на лицах покупателей. Напротив, обычно казалось, что они идут сюда с самыми дурными предчувствиями. Какая-нибудь старуха дикарка в звериной шкуре вместо юбки, намазанная салом и охрой и обвешанная амулетами (на шее – рыбий пузырь или рог антилопы, волосы зачесаны наверх и утыканы костяными украшениями, у пояса – табакерка), являлась в лавку, имея при себе два-три фунта, которые намеревалась истратить до последнего пенса, но, остановившись в дверях, окидывала всё беглым взглядом с видом крайнего разочарования и презрения, будто попала сюда случайно, помимо своей воли. Потоптавшись у порога, она выпивала чашку воды из стоявшего у дверей бака, затем, усевшись в тени, торжественно и неторопливо закладывала в нос огромную понюшку табаку, а на лице ее, казалось, было написано: «Ну вот, я пришла, и наплевать мне на всех. Я не зря столько лет прожила на белом свете. Опыт научил меня ожидать самого худшего от любых обстоятельств и любого человека, особенно от белого. Если я снизойду до того, что куплю у вас что-нибудь, я намерена пересмотреть всё, что здесь есть, и получить именно то, что мне нужно, а иначе – ничего не возьму. Не воображайте, что можете меня надуть, это не пройдет. Однако действовать я буду, исходя из предположения, что вы всё же попытаетесь меня провести, что все ваши товары подпорчены, что вы ловкий мошенник и полагаете, будто напали на дуру». И когда, наконец, она всё же милостиво входила в лавку, то вела себя в ней именно так.
Но не одни старухи держались настороже. Почти все покупатели проявляли те же признаки глубокого и откровенного недоверия и появлялись в лавке с таким видом, словно кругом были расставлены для них западни. Даже дети, невинно повторяя последние родительские наставления и тщательно пересчитывая сдачу с шести пенсов, ясно показывали, что им велено глядеть в оба. И виноват в этом был не Мак-Гэвин, а та репутация, которую белые повелители Лембуленда умудрились заслужить за последние десятилетия.
Эти малоприятные взаимоотношения между двумя расами были одним из самых первых и надолго запомнившихся впечатлений Фрэнта, но еще сильнее ошеломило его поначалу непосредственное общение с лембу. Такое множество более или менее обнаженных мужчин и женщин, с гладкой кожей теплого коричневого тона, белозубых, по большей части грациозных, с гордой осанкой и непринужденными манерами, не может оставить человека вполне равнодушным, особенно если он молод и впечатлителен, да еще непривычен к этому зрелищу.
– Не смущайтесь их запахом, – сказал Мак-Гэвин. – Вы скоро привыкнете.
Запах? Белые всегда говорят, что от черных дурно пахнет. Ну, а здесь, в Мадумби, хотя стояли жаркие, почти безветренные дни и тесная лавка обычно бывала битком набита туземцами, их запах вовсе не казался Фрэнту противным, разве что непривычным; он пьянил Фрэнта, как аромат самой жизни, волнуя предвкушением неизведанных радостей. Здоровый запах людей, живущих на вольном воздухе, может казаться неприятным только человеку с больными нервами. Полуобнаженные или совсем обнаженные тела лембу постоянно подвергаются действию солнца, воздуха и воды, к тому же они почти такие же вегетарианцы, как их коровы и овцы. Правда, некоторые старухи были склонны накладывать на себя несколько слоев охры и сала для смягчения кожи, но это компенсировалось их непринужденностью: они очень забавляли Фрэнта своими повадками и разговором. В Мадумби был запах, куда более неприятный, – смешанный душок шлихты, придававшей ситцам из Осаки и Манчестера обманчивую плотность, и плохо рафинированного сахара.
4
Даже в многолюдных городах, даже в тех кругах, где дни проходят в пустой праздности, где месяцы растрачиваются по мелочам, время не кажется таким врагом и вором, как в местах, подобных Мадумби. Здесь, в предгорьях, смена времен года менее заметна, чем в горной части Лембуленда, и жизнь в Мадумби шла раз навсегда заведенным порядком, уплотненная до предела. Работа начиналась в половине шестого – в шесть утра; усталость часто притупляла мысль, и утомленные глаза не успевали обратиться к часам или календарю, как их смежал сон. Иногда Фрэнт утрачивал всякое ощущение хронологической последовательности событий, иногда ему казалось, что время чуть ли не катится вспять. Случалось, он вдруг с изумлением осознавал, как много недель или месяцев пролетело после того или иного пустячного происшествия. Но он не жаловался, его привлекала работа, и даже не столько сама работа, сколько возможность ближе познакомиться, благодаря ей, с некоторыми сторонами человеческой природы.
