Томас Манн: «Gladius Dei»

Томас Манн
Gladius Dei


Рассказы –



HarryFan
Томас МаннGLADIUS DEI Мюнхен светился. Над пышными площадями и белыми колоннадами, над памятниками в античном вкусе и церквами барокко, над фонтанами, дворцами и скверами столицы шелковым шатром раскинулось ярко-голубое небо, а ее широкие, светлые, окаймленные газонами, красиво распланированные улицы были окутаны легкой солнечной дымкой чудесного июньского дня.В каждом переулке – щебет птиц, затаенное ликование. А на площадях и бульварах рокочет, струится, шумит привольная, веселая жизнь прекрасного, беспечного города. Туристы всех национальностей разъезжают в небольших, медленно движущихся пролетках, безразлично-любопытным взглядом всматриваются в дома или подымаются по широким ступеням музеев.Многие окна распахнуты, из многих слышится музыка – упражнения, разыгрываемые на рояле, скрипке, виолончели добросовестными пальцами старательных дилетантов. В «Одеоне» – оттуда тоже доносятся звуки – на нескольких концертных роялях разучивают трудные пьесы.Молодые люди, насвистывающие мотив Нотунга, а по вечерам теснящиеся в задних рядах театра Современной драмы, входят в университет и государственную библиотеку и выходят оттуда с торчащими из карманов книжками литературных журналов. Перед Академией художеств, раскинувшей свои белые крылья между Тюркенштрассе и Зигестор, останавливается придворный экипаж. На ступенях ее лестницы красочными группами, сидя, стоя, лежа, расположились модели – живописные старцы, дети, женщины в одежде жителей Альбанских гор.На длинных прямых улицах северной части города – беззаботная, неторопливая толпа гуляющих. Здесь люди не поглощены жаждой наживы, не захвачены ею всецело: они живут и наслаждаются жизнью. Молодые художники, без тросточек, в круглых, сдвинутых на затылок шляпах и небрежно повязанных галстуках, бесшабашные парни, расплачивающиеся за комнату красочными этюдами, отправляются гулять, чтобы, проникнуться настроением прозрачно-голубого утра. Они смотрят вслед девушкам – большеногим, коренастым, но миловидным созданиям нестрогого нрава с темными, зачесанными на уши волосами. В каждом пятом доме – студии художников; стекла их сверкают на солнце. Там и сям, среди заурядных построек, выделяются дома, возведенные молодыми, одаренными архитекторами, – стильные, смело задуманные, с широким фасадом, пологими арками, вычурным орнаментом. Иногда вокруг входной двери какого-нибудь скучнейшего здания лепится смелая импровизация из плавных линий и ярких красок, розовеет нагота нимф и вакханок.Витрины мастерских художественной мебели, магазинов изделий прикладного искусства вновь и вновь услаждают тех, кто останавливается перед ними. Какое обилие фантазии в комфорте, какой мягкий юмор в линиях и очертаниях предметов! На каждом шагу – лавки, где торгуют старинными вещами, рамками, статуэтками. Из окон смотрят бюсты женщин флорентийского Кватроченто, исполненные благородной грации. И владелец самой жалкой, самой захудалой из этих лавчонок говорит о Донателло и Мино да Фьезоле таким тоном, словно они лично передали ему право воспроизведения своих скульптур.А там, у площади Одеона, против величественной галереи Полководцев, подступы к которой выстланы мозаичными плитами, наискосок от дворца принца-регента, люди толпятся у зеркальных окон большого художественного магазина М.Блютенцвейга, обширного предприятия, торгующего красотой. Сколько радостного великолепия в этой выставке! Репродукции шедевров всех галерей мира в дорогих, изысканно простых рамах, окрашенных и отделанных с тончайшим вкусом; снимки с картин современных художников, красочные, радостные видения, как бы воскрешающие античность в новом, проникнутом юмором и реализмом духе; скульптуры Возрождения в совершеннейших слепках, обнаженные тела, отлитые из бронзы, и хрупкие стеклянные сосуды; глиняные вазы, нарочито прямолинейные, которым длительное воздействие паров металла придало волшебно яркую, переливчатую окраску; роскошные издания, торжество современного книжного искусства, труды модных лириков в изящных и в то же время