Манн Томас
Авгуcт фон Платен
Томаc Манн
Авгуcт фон Платен
Неведомый классик
В хронологическом отношении граф Август Платен фон Халлермюнде - почти что двойник Пушкина: недолгая жизнь потомка ганноверских дворян, которым король баварский даровал владения в Ансбахе - северном (франконском) краю своих земель, - началась в 1796-м, а оборвалась в 1835 году. Однако по тому, что значили их имена для большинства современников, трудно найти фигуры более несопоставимые.
Хотя именно на место, равнозначное пушкинскому, претендовал Платен, именно к нему стремился он так пылко и обреченно - обреченно не только потому, что место это в немецкой поэзии было уже раз и навсегда занято Гёте, но, и в первую очередь, в силу характера - а отнюдь не силы - его таланта. Талант этот не находил достаточного отклика в тогдашней Германии, ему как будто не хватало временной и национальной привязанности; можно сказать, что он был укоренен в некоем анахроничном пространстве - пространстве "поэтическом в самом, - по выражению Томаса Манна, - безнадежном смысле этого слова". Платен хотел быть первым поэтом, не будучи национальным гением, не понимая, что символическое значение личности поэта важнее для нации, чем его поэтическое мастерство. Должно быть, именно это имел в виду Гёте, когда говорил в связи с Платеном: "Публика ценит не столько мастерство и одаренность писателя, сколько свойства его личности".
Этот прекрасный, удивительный лирик, открывший многие новые возможности немецкой поэтической речи, не мог найти лишь свое прочное место, свою, как говорят теперь, нишу в современной ему немецкой культуре - он все время претендовал на нечто абсолютно большее - на то, чем являются, но на что не претендуют. За это современники не раз пытались отказать Платену вообще во всяком месте во владениях поэзии. Если Пушкин - это, по выражению А. Григорьева, "наше все", то Платена неоднократно пытались изобразить полным ничтожеством. "Из ничего готовый ты возник", как писал немецкий драматург и романист, друг Гейне Карл Лебрехт Иммерман в эпиграмме на Платена. А Гейне в своих "Путевых картинах" попросту заявлял, что "Платен не поэт".
Кстати, не в последнюю очередь благодаря Гейне почти вовсе отсутствуют русские переводы Платена. Едва ли не большинство их сделано для русского издания гейневских "Луккских вод" (из третьей части "Путевых картин"), последние главы которых являют собой откровенно злобный памфлет на Платена и цитируют в соответствующей интерпретации далеко не лучшие его строки. Это произведение слыло в советской германистике образцом гейневской сатиры, хотя образцовым этот изобилующий проктолого-анатомическими сравнениями и уничижительным употреблением неопределенного артикля перед упоминанием имени Платена ("ein Platen") текст можно рассматривать лишь в качестве пасквиля. Однако слишком высок был авторитет Гейне для нашей литературной идеологии, чтобы ставить под сомнение допустимость и уж тем более справедливость его слов о "бедняге вроде Платена". Под знаком противостояния прогрессивного Гейне и реакционного Платена произносили абсурдные для литературоведения фразы, вроде того, что у певца польского восстания Платена в его "Польских песнях" "слишком много заботы о мастерстве стиха и слишком мало гражданской воодушевленности".
Большинство выпадов Гейне в "Луккских водах" носит откровенно личный характер; там же, где Гейне, теоретизируя о сущности творчества, возвращается к припеву "граф Платен не поэт", он словно бы представляет Платена пушкинским Сальери, подменяющим вдохновение "алгеброй" метрики и с "тяжким трудом в поте лица" зарабатывающим "свою крошечную долю славы". Тем не менее именно Платен умер в моцартовско-пушкинском возрасте, и насмешки Гейне по поводу платеновского "жалкого нытья о близкой смерти" теряют тут всякую уместность. Платен сжигал себя и свои не знавшие иного исхода бесплодные страсти в очистительном огне творчества; творчество было его "пожаром", а жизнь, напротив, лишь "бледным заревом", и, прекрасно зная об этом, каждым своим художественным усилием он лишь приближал свою смерть. Поэтому и от моцартовского начала в Платене столь же мало, как и от легендарной алгебраичной бесталанности Сальери; он слишком сомневался в себе, слишком мучился чувством неполноценности, чтобы творить с жизненной непосредственностью гения. Двадцатилетним он записывает в дневнике: "Мрачные часы, когда я совершенно отчаиваюсь в себе. Я боюсь, что не обладаю ни даром понимания, ни духом, ни талантом, ни чем-либо еще из того, что может как-то поднять над зауряднейшими людьми".
Стать значительнее в собственных глазах благодаря человеческим отношениям или какому-либо участию в общественной жизни для Платена оказалось невозможным, и в конце концов осознание этого привело его к полному разуверению в своей ценности вне творчества. Этим, а вовсе не, как полагал Гейне, "бесталанностью" объясняется и мучительный накал платеновского творчества, и его безудержное лихорадочное утверждение своей художнической значимости. Сомнение в своей собственно человеческой ценности, ценности за пределами творчества типично для многих художников, однако в случае Платена оно обретает крайнюю, отчаянную степень, когда творчество становится оправданием всего существования, когда жизнь поэта была бы не просто бледной, малокровной, недостаточно интенсивной и последовательной, но ничтожной до невыносимости, не предавайся она неутомимо этому самооправданию. Творчество, которое несет всю ответственность за жизнь, которое творит ее саму в ее же собственных глазах - и сжигает эту жизнь до срока, - такое творчество нуждается в формальной оснащенности, как воин - в доспехах. Однако формальное это оснащение - не рухлядь театрального реквизита, не пыльные парики и картонные мечи, но нечто настолько эстетически благородное, что могло бы и само по себе стяжать земное бессмертие, даже если бы под ним не скрывалось порой завораживающе загадочное, порой ошеломляюще бездонное содержание платеновских интуиций.
Впрочем, тут я забегаю вперед Томаса Манна, статья которого о Платене, включенная автором в избранный том своих эссе, впервые публикуется здесь на русском.
Доклад о Платене, прочитанный Манном в 1930 году на родине поэта, в Ансбахе, на торжественном заседании Платеновского общества, вовсе не является речью по случаю, сочиненной для юбилейного собрания. Поэзия и личность Платена занимали Томаса Манна всю его жизнь. Еще в конце прошлого столетия, когда завершалась работа над "Будденброками", он собирался поставить эпиграфом к этому роману последнюю строфу стихотворения "Как прежде в трепет повергал меня...":
So ward ich ruhiger und kalt zuletzt,
Und gerne mocht ich jetzt
Die Welt, wie ausser ihr, von ferne schaun:
Erlitten hat das bange Herz
Begier und Furcht und Graun,
Erlitten hat es seinen Teil von Schmerz,
Und in das Leben setzt es kein Vertraun;
Ihm werde die gewaltige Natur
Zum Mittel nur,
Aus eigner Kraft sich eine Welt zu baun.
Я успокоился, стал холодней,
И мне теперь милей
Взирать на мир со стороны, снаружи.
Душой испытаны сполна
И страсть, и страх, и стужи,
И чаша боли выпита до дна,
И зов надежд мне голову не кружит.
Могучая природа, я узнал,
Лишь материал;
Чтоб выстроить мой мир, он мне послужит.
А в 1950 году Манн упоминает в своем дневнике о намерении вернуться к эссе о Платене и "расширить его".
Возвращаясь к достойной сожаления судьбе стихов Платена в России, замечу, что виной тому, конечно же, не только Гейне; дело в объективных трудностях, которые отпугивают переводчиков. В результате русские переводы Платена можно буквально пересчитать по пальцам.
Между тем в своем отечестве, с которым Платен был в столь непростых отношениях, он - бесспорный, признанный классик. Неоднократно издавалось полное собрание его сочинений, в которых поэтический дар Платена запечатлелся в богатейшем разнообразии жанров: философская, любовная, гражданская лирика, политическая сатира, эпическое повествование - и форм: сонет, античная ода, персидские газель и рубаи, эпиграмма, комедия и т.д.
Справедливости ради надо отметить, что Платен был достаточно популярен среди русских поэтов "серебряного века". Немалую увлеченность его творчеством выказывала Марина Цветаева. Однако до основательной переводческой работы ни тогда, ни впоследствии дело не дошло.
Разумеется, цитируемые Манном фрагменты не могут восполнить этот пробел. Но, быть может, само манновское эссе, как своего рода рекомендация от признанного в России собрата по языку и перу, поможет Платену зазвучать на русском столь же чеканно, пластично и гордо, как звучит он в стихии родного языка.