Были в лавке товары, которые Фрэнт не мог продавать без улыбки. Иногда к ним заходил кто-нибудь из молодых лембу и спрашивал, понизив голос: «Amafuta wemvubu ako-na na?» – то есть: «Есть у вас гиппопотамий жир?» Фрэнт шел к маленькой витрине, где они держали лекарства, и доставал пузырек с этикеткой, на которой стояла надпись на языке лембу, а ниже очень мелкими буквами значилось: «Натуральный гиппопотамий жир Педерсона». Снадобье это, по виду обыкновенный лярд, – возможно, оно и было обыкновенным лярдом, – расфасовывалось аптекарем норвежцем в Данспорте и продавалось по шиллингу за склянку. Его применяли в качестве приворотного зелья, и оно давало аптекарю возможность содержать сына в богословской семинарии в Осло. Но были и другие «статьи», куда более прибыльные, чем гиппопотамий жир. Любовным зельем, в конце концов, интересовались только люди молодые и романтически настроенные, а без «Голубых чудес Педерсона», как торжественно гласила другая этикетка, не могли обойтись ни молодые, ни старые. И, конечно, на них всегда был большой спрос. Эти пилюли, величиной с горошину, цвета бронзы, служили верным и сильным стимулятором. Если лекарства эти случалось продавать Мак-Гэвину, он неизменно отпускал в придачу какую-нибудь грубую шуточку, в результате чего продажа гиппопотамьего жира сильно сократилась, так как молодых туземцев, пусть нравственность их – с точки зрения белых – и оставляла желать многого, Эти остроты оскорбляли в лучших чувствах. Однако неуместный юмор Мак-Гэвина не влиял на сбыт «Голубых чудес», пользовавшихся спросом у покупателей более грубого склада. В часы особенно оживленной торговли в лавку приходила помогать сама миссис Мак-Гэвин, и, если у нее спрашивали одно из этих изделий Педерсона, она отпускала его с каменным лицом; выражение его могло бы послужить сюжетом для аллегорической картины: «Жадность, побеждающая целомудрие».
И всё же был в лавке среди всякой всячины один предмет, который миссис Мак-Гэвин не желала ни покупать, ни продавать. У мужской половины населения тех мест существовал обычай носить особого рода cache sexe, сплетенные из листьев дикого банана. В Мадумби эти предметы туалета всех видов и размеров мастерил и продавал Мак-Гэвину по оптовой цене старый бродяга туземец. Он приходил в факторию, когда там не было никого из покупателей, – в жаркий полдень, или сразу же после закрытия лавки, или на рассвете, или когда поднималась луна. Если он заставал одного Мак-Гэвина, дело слаживалось быстро. Если он наталкивался на миссис Мак-Гэвин, то обычно взмахивал своей связкой «невыразимых» перед самым ее носом, салютуя ей свободной рукой, и рассыпался в преувеличенных, явно иронических любезностях, а затем начинал громко расхваливать свой товар. Ничто так не раздражало ее, и он это прекрасно знал. Она всегда грубо приказывала ему подождать мужа.
Но если ему случалось встретить Фрэнта, он неизменно говорил с истинной учтивостью: «Sa ubona, umtwana ka Kwini Victoli!» – что означало: «Приветствую тебя, сын королевы Виктории!» Позднее это приветствие сократилось до «сын королевы Виктории» и, наконец, стало просто «сын». В первый раз, встретив Фрэнта, он сказал: «А, я вижу, вы настоящий англичанин, из-за моря!» – и поскольку Англия для него олицетворялась прежде всего в образе королевы Виктории, нетрудно было объяснить этот лестный титул. Фрэнт обычно дарил ему несколько больших листьев табака, и старик неизменно говорил в ответ, что буры – «нехорошие», отчасти выражая свое истинное мнение, отчасти в виде косвенного комплимента Фрэнту; но, поскольку Фрэнт не имел никакого дела с голландцами, лесть старика не очень-то достигала своей цели.