роскошно-декоративных переплетах. Тут же, в угоду любопытству публики, всегда интересующейся личностью, – портреты художников, музыкантов, философов, актеров, поэтов. В первом окне, рядом с книжным магазином, выставлена на мольберте большая картина, перед которой с утра до вечера толпятся люди. Прекрасная, выдержанная в красновато-коричневых тонах фотография в широкой раме под темное золото, репродукция «гвоздя» международной выставки этого года, куда публику усердно зазывают эффектные, выполненные в старинном стиле плакаты, расклеенные на всех афишных колонках между объявлениями о концертах и художественно выполненными рекламами косметических средств.Оглянитесь вокруг, посмотрите на витрины книжных магазинов! В глаза вам бросаются заглавия: «История внутреннего убранства со времен Возрождения», «Воспитание чувства краски и цвета», «Возрождение современного прикладного искусства», «Книга как произведение искусства», «Декоративное искусство», «Жажда искусства», – и заметьте себе, что эти книги и брошюры, пропагандирующие искусство, расходятся и изучаются в тысячах экземпляров, а по вечерам на те же темы читаются публичные лекции.Если вам посчастливится, вы встретите одну из тех прославленных дам, которых мы обычно видим лишь на полотнах художников: одну из тех богатых, красивых, украшенных брильянтами, искусно превращенных в тициановских блондинок женщин, чьим обворожительным чертам кисть гениального портретиста даровала бессмертие и о чьих любовных похождениях говорит весь город! Эти женщины, царицы балов, задаваемых художниками во время карнавала, слегка подкрашены, чуть-чуть подрумянены, исполнены благородной грации, падки на успех и достойны поклонения. Посмотрите! По Людвигштрассе проезжает знаменитый художник со своей любовницей, Люди указывают друг другу на экипаж, останавливаются, долго глядят вслед. Многие снимают шляпы. Кажется, вот-вот полицейские станут навытяжку.Искусство процветает, искусству принадлежит власть, искусство, улыбаясь, простирает над городом свой увитый розами скипетр. Все благоговейно помогают его расцвету, все ревностно и самозабвенно славят его и служат ему своим творчеством, все сердца подвластны культу линии, орнамента, формы, красоты, чувственной радости… Мюнхен светился.
Вверх по Шеллингштрассе шел юноша. Не обращая внимания на отчаянные звонки велосипедистов, шагал он посередине торцовой мостовой, направляясь к внушительному зданию Людвигскирхе. Людям, глядевшим на него, казалось, что солнце заволокло темной тенью или что душу их омрачает воспоминание о тяжелых минутах. Неужели не мило ему солнце, праздничным светом озаряющее прекрасный город? Почему он идет потупившись, сосредоточенный, чуждый всему вокруг?Он был без шляпы; это никому не казалось странным – в легкомысленном Мюнхене всякий одевается как ему угодно. На голову у него был надет капюшон широкого черного плаща; этот капюшон закрывал уши, обрамлял исхудалые щеки и спадал на низкий, покатый, резко очерченный лоб. Почему у юноши такое изможденное лицо? Какие муки совести, какие сомнения, какие самоистязания тому причиной? Разве не ужасно в лучезарный воскресный день зрелище скорби, глубоко залегшей во впалых щеках человека? Темные брови его кустились у тонкой переносицы, крупный горбатый нос сильно выступал вперед; губы были толстые, мясистые. Когда он подымал карие, близко поставленные глаза, покатый лоб бороздился поперечными морщинами. Взор его выражал умудренность, ограниченность, скорбь. В профиль лицо это было разительно похоже на старый, рукою монаха написанный портрет, хранящийся во Флоренции в тесной, мрачной келье, из которой некогда раздался грозный, всесокрушающий клич, призывавший к борьбе против жизни и ее торжества.Иеронимус шел вверх по Шеллингштрассе, шел медленно, твердой поступью, обеими руками запахивая изнутри широкий плащ. Две молодые девушки – миловидные, коренастые создания с темными, зачесанными на уши волосами, слишком большими ногами и нестрогими нравами, под ручку отправившиеся на поиски приключений, – поравнявшись с ним, толкнули друг дружку, захохотали и пустились бежать, до того смешны показались им лицо и капюшон. Но Иеронимус не обратил на них внимания. Понурив голову, не глядя по сторонам, он пересек Людвигштрассе и поднялся по ступеням Людвигскирхе.Обе створки большой средней двери были распахнуты; где-то вдали, сквозь священный полумрак, густой, прохладный, пропитанный запахом ладана, мерцал тусклый красноватый огонек. Церковь была пуста, только какая-то старуха с налитыми кровью глазами поднялась со скамьи и на костылях потащились куда-то между колоннами.Иеронимус окропил лоб и грудь святой водой, преклонил колени перед престолом и стал посреди церкви. Не казался ли он здесь, в храме, выше ростом, внушительнее? Он выпрямился и стоял теперь неподвижно, гордо подняв голову. Крупный горбатый нос властно выступал над мясистыми губами, глаза уже не были опущены, а смело, прямо смотрели вдаль, на распятие у престола. Некоторое время он пребывал в полной неподвижности, затем отступил на шаг, снова преклонил колени и вышел из церкви.Медленной, твердой поступью, держась середины широкой торцовой мостовой, пошел он вверх по Людвигштрассе к величественной галерее Полководцев, украшенной статуями. Но, дойдя до площади Одеона, он поднял глаза, отчего резко очерченный лоб избороздился поперечными морщинами, и замедлил шаг. Его внимание привлекла толпа, сгрудившаяся у витрин большого художественного магазина М.Блютенцвейга – обширного предприятия, торгующего красотой.Люди переходили от окна к окну, любуясь выставленными там сокровищами, заглядывали через плечо соседа, обменивались впечатлениями. Иеронимус вмешался в толпу и тоже стал внимательно рассматривать одну за другой все эти вещи.Он смотрел на репродукции шедевров всех галерей мира, на изысканно простые, ценные рамы, на скульптуры Возрождения, на бронзовые тела и стеклянные сосуды, на переливчатые вазы, роскошно изданные книги, портреты художников, музыкантов, философов, артистов, поэтов. Плотно запахивая обеими руками плащ, он резким, порывистым движением поворачивал окутанную капюшоном голову от предмета к предмету, и глаза его под темными, кустившимися у переносицы бровями ненадолго, с каким-то озадаченным, тупым, высокомерно-изумленным выражением останавливались на каждом из них. Так он дошел до первого окна – того, где стояла картина, привлекавшая всеобщее внимание, – и, поглядев через плечи столпившихся людей, пробрался наконец вперед, к самой витрине.Большая, выдержанная в красновато-коричневых тонах фотография, в подобранной с изысканным вкусом раме под темное золото, стояла на мольберте посередине окна. То было изображение мадонны, задуманное и выполненное в современном духе, свободном от всякой условности. Весь облик полуобнаженной прекрасной богородицы дышал обаянием женственности. Под большими, страстными глазами залегли темные тени, полураскрытые губы едва заметно, загадочно улыбались. Тонкие пальцы как-то судорожно, нервно обвились вокруг ножки нагого младенца, благородно-хрупкого, написанного в духе примитива; лаская грудь матери, он в то же время искоса, умными глазами смотрел на зрителя.Рядом с Иеронимусом стояли и обменивались впечатлениями о картине двое юношей, державших под мышкой книги, которые они либо только что взяли в государственной библиотеке, либо несли туда; люди, получившие гуманитарное образование, сведущие в искусстве и науках.– Малыш недурно устроился, черт возьми! – сказал один из них.– Да, он, видно, и сам понимает, что устроился всем на зависть, – ответил другой. – Опасная женщина!– С ума можно сойти! Начинаешь сомневаться в догмате непорочного зачатия!– Да, да! Вид у нее, я бы сказал, бывалый! Ты видел оригинал?– Ну, разумеется! Я был совершенно потрясен. В красках она волнует еще сильнее, особенно хороши глаза.– А ведь сходство очень большое.– Какое сходство?– Да разве ты не знаешь, что он писал мадонну со своей модисточки? Это почти что портрет, только здесь сгущен оттенок порочности. Сама девчонка проще.– Надо надеяться! Жизнь была бы слишком утомительной, если бы встречалось много таких mater amata матерь возлюбленная (лат.)

.– Картину приобрела пинакотека.– Да неужто? Впрочем, они уж, наверно, знали, что делают. Фактура тела и одежды просто бесподобна.– Да, чертовски талантливый парень!– Ты его знаешь?– Немного. Он, безусловно, сделает карьеру. Его уже два раза приглашали на обед к регенту. Они начали прощаться, продолжая болтать.– Будешь сегодня вечером в театре? – спросил один из них другого. – Любительский кружок ставит «Мандрагору» Макиавелли!– Браво! Вот, вероятно, будет занятно! Я собирался в кабаре художников, но, вероятно, в конце концов предпочту достойного Никколо. До свиданья!Они распрощались, отошли от окна и повернули в разные стороны. Их сменили другие, в свою очередь принявшиеся внимательно разглядывать нашумевшую картину. Только Иеронимус все не двигался с места, он стоял, вытянув шею, и руки его судорожно сжимались, запахивая на груди плащ. Теперь его брови не были вздернуты; они уже не выражали холодного, даже злобного изумления, но мрачно хмурились; щеки, прикрытые черным капюшоном, казались еще более впалыми, толстые губы побелели. Голова медленно клонилась все ниже и ниже, пока наконец неподвижный взор не вперился в картину совсем исподлобья. Ноздри его трепетали.В этом положении он пробыл с четверть часа. Люди вокруг приходили и уходили, он один не двигался с места. Наконец он медленно, медленно повернулся и ушел, тяжело ступая на пятки.Но облик мадонны сопутствовал ему. Преклонял ли он колени в прохладных церквах, оставался ли в своей тесной, мрачной келье, – всегда и всюду стояла она перед его возмущенной душой, полуобнаженная, прекрасная, со своими страстными глазами, под которыми залегли темные тени, с загадочной своей улыбкой. И никакими молитвами не мог он отогнать ее от себя.А на третью ночь Иеронимус услыхал зов свыше, веление действовать, поднять голос против безрассудного нечестия и кичливой красоты. Тщетно он, подобно Моисею, отговаривался косноязычием; воля господня была непреклонна и громогласно требовала, чтобы он преодолел свою робость, принес эту жертву и отправился в стан ликующих врагов.И утром он отправился в путь, ибо на то была воля господня, в художественный магазин М.Блютенцвейга, в обширное предприятие, торгующее красотой. Голова его была окутана капюшоном, руки плотно запахивали плащ изнутри.
Становилось душно; небо было бледно-серое, надвигалась гроза. Снова, как и в тот раз, множество людей теснилось перед окнами художественного магазина, особенно там, где стояло изображение мадонны. Иеронимус окинул ее беглым взглядом, затем нажал ручку стеклянной двери, завешенной плакатами и художественными журналами, и, промолвив: «Да будет воля твоя!» – вошел в магазин.Молодая девушка, в дальнем углу за конторкой вписывавшая что-то в бухгалтерскую книгу, миловидное создание с темными, зачесанными на уши волосами и слишком большими ногами, подошла к нему и приветливо спросила, что ему угодно.– Благодарю вас, – тихо ответил Иеронимус и, вздернув брови, нахмурив покатый лоб, серьезно посмотрел ей прямо в глаза. – Я не с вами хочу говорить, а с владельцем магазина, господином Блютенцвейгом.Она немного помедлила, затем отошла от него и снова принялась за работу. Он стоял посреди магазина.Все, что на витринах было представлено отдельными образцами, здесь высилось грудами, загромождало прилавки – великое множество красок, линий, форм, стилей, оригинальных идей, тонкого вкуса и красоты. Иеронимус медленно оглянулся по сторонам и плотнее запахнул полы своего тяжелого плаща.В лавке было несколько человек. Сидя у одного из широких столов, расставленных поперек магазина, какой-то господин с черной козлиной бородкой, одетый в желтый костюм, рассматривал папку с рисунками французских художников. Пристально вглядываясь в них, он время от времени смеялся блеющим смехом. Вокруг него суетился молодой человек, вид которого позволял безошибочно определить, что он получает ничтожное жалованье и питается одними овощами. Он приносил тяжелые папки и раскладывал их перед посетителем. Наискосок от блеющего господина пожилая, по-видимому знатная, дама перебирала художественные вышивки – крупные фантастические цветы блеклых тонов, высившиеся вертикальными рядами на длинных, прямых стеблях. Около нее тоже хлопотал один из служащих магазина.
1 2