Поэт Платен слывет мастером строгости воплощения, холодной соразмерности, клаccициcтcкого формализма. Дейcтвительно, он боролся с разрушением формы, обличал свою эпоху за то, что она предалась романтической размытости и тому, что он считал дурным - отказу от канонов, - противопоставлял сотворенное по сложившимся правилам искусства: священную форму как истинное и непреходящее. "Я клянусь", - говорит он в своей бессмертной "Утренней элегии":
Я чудною клятвой клянусь, что верность храню
Предвечным законам, и вот с трепетом я,
Как в древности жрец, принимаю
От Бога пророческий сан.
(Перев. Г. Ратгауза)
Ich schwoere den schoenen Schwur, getreu stets zu sein
Dem hohen Gesetz, und will, in Andacht vertieft,
Voll Priestergefuehl verwalten
Dein gross Prophetenamt.
Да и как смог бы он обойтись без этого пафоса, который поддерживал Платена в страданиях и унижениях его недолгой, одновременно возвышенной и жалостной, если не сказать жалкой, жизни?
Одно мне остается в утешенье:
Что я достойно и с душевной силой
Умел встречать невзгоды и лишенья.
(Перев. И. Эбаноидзе)
Ein Trost nur bleibt mir, dass ich jeder Burde
Vielleicht ein Gleichgewicht vermag zu halten
Durch meiner Seele ganze Kraft und Wurde.
Выражением этих силы и достоинства, благодаря которым его душа торжествовала над жизненными бедами и обидами, являлась форма, и в одном из сонетов он высказал это в совершенно законченном виде неповторимо рафинированным речитативом, собственно и составляющим стиль этого жанра, которым он владел как никто другой:
Чья грудь избыток сил и чувств таит
Владеет формой тот, гордясь по праву,
По волнам трудных рифм легко скользит.
Выпиливает песне он оправу
Умело, ровно, с клеем не ловчит,
Что сделал он, то сделано на славу!
(Перев. Е. Cоколовой)
Wem Kraft und Fulle tief im Busen keimen,
Die Form beherrscht er mit gerechtem Stolze,
Bewegt sich leicht, wenn auch in schweren Reimen.
Er schneidet sich des Liedes flucht ge Bolze
Gewandt und sicher, ohne je zu leimen,
Und was er fertigt, ist aus ganzem Holze.
И все же лишь по незнанию этого поэта можно определять его дар как рационально формальный и риторический и коснеть в убеждении, будто ему не хватает мягкости, окрыленноcти, песенной магии, музыкальности, того тиховейного дыхания и неуловимого флера, той интонации волшебной проникновенности, которую немец прежде всего почитает лирической. Это верно, что стихотворный сказ чем дальше, тем больше означал для него возвышенно и культово сказанное.
Однако и простодушное и мелодическое, даже и таинственное и редкостно вдохновенное встречаем мы у Платена; я мог бы показать это, если бы позволяло время. Лишь одно стихотворение из этой текучей или, если угодно, романтической сферы я намеревался напомнить вам целиком - стихотворение, которое всем вам известно, которое многие из вас наверняка знают наизусть, как и я знаю его наизусть с ранних лет, и залог славы которого в бесконечном богатстве ассоциаций, коими оно откликается в душе. Оно написано Платеном в двадцать девять лет, когда уже за плечами были кадетский корпус и пажеский институт, неудавшаяся карьера военного, годы учебы в Вюрцбурге и Эрлангене и первое итальянское путешествие, плодом которого явились венецианские сонеты; написано за десять лет до кончины Платена и говорит о нем так много, так всецело высказывает нам его, что мы вправе идентифицировать поэта с этим стихотворением - с ним и с его заглавием. Звучит оно так:
Кто взглянул на красоту однажды,
Предан смерти тайно и всецело;
Будет изнывать от вечной жажды,
Но страшиться смертного удела
Кто взглянул на красоту однажды.
Боль любви в нем вечно будет длиться,
Ибо лишь глупца надежда манит,
Что желанье это утолится.
Тот, кто красоты стрелою ранен
Боль любви в нем будет вечно длиться.
Как родник - по капле иссякает,
Пьет отраву в дуновенье каждом,
Смерть из каждого цветка вдыхает:
Кто взглянул на красоту однажды
Как родник - по капле иссякает.
(Перев. И. Эбаноидзе)
Wer die Schonheit angeschaut mit Augen,
Ist dem Tode schon anheimgegeben,
Wird fur keinen Dienst der Erde taugen,
Und doch wird er vor dem Tode beben,
Wer die Schonheit angeschaut mit Augen!
Ewig wahrt fur ihn der Schmerz der Liebe,
Denn ein Tor nur kann auf Erden hoffen,
Zu genugen einem solchen Triebe:
Wen der Pfeil des Schonen je getroffen,
Ewig wahrt fur ihn der Schmerz der Liebe!
Ach, er mochte wie ein Quell versiechen,
Jedem Hauch der Luft ein Gift entsaugen
Und den Tod aus jeder Blume riechen:
Wer die Schonheit angeschaut mit Augen,
Ach, er mochte wie ein Quell versiechen!
"Боль любви в нем вечно будет длитьcя"! О том, кто выразил cебя в этих cловах, Гёте отозвалcя, что "ему недоcтает любви". Великий муж заблуждался. Конечно, он был вправе взирать на Платена - как, в сущности, и на любого другого - свысока, с отеческим одобрением или укором, ибо для творчества монументального размаха отпрыску анcбахcких аристократов недоставало благословения мощной и стойкой витальноcти; а его cамовоcпламеняющие уведомления о поэтичеcких свершениях, на которые он пылко воображал себя способным, неизбежно должны были спровоцировать Гёте на упрек в пустом бахвальстве. Однако как раз то, что великий счастливец счел необходимым оспорить у Платена - любовь, именно она-то и была в нем: та самая любовь, которая пропитывает это стихотворение и наполняет все его меланхолично-воcторженное, вновь и вновь воодушевленно стремящееся к высшему полету творчество; бесконечная и ненасытная любовь, которая впадает в смерть, которая сама и есть смерть, поскольку на земле ей не сыскать утоления, и которую он, давно и неисцелимо раненный, называет "стрелою красоты".
Нам знакомо иронично зловещее и дразнящее сочетание понятий любви и смерти в том виде, в каком его поэтически использовал романтизм, и в том числе Гейне - в своих романтизированных песенках и романсах. Здеcь, в стихотворении Платена, эти идеи поставлены друг с другом в зависимость, уводящую нас далеко за пределы внешне и сентиментально романтического в тот душевный мир, исходную формулу, праформулу которого образуют именно эти таинственные строки: "Кто взглянул на красоту однажды, смерти предан тайно и всецело", - в мир, где жизненный императив, законы жизни, разума и морали ничего не значат, в мир опьяненно безнадежного либертинизма, который одновременно является миром величественнейшей формы и cурово-cмертельной строгости и учит своих адептов, что принцип красоты и формы ведет свое происхождение вовсе не из жизненной сферы, что его отношение к этой сфере может быть лишь меланхолично и непреклонно критичным, а именно - отношением духа к жизни. Любовь и смерть неразрывная связка романтической иронии - еще вовсе не составляют формулу мира, о котором я говорю. Краcота и смерть и то, что стрела красоты есть стрела смерти и муки вечного томления, - лишь так обретает эта формула свой завершенный облик. Смерть, красота, любовь, вечность суть языковые символы этого одновременно платонического и одурманивающе музыкального душевного волшебства, исполненного чар и соблазна, о котором хочет нашептать наше стихотворение, этот завораживающий ритурнель; и те, кто на земле носят знак рыцарского служения этому чуду, рыцари красоты, суть рыцари смерти.
"Тристан" - так озаглавил Платен то стихотворение. И ведь как неожиданно! Должно быть, в минуту почти сомнамбулической завороженноcти, пристально следящей за нитью далеких взаимосвязей, выводила его рука это заглавие. "Многозначным и почти пророческим" назвал его сегодняшний критик Эрнст Бертрам в венецианской главе своей легенды о Ницше, где есть еще немало прекрасно сказанного о подобных взаимосвязях и сопряженных с Венецией неслучайных сходствах и совпадениях. И разве я преувеличиваю, говоря о бесконечном эмоциональном богатстве соотношений этого cтихотворения? И подразумевая, что с ним и его заглавием мы вправе идентифицировать его автора?
Платен - Триcтан: в этом образе сумрачного рыцарского служения любви, которая обречена на смерть и смертью рождена, следует видеть и чтить его со всей серьезностью. Однако мы хотели бы воздать должное и земной сестре красоты, истине, которая, будучи дщерью жизни, знает толк и в комической стороне вещей и умеет повернуть ее так, чтобы наши любовь и почитание не только не пострадали от этого, но и по-человечеcки усилились и обрели жизненную полноту. В рыцарcтвенноcти Платена есть не только триcтановcкая печаль, не только в этом смысле является он печальным рыцарем. Он является им также и в гротескном, трогательно комичном значении, а именно - Дон Кихотом, рыцарем печального образа.
1 2 3