– Как вы разрешаете этой грязной черной свинье называть вас «сын»? – воскликнул Мак-Гэвин, услышав как-то их разговор.
– Отчего же нет? Ведь он так стар, что мне в деды годится, – возразил Фрэнт.
Эта точка зрения показалась Мак-Гэвину настолько чудовищной, что у него вырвался короткий неприятный смешок.
– Мой вам совет – не позволяйте этим черномазым дерзить.
– А он не дерзит мне, – сказал Фрэнт. – Он просто хочет выразить свое расположение.
Мак-Гэвин раздраженно проворчал что-то, и разговор на этом закончился. Приходилось только поражаться тому, как этот торговец начинен предрассудками. Когда речь шла о туземцах, он очень любил делать обобщения, которые абсолютно не соответствовали действительности, – например, что они на редкость неблагодарны (словно им было за что благодарить!). Казалось, этим человеком владела навязчивая идея, будто каждый чернокожий готов на всё, только бы взять верх над белым. И если иной раз туземец вежливо обращался к нему по-английски, Мак-Гэвин приходил в такую ярость, что переставал владеть собой, видя в этом дерзкий намек на возможность равенства между расами.
Мак-Гэвины удивлялись успехам Фрэнта, но, хотя они приветствовали его популярность среди туземцев, поскольку она шла на пользу торговле, их немного задевало, что чужак и к тому нее rooinek побил их в их собственной игре. О том, что происходит в душе Фрэнта, они не знали и не желали знать. Они не знали и не желали знать, что временами, несмотря на работу и усталость, его терзает гнетущее одшю чество, томительная жажда изведать радость жизни. Его молодость, климат и дразнящее великолепие окружающей природы обостряли эту жажду, а непреодолимые обстоятельства мешали ее удовлетворить, – во всяком случае так казалось Фрэнту. Завоевав уважение туземцев, он слишком высоко ценил его, чтоб им рисковать, к тому же в глубине души, несмотря на Мак-Гэвинов, а возможно, благодаря им, он всё еще не избавился от этого тиранического призрака – «престижа белого человека». Вот что значит быть в прошлом старостой класса английской закрытой школы!
5
Рано или поздно внимание Фрэнта неизбежно должно было остановиться на ком-нибудь одном из множества тех, с кем ему приходилось сталкиваться в течение недели. Как-то в дремотный послеполуденный час, когда он праздно стоял за прилавком и в помещении оставались только две кумушки и ребенок, в лавку не совсем уверенно вошла молодая женщина и стала у двери, не решаясь заговорить. Фрэнт не мог как следует разглядеть ее, потому что она стояла против света; он осведомился, что ей нужно, и она купила какую-то мелочь.
– Ты помнишь меня? – тихим голосом вдруг спросила девушка, серьезно глядя на него.
Фрэнт был удивлен. Он не помнил, чтобы когда-нибудь раньше видел ее, но, не желая обидеть девушку, сказал слегка иронически:
– Если я хоть раз увижу человека, один-единственный раз, я уже не забываю его.
– Да? – воскликнула она и звонко рассмеялась.
Ее удивил его находчивый ответ – как все лембу, она обладала чувством юмора – и позабавило его «белое» произношение; к тому же она была рада, что он так непринужденно разговаривает с ней. Но тут же она застыдилась и опустила глаза, преисполненная ни с чем не сравнимого очарования молодой женщины, у которой скромность – врожденное свойство, а не ухищрение кокетства. По ее лицу пробежала тень печали, так как она сразу же поняла, что он ее не помнит; а какой девушке приятно быть забытой молодым человеком? Сделав несколько шагов, она остановилась против открытой двери, и рассеянный свет, отраженный выжженной солнцем вершиной, залил ее с ног до головы. Волосы ее, уложенные на макушке круглой башенкой, были окрашены красной охрой и заколоты длинной костяной шпилькой с мелким резным узором; на девушке почти не было украшений – только ожерелье из мелких и плоских голубых бусинок и несколько тонких браслетов из серебряной и медной проволоки на руках и ногах. Тело ее облекал кусок темно-красной ткани, туго охватывающей упругую молодую грудь и закрепленной под мышками; прямыми классическими складками ткань ниспадала почти до пят, а по бокам немного расходилась, открывая нежные бедра. С детства привыкнув носить тяжести на голове, она держалась очень прямо, была стройна, и сознание грациозной женственности придавало каждому ее движению прелесть безыскусственности, умело подчеркнутой искусством. Благородством внешности она была, возможно, обязана каким-нибудь далеким предкам арабам, так как черты ее, несомненно негритянские, всё же были не особенно типичны. Ее нос, например, хотя и с широковатыми ноздрями, был скорее орлиным, кожа – необычайно светлого тона, а линии щек и лба каждый назвал бы изысканными.
1 2 3 4 5
– Он всегда считает, что он прав, – заметил Мак-Гэвин жене, – но это не важно. Гораздо важнее, что черномазые его любят. В этом месяце мы выручили больше, чем в прошлом. Этим, возможно, мы отчасти обязаны ему. В основном он делает то, что ему говорят, и, надо думать, станет хорошим продавцом, когда будет лучше понимать язык.
Овладеть языком лембу не представляет большого труда, и просто удивительно, как легко объясняться, когда приобретешь небольшой рабочий запас слов и несколько разговорных оборотов. Фрэнту доставляло удовольствие разговаривать на лембу: это один из тех языков банту, говорить на которых надо со смаком, и тогда он будет звучным и изящным. Успехи Фрэнта в языке, естественно, облегчили его работу и сделали ее приятнее, но это привело и к другим результатам: сблизило его с лембу и показало ему, как неприязненно они относятся к белым. Он обнаружил, что, в сущности, остатки престижа белых поддерживаются страхом, а не любовью или уважением, – страхом перед деньгами белых, перед их техническими способностями, перед их неукротимой и чаще всего безрадостной энергией. А поскольку у самого Фрэнта было очень мало денег и он не мог похвалиться способностями к технике и отличался врожденной жизнерадостностью, он пришел к выводу, что в нем есть что-то «не совсем белое». Открытие Фрэнта задело его гордость и привело к решению обращаться с туземцами с такой добротой, держаться с ними с таким чувством собственного достоинства, какие только были совместимы с его своеобразным положением (господствующая раса за прилавком!). Он словно хотел показать, что есть еще белые, для которых гуманность – не пустое слово. Теперь Фрэнт смотрел свысока на Мак-Гэвина и прочих немногочисленных белых, с которыми он сталкивался, и это, так сказать, заперло его в одиночной камере, забранной частой решеткой высоких принципов.
Он не скрывал от себя, что лембу – отнюдь не образцы добродетели. Уже самый факт, что в качестве покупателей они имели право командовать продавцами, которые, считалось, стоят «выше» их, вводил кое-кого в соблазн быть надоедливым, дерзким и даже наглым; отчасти поэтому, имея с ними дело, необходимо было запастись терпением. Когда туземцы убедились, что Фрэнт терпелив и весел, он стал пользоваться у них доброй славой. Они привыкли иметь дело с Мак-Гэвином, которого считали жестоким, хотя и справедливым, и, когда увидели, что Фрэнт справедлив, хотя и не жесток, и к тому же молод и внешне привлекателен, они, естественно, стали куда более частыми посетителями Мадумби.
Вначале Фрэнта поразила крайняя недоверчивость и настороженность туземцев. Они никогда не входили в лавку с тем радостным ожиданием, которое, в мечтах хороших торговцев, непременно написано на лицах покупателей. Напротив, обычно казалось, что они идут сюда с самыми дурными предчувствиями. Какая-нибудь старуха дикарка в звериной шкуре вместо юбки, намазанная салом и охрой и обвешанная амулетами (на шее – рыбий пузырь или рог антилопы, волосы зачесаны наверх и утыканы костяными украшениями, у пояса – табакерка), являлась в лавку, имея при себе два-три фунта, которые намеревалась истратить до последнего пенса, но, остановившись в дверях, окидывала всё беглым взглядом с видом крайнего разочарования и презрения, будто попала сюда случайно, помимо своей воли. Потоптавшись у порога, она выпивала чашку воды из стоявшего у дверей бака, затем, усевшись в тени, торжественно и неторопливо закладывала в нос огромную понюшку табаку, а на лице ее, казалось, было написано: «Ну вот, я пришла, и наплевать мне на всех. Я не зря столько лет прожила на белом свете. Опыт научил меня ожидать самого худшего от любых обстоятельств и любого человека, особенно от белого. Если я снизойду до того, что куплю у вас что-нибудь, я намерена пересмотреть всё, что здесь есть, и получить именно то, что мне нужно, а иначе – ничего не возьму. Не воображайте, что можете меня надуть, это не пройдет. Однако действовать я буду, исходя из предположения, что вы всё же попытаетесь меня провести, что все ваши товары подпорчены, что вы ловкий мошенник и полагаете, будто напали на дуру». И когда, наконец, она всё же милостиво входила в лавку, то вела себя в ней именно так.
Но не одни старухи держались настороже. Почти все покупатели проявляли те же признаки глубокого и откровенного недоверия и появлялись в лавке с таким видом, словно кругом были расставлены для них западни. Даже дети, невинно повторяя последние родительские наставления и тщательно пересчитывая сдачу с шести пенсов, ясно показывали, что им велено глядеть в оба. И виноват в этом был не Мак-Гэвин, а та репутация, которую белые повелители Лембуленда умудрились заслужить за последние десятилетия.
Эти малоприятные взаимоотношения между двумя расами были одним из самых первых и надолго запомнившихся впечатлений Фрэнта, но еще сильнее ошеломило его поначалу непосредственное общение с лембу. Такое множество более или менее обнаженных мужчин и женщин, с гладкой кожей теплого коричневого тона, белозубых, по большей части грациозных, с гордой осанкой и непринужденными манерами, не может оставить человека вполне равнодушным, особенно если он молод и впечатлителен, да еще непривычен к этому зрелищу.
– Не смущайтесь их запахом, – сказал Мак-Гэвин. – Вы скоро привыкнете.
Запах? Белые всегда говорят, что от черных дурно пахнет. Ну, а здесь, в Мадумби, хотя стояли жаркие, почти безветренные дни и тесная лавка обычно бывала битком набита туземцами, их запах вовсе не казался Фрэнту противным, разве что непривычным; он пьянил Фрэнта, как аромат самой жизни, волнуя предвкушением неизведанных радостей. Здоровый запах людей, живущих на вольном воздухе, может казаться неприятным только человеку с больными нервами. Полуобнаженные или совсем обнаженные тела лембу постоянно подвергаются действию солнца, воздуха и воды, к тому же они почти такие же вегетарианцы, как их коровы и овцы. Правда, некоторые старухи были склонны накладывать на себя несколько слоев охры и сала для смягчения кожи, но это компенсировалось их непринужденностью: они очень забавляли Фрэнта своими повадками и разговором. В Мадумби был запах, куда более неприятный, – смешанный душок шлихты, придававшей ситцам из Осаки и Манчестера обманчивую плотность, и плохо рафинированного сахара.
4
Даже в многолюдных городах, даже в тех кругах, где дни проходят в пустой праздности, где месяцы растрачиваются по мелочам, время не кажется таким врагом и вором, как в местах, подобных Мадумби. Здесь, в предгорьях, смена времен года менее заметна, чем в горной части Лембуленда, и жизнь в Мадумби шла раз навсегда заведенным порядком, уплотненная до предела. Работа начиналась в половине шестого – в шесть утра; усталость часто притупляла мысль, и утомленные глаза не успевали обратиться к часам или календарю, как их смежал сон. Иногда Фрэнт утрачивал всякое ощущение хронологической последовательности событий, иногда ему казалось, что время чуть ли не катится вспять. Случалось, он вдруг с изумлением осознавал, как много недель или месяцев пролетело после того или иного пустячного происшествия. Но он не жаловался, его привлекала работа, и даже не столько сама работа, сколько возможность ближе познакомиться, благодаря ей, с некоторыми сторонами человеческой природы.
Были в лавке товары, которые Фрэнт не мог продавать без улыбки. Иногда к ним заходил кто-нибудь из молодых лембу и спрашивал, понизив голос: «Amafuta wemvubu ako-na na?» – то есть: «Есть у вас гиппопотамий жир?» Фрэнт шел к маленькой витрине, где они держали лекарства, и доставал пузырек с этикеткой, на которой стояла надпись на языке лембу, а ниже очень мелкими буквами значилось: «Натуральный гиппопотамий жир Педерсона». Снадобье это, по виду обыкновенный лярд, – возможно, оно и было обыкновенным лярдом, – расфасовывалось аптекарем норвежцем в Данспорте и продавалось по шиллингу за склянку. Его применяли в качестве приворотного зелья, и оно давало аптекарю возможность содержать сына в богословской семинарии в Осло. Но были и другие «статьи», куда более прибыльные, чем гиппопотамий жир. Любовным зельем, в конце концов, интересовались только люди молодые и романтически настроенные, а без «Голубых чудес Педерсона», как торжественно гласила другая этикетка, не могли обойтись ни молодые, ни старые. И, конечно, на них всегда был большой спрос. Эти пилюли, величиной с горошину, цвета бронзы, служили верным и сильным стимулятором. Если лекарства эти случалось продавать Мак-Гэвину, он неизменно отпускал в придачу какую-нибудь грубую шуточку, в результате чего продажа гиппопотамьего жира сильно сократилась, так как молодых туземцев, пусть нравственность их – с точки зрения белых – и оставляла желать многого, Эти остроты оскорбляли в лучших чувствах. Однако неуместный юмор Мак-Гэвина не влиял на сбыт «Голубых чудес», пользовавшихся спросом у покупателей более грубого склада. В часы особенно оживленной торговли в лавку приходила помогать сама миссис Мак-Гэвин, и, если у нее спрашивали одно из этих изделий Педерсона, она отпускала его с каменным лицом; выражение его могло бы послужить сюжетом для аллегорической картины: «Жадность, побеждающая целомудрие».
И всё же был в лавке среди всякой всячины один предмет, который миссис Мак-Гэвин не желала ни покупать, ни продавать. У мужской половины населения тех мест существовал обычай носить особого рода cache sexe, сплетенные из листьев дикого банана. В Мадумби эти предметы туалета всех видов и размеров мастерил и продавал Мак-Гэвину по оптовой цене старый бродяга туземец. Он приходил в факторию, когда там не было никого из покупателей, – в жаркий полдень, или сразу же после закрытия лавки, или на рассвете, или когда поднималась луна. Если он заставал одного Мак-Гэвина, дело слаживалось быстро. Если он наталкивался на миссис Мак-Гэвин, то обычно взмахивал своей связкой «невыразимых» перед самым ее носом, салютуя ей свободной рукой, и рассыпался в преувеличенных, явно иронических любезностях, а затем начинал громко расхваливать свой товар. Ничто так не раздражало ее, и он это прекрасно знал. Она всегда грубо приказывала ему подождать мужа.
Но если ему случалось встретить Фрэнта, он неизменно говорил с истинной учтивостью: «Sa ubona, umtwana ka Kwini Victoli!» – что означало: «Приветствую тебя, сын королевы Виктории!» Позднее это приветствие сократилось до «сын королевы Виктории» и, наконец, стало просто «сын». В первый раз, встретив Фрэнта, он сказал: «А, я вижу, вы настоящий англичанин, из-за моря!» – и поскольку Англия для него олицетворялась прежде всего в образе королевы Виктории, нетрудно было объяснить этот лестный титул. Фрэнт обычно дарил ему несколько больших листьев табака, и старик неизменно говорил в ответ, что буры – «нехорошие», отчасти выражая свое истинное мнение, отчасти в виде косвенного комплимента Фрэнту; но, поскольку Фрэнт не имел никакого дела с голландцами, лесть старика не очень-то достигала своей цели.
– Как вы разрешаете этой грязной черной свинье называть вас «сын»? – воскликнул Мак-Гэвин, услышав как-то их разговор.
– Отчего же нет? Ведь он так стар, что мне в деды годится, – возразил Фрэнт.
Эта точка зрения показалась Мак-Гэвину настолько чудовищной, что у него вырвался короткий неприятный смешок.
– Мой вам совет – не позволяйте этим черномазым дерзить.
– А он не дерзит мне, – сказал Фрэнт. – Он просто хочет выразить свое расположение.
