Геометрию закончили. Валя немного передохнула и с новой силой занялась воспитательным процессом. Когда со стороны смотришь, взрослое занудство становится очевидным.
— Оставь в покое телевизор. Не включай! Нет там сейчас ничего интересного для тебя! Сядь почитай.
— Нечего.
— Как нечего?! Ты смотри, сколько книг. Не может мальчик из интеллигентной семьи ограничиться только учебниками. Вот по истории хоть Дрюона почитай. Или по географии, если горы проходишь, Тазиева о вулканах, Костере — о пещерах…
— Пробовал, скучно мне.
— Потому что нет привычки читать.
— Лучше купите мне фотоаппарат.
— Ну вот! «Купите»! Щелкать — еще не снимать, тоже учиться надо. А ты не приучен работать.
— Купите. Тогда и приучиться смогу.
— Что сможешь?
— Работать приучиться. Я бы залез на крышу и оттуда город поснимал.
— Я тебе покажу крышу!
— Вон те трубы и белые облака за ними. Снял бы.
— Я кому говорю! Садись почитай, не выдумывай глупостей!
Что она на него кричит? У ребенка фантазия, это же хорошо
— А что читать?
— Ух! Сказка про белого бычка.
— Где такая сказка?
— Господи! А у попа была собака — знаешь?
— Знаю.
— Ну вот и не строй из себя идиота. Возьми хоть «Фараона» почитай. Тоже полезно.
— «Полезно»! Я хочу, чтоб интересно было. Сейчас по телевизору мультики, мам…
— Ты же взрослый человек уже! Это для дошколят. Когда ты начнешь хоть немного извилинами шевелить? Не могу! Все! Отстань от меня и не подходи. Не хочешь читать — не читай. По улицам шатайся. Отец, вставай с дивану, иди сюда. Сам с ним занимайся. Не могу больше.
Виталик виновато ткнулся в Валино плечо. А мне их обоих жалко. Легко сказать: занимайся с ребенком, ты отец, ты и решай, как его воспитывать. Вот приедет барин — барин нас рассудит. А барин уходит от ответственности. То в чужие болезни, то в свою собственную боль Удобная жизнь, удобная профессия.
Златогурова опять положили. Сначала думали обойтись маленькой операцией, но когда открыли место поражения, оказалось, что тромб действительно был, как и при первой операции, на развилке и перекрыл ток крови по всей ноге. Сама бляшка грубая, как камень, распространялась далеко вверх, пришлось опять заменить протезом всю артерию. Начали вдвоем с Егором, думал, справимся в четыре руки, но не вышло. Помылся и Марат. Оперировали втроем. Это хорошо. Чем больше врачей, тем лучше. Во-первых, оперировать удобнее, а во-вторых, и, может, это главное, больше людей причастных. Почему-то больше внимания оказываешь больному, когда сам его резал. Казалось бы, какая разница? Все равно больной, все ответственны, все дежурим, да и вообще гуманизм, гуманная профессия, жизнь человеческая… Все так. Но когда сам, своими руками сделал операцию — уже не то отношение. Ответственность, что ли, повышается? Или личная заинтересованность? Или мистика просто — вроде бы породнился, пролил именно эту кровь, его кровь на твоих руках. Все, конечно, ерунда, но оперировать втроем удобнее.
Разрезали ногу прямо под пахом, открыли бедренную артерию и на развилке обнаружили плотный, но не каменный тромб. Тромб не бляшка, он и просвечивал сквозь стенки. Прежде чем рассечь сосуд и вытащить тромб, прощупал артерию — а там сплошной камень, склеротическая бляшка в натуральном виде. Так. Поскольку на той ноге, на моей, как говорит Златогуров, пульс хороший, значит, аорта свободна. Туда течет, а здесь, стало быть, перекрыто. Все ясно. Ясна и тактика. Рассуждаю вслух. Мы с Егором с полуслова понимаем друг друга, но неизрасходованные педагогические силы требуют реванша. С сыном умным и авторитетным себя не чувствую, слаб в коленках, а здесь компенсируюсь. Токую, как глухарь, ничего не слышу. Егору надоело:
— Ладно, шеф, прекрати популярную лекцию. Работай.
Не скажу, что очень тактично и почтительно, все же я начальник, и во время работы Егор мог бы отключиться от наших коротких отношений. Когда идет операция, я стараюсь не раздражаться. Разозлиться, даже неправедно разъяриться — это могу. Вру. Льщу себе. Еще как мелочно злюсь порой — искры летят злобные, неправедные. А Марат ко мне подлащивается:
— Домулло разъясняет, чтоб все было ясно, до последней бляшечки. На то он и домулло.