Мак-Гэвин раздраженно проворчал что-то, и разговор на этом закончился. Приходилось только поражаться тому, как этот торговец начинен предрассудками. Когда речь шла о туземцах, он очень любил делать обобщения, которые абсолютно не соответствовали действительности, – например, что они на редкость неблагодарны (словно им было за что благодарить!). Казалось, этим человеком владела навязчивая идея, будто каждый чернокожий готов на всё, только бы взять верх над белым. И если иной раз туземец вежливо обращался к нему по-английски, Мак-Гэвин приходил в такую ярость, что переставал владеть собой, видя в этом дерзкий намек на возможность равенства между расами.
Мак-Гэвины удивлялись успехам Фрэнта, но, хотя они приветствовали его популярность среди туземцев, поскольку она шла на пользу торговле, их немного задевало, что чужак и к тому нее rooinek побил их в их собственной игре. О том, что происходит в душе Фрэнта, они не знали и не желали знать. Они не знали и не желали знать, что временами, несмотря на работу и усталость, его терзает гнетущее одшю чество, томительная жажда изведать радость жизни. Его молодость, климат и дразнящее великолепие окружающей природы обостряли эту жажду, а непреодолимые обстоятельства мешали ее удовлетворить, – во всяком случае так казалось Фрэнту. Завоевав уважение туземцев, он слишком высоко ценил его, чтоб им рисковать, к тому же в глубине души, несмотря на Мак-Гэвинов, а возможно, благодаря им, он всё еще не избавился от этого тиранического призрака – «престижа белого человека». Вот что значит быть в прошлом старостой класса английской закрытой школы!
5
Рано или поздно внимание Фрэнта неизбежно должно было остановиться на ком-нибудь одном из множества тех, с кем ему приходилось сталкиваться в течение недели. Как-то в дремотный послеполуденный час, когда он праздно стоял за прилавком и в помещении оставались только две кумушки и ребенок, в лавку не совсем уверенно вошла молодая женщина и стала у двери, не решаясь заговорить. Фрэнт не мог как следует разглядеть ее, потому что она стояла против света; он осведомился, что ей нужно, и она купила какую-то мелочь.
– Ты помнишь меня? – тихим голосом вдруг спросила девушка, серьезно глядя на него.
Фрэнт был удивлен. Он не помнил, чтобы когда-нибудь раньше видел ее, но, не желая обидеть девушку, сказал слегка иронически:
– Если я хоть раз увижу человека, один-единственный раз, я уже не забываю его.
– Да? – воскликнула она и звонко рассмеялась.
Ее удивил его находчивый ответ – как все лембу, она обладала чувством юмора – и позабавило его «белое» произношение; к тому же она была рада, что он так непринужденно разговаривает с ней. Но тут же она застыдилась и опустила глаза, преисполненная ни с чем не сравнимого очарования молодой женщины, у которой скромность – врожденное свойство, а не ухищрение кокетства. По ее лицу пробежала тень печали, так как она сразу же поняла, что он ее не помнит; а какой девушке приятно быть забытой молодым человеком? Сделав несколько шагов, она остановилась против открытой двери, и рассеянный свет, отраженный выжженной солнцем вершиной, залил ее с ног до головы. Волосы ее, уложенные на макушке круглой башенкой, были окрашены красной охрой и заколоты длинной костяной шпилькой с мелким резным узором; на девушке почти не было украшений – только ожерелье из мелких и плоских голубых бусинок и несколько тонких браслетов из серебряной и медной проволоки на руках и ногах. Тело ее облекал кусок темно-красной ткани, туго охватывающей упругую молодую грудь и закрепленной под мышками; прямыми классическими складками ткань ниспадала почти до пят, а по бокам немного расходилась, открывая нежные бедра. С детства привыкнув носить тяжести на голове, она держалась очень прямо, была стройна, и сознание грациозной женственности придавало каждому ее движению прелесть безыскусственности, умело подчеркнутой искусством. Благородством внешности она была, возможно, обязана каким-нибудь далеким предкам арабам, так как черты ее, несомненно негритянские, всё же были не особенно типичны. Ее нос, например, хотя и с широковатыми ноздрями, был скорее орлиным, кожа – необычайно светлого тона, а линии щек и лба каждый назвал бы изысканными.
1 2 3 4 5