Язык мелет, а глаза и руки — в ране. Может, потому и балаболишь вслух, чтоб самому без помех разобраться. Вроде бы все ясно, но на сто процентов нельзя быть уверенным ни в чем, вот и делаешь вид, что идет педагогический процесс. Потому и удобны Мараты-Тарасы, что слушают прилежно. Хотя с Егором иметь дело приятнее.
Живот разрезали и убедились: артерия до самого конца забита склеротическими массами. К другой ноге хороший кровоток. Теперь опять проверить внизу. Рассек артерию, убрал тромб, прошел вниз катетером с балллоном — прекрасный ток крови снизу. Теперь рентген. Все свободно. Все должно быть хорошо. Можно вшивать протез.
Вшили вверху, у самой развилки аорты, и внизу — у самой развилки артерии. Почти без кровопотери. Ну поллитра потеряли, пустяки. Все хорошо. Порядок.
Когда зашивали, отпустил Марата: иди делом занимайся. Ему еще предстоит работенка. Это ж какое надо адово терпение иметь — оказалось, не по форме написаны фирменные названия аппаратов, и все бумаги в управлении завернули! Теперь все сначала надо начинать. Всю эту бодягу.
Марат не унывает: все уже обсуждено, домулло, просто бумажку по новой написать и подписать. Проехать по всем инстанциям и подписать. Нигде уже обсуждать не будут.
— Растяпы! Не проследишь — все не так! — Самому слушать тошно. С годами все больше входишь в роль начальника. — А ты, Егор, неужели не мог уточнить?
Егор-то тут при чем? Брюзга, одним словом. Виталик как-то еще совсем маленький был, я его ругал, даже замахнулся: а он мне: «Драчун!» Ну? Можно после этого ругать их? А мои ребята молчат, не огрызаются. Взрослые, степень свободы меньше. А может, им неловко за меня?.. Есть же хирурги, которые не только кричат, но и замахиваются, инструментами швыряются, а то и по рукам бьют. Отвратительно. Позволяют себе. Распущенность! Вот и я скоро таким стану.
На самом деле кричат, наверное, от неуверенности в себе. Мой бывший начальник говорил, что на операциях не кричат только равнодушные. Каждый находит себе оправдание поавантажнее.
Ушел. Оставил Егора одного кожу зашивать. Ушел вроде рассерженный, а на самом деле мне надоело. Шить кожу надоело. И ушел. Справится! Да он и с операцией может справиться без меня. Невесть что о себе думаю. Думаю-то правильно, а вот как веду себя?.. Веду — как придется.
Златогурова перевели в реанимацию. На этот раз он оклемался не так скоро, лежал тихо, с закрытыми глазами. Я думал, спит. Взялся за пульс — он тут же глаза открыл.
— Как дела? — Через час после операции приставать к человеку с подобными глупостями нелепо. Какие дела? Бездумный стандарт. С другой стороны, что-то говорить надо, он ждет. Следующий вопрос еще умнее: — Болит?
Только веками хлопнул. Сил нет. Пульс и на месте протеза и по всей ноге хороший. А сам Лев Романович слабоват.
Я сегодня себя самого решил обследовать. Сделать рентген почки с контрастом. Но надо было подготовиться с утра, а я забыл. Если говорить по правде, то не забыл, просто клизмы боялся. За всю жизнь мне ее ни разу не ставили. Решил попробовать обмануть рентгенологов. Пусть взглянут на обзорный снимок — вдруг можно? А нет так нет. Нам тоже хочется когда-нибудь докторов обмануть. Пришел в рентгеновский кабинет с сестрой: у нее контраст, шприцы, будто все готово и сомнений ни в чем ни у кого быть не должно.
— Подготовились, Дмитрий Григорьевич?
— Каждый бой начинается с артподготовки.
Все засмеялись, а я еще раз убедился, что глупое ерничество легче прямой неправды.
— Ну и хорошо. Давайте посмотрим на экране, хороша ли подготовка.
— Давайте. Чтоб зря меня не облучать, — лицемерие ответил я.
Ну вот. Я так и полагал: ничего не заметили. Делать можно. А они считают, что без подготовки нельзя. Вот так! Знания — шоры на глазах. Правда, не всем и не всегда везет. Лучше с утра делать, а я на операцию сначала поперся. А как иначе? Это ведь сорок пять минут на столе лежать, пока они все снимки сделают.
И точно, я ж говорил им, себе говорил — коралловый камень!
Снимок хороший. Камень действительно коралловый. Не знаю, что урологи скажут, а по моим общехирургическим представлениям вполне можно удалить без особых трудностей. Если наврут. Вполне могли подложить чужой снимок. В конце концов, не моя забота. Кому оперировать, тот пусть и думает. С операцией, наверное, не следует тянуть. Пока камень маленький, еще куда ни шло. А нарастет? Приступов в эти дни не было, после того раза я и не чувствовал свою почку. Сам на рожон не полезу. Подожду еще. До следующего приступа. Я — как все. Стандартен, как шарикоподшипник, противно даже.
Хорошо бы пока про камень никому не говорить. Но это утопия, из рентгена понесут по всей больнице. Если рак — умолчат, а камень — такую весть, конечно, тут же разнесут. Вот и посмотрим, пойдет слух или молчать будут.
Перед уходом опять в реанимацию зашел. Немного получше Льву. На вопросы отвечает, но сам не разговаривает. После первых операций молол без остановки, в отделение просился, а сейчас… От наркоза еще не отошел. И потом, действительно болит у него.
— Болит, Лев Романович?
— Где разрезы — болит.
— А вся нога? Ниже? Холодная? — Вопросы входят в программу необходимого лицедейства. Спрашивать надо, а спрашивать нечего. И так все вижу: теплая нога. Конечно, теплая. И вены заполнены. Все сам вижу, а спрашиваю. Говорю ж, стандартный я человек.
8
Нина стояла на кухне в громе кастрюль и сковородок, в шипенье, скворчанье, шуме воды из крана, падающей на тарелки. Немудрено, что она не расслышала звонка в дверь. Но у Полкана слух отменный, стоит гостю подойти к дверям, собака уже тут как тут, принюхивается, определяет степень знакомства. Появление человека малоизвестного или не любимого ею предваряет громким лаем, приятного гостя приветствует помахиванием хвоста и тихим повизгиванием. Егор принадлежал к числу приятных гостей, так что на первый звонок Полкан лишь радостно раскланялся хвостом. Не дождавшись реакции на звонок, Егор повторил свое сообщение о прибытии. Полкан, повизгивая, двинулся к кухне и пролаял призыв к дверям, стоя на пороге.
Ясно, что свой, иначе он шумел бы около входа. Нина поняла, что пришел Егор. Больше некому. Она приняла его приход как неизбежное наступление вечера — не огорчилась и не обрадовалась. Впрочем, кто ее знает? Просто не проявила эмоций. Нина вообще человек сдержанный. Лишь однажды Егор видел ее плачущей — в день знакомства. К тому же в собственных чувствах не всегда легко разобраться. Пока пытаешься оценить свои первые побуждения, они уже перестают быть первыми, и приходится разбираться во вторых, третьих; спохватишься, а первозданной, непосредственной реакции нет и в помине, осталось чистое умствование. Что поделаешь, у каждого свой характер, переделать его трудно.
— Здравствуй. Давно пришла? С Полканом еще не гуляла?
— Подождет. У меня нет возможности выполнять все собачьи прихоти.
— Не возражаешь, если мы с ним пройдемся?
— Спасибо скажу. А я пока обед доделаю. Ты обедал?
— Чего-то ел.
Нина наклонилась к собачьей морде:
— Барбосинька моя, погуляешь с Егором?
Полкан в усиленном темпе работал хвостом.
Они отсутствовали больше часа; должно быть, Егору нравилось быть при деле. У него было много возможностей оставаться наедине с самим собой, но вынужденное одиночество влечет за собой безделье и не способствует размышлениям, а тут он ходил, гулял, думу думал и дело делал. Как во время привычной операции — руки работают, а голова свободна, хочешь — мировые проблемы решай, хочешь — личные..
На кухне Нина продолжала привычную лабораторную жизнь: в кухонную полку был вмонтирован таймер, на полочках стояли стеклянные, металлические, затейливые и неказистые баночки и бутылочки с разнообразными специями и приправами. К еде Нина относилась строго рецептурно и большой фантазии себе не позволяла. Никогда не пользовалась методом проб и ошибок — есть рецепты, есть методики, их надо строго придерживаться, для того и существуют всякие весы, мерки и таймеры.
Наконец пришли едоки, Полкан тотчас кинулся к хозяйке и ткнулся мордой ей в колени. Нина, в свою очередь, потыкалась носом в собачью макушку. Потом из одной кастрюли налила какое-то варево в миску, как видно принадлежащую другу человека, и поставила ее в угол на маленькую скамеечку. При взгляде на кухонный антураж трудно было понять, что кому принадлежит, что для кого готовится. Не исключено, что владелица кухни не делала большой разницы между собой и Полканом, однако все же ясно: еду она готовила врозь и ел ее друг отдельно.
Потом и они с Егором сели за стол. Изредка перебрасывались короткими репликами, потом мужчина взял беседу в свои руки и поведал о сегодняшней операции. А о чем еще рассказывать, если все новости, весь воздух, вся кровь и дух твой связаны с больницей? Естественно, он не о самой операции говорил, а о Златогурове, что он у них уже третий раз и дальнейшие зигзаги его хирургической судьбы неизвестны, поскольку склероз все равно никому не остановить.
Нина в ответ иронизировала над их в конечном счете бесперспективным геройством. Егор не решился на прямой отпор, но сказал, что это не геройство, а плановая операция с вполне реальными перспективами. Когда понадобится следующая операция, предсказать невозможно: завтра и с той же степенью вероятности через десять лет. Нина по-прежнему иронически высказала подозрение, что больному, обреченному на муки ожидания, естественнее произносить в адрес хирургов слова проклятья, а не благодарности, и посоветовала оперировать только аппендициты и грыжи. Все больше втягиваясь в беспредметное словопрение, Егор стал доказывать, что, если операция продлевает человеку жизнь, ее нельзя считать бессмысленной или бесперспективной. Даже если у больного останется только голова, как у профессора Доуэля, то и тогда он будет доволен и будет знать, на что ее употребить.
Спора, по существу, не было. Нина иронизировала по инерции. Ирония — ее самоцель. А уж истина… Бог с ней, с истиной.
— Ну, давайте, давайте. Упивайтесь своими операциями, продлевайте мучения человеку, который знает, что если не умрет, то в конце концов останется без ног.
— Чего же ты хочешь? Мы не планируем жизнь. Наша забота — чтоб он жил без болей. Мы убираем боль. Хотим убрать. А если через неделю опять заболит, будем опять думать.
— Хорошие ребята. А мы вам памятники должны ставить?
— Увы, памятников нам никто не ставит. Нам и платят-то меньше, чем вам.
— Мы химики, продукцию даем. От нас прибыль.
— Это да. А от докторов — убыток.
— Конечно. Вы больного тянете, деньги на него тратите, больничный лист ему оплачивается, а потом пенсию платить будут. А обществу он что дает?
Her, это непостижимо. Все-таки, надо надеяться, это ирония, а не позиция.
— Ну что ты говоришь, подумай! А радость, что он близким доставляет? Не считается, что ли? А та радость, что он получает от жизни и от сознания, что его любят? Разве от того, что радости в мире больше, мир не улучшается?
— Не смеши, моралист. Смотри реально. Радость не эманация радия. Мы этой эманации уже нахлебались…
— Может, и моралист, но когда я вижу, как близкие горюют из-за своих безнадежных родственников, с какой терпеливой преданностью ухаживают за ними, мне становится легче работать. И жить легче.
— Вам, конечно, легче! Иначе только повеситься. А сколько сил уходит без всякой отдачи у этих же близких? Сколько лишних мук у больных? Эманация муки тоже существует. Не хотите просто думать об этом. Понимаю, если бы Глеб такое насочинял — он журналист, ему положено излучать оптимистическое мировоззрение.
— Я вижу радость больного и живу его радостью.
— А на каких приборах вы измеряете радости и мучения? Теория довольно слабая, она только прибавляет хирургам самодовольства, ощущения себя сверхчеловеками.
В споре должен был кто-то победить. Победила Нина — так читалась ее улыбка. Но победители любят быть великодушными:
— Да ладно, я пошутила, все правильно. Давай телевизор включим, сегодня пары соревнуются.
Уселись разделить радость многих — фигурное катание. Сидели молча, не считать же разговором реплики: «Сбой дала…», «Недотянули прыжок», «Синхронность сбили», «Музыку совсем не слышат…»
И опять Егор предложил новую тему. Опять про больницу.
— Сегодня Диму снимок сделали. Камень, как и предполагали.
— И что теперь?
— Операция. Коралловый камень сам не выйдет.
— Что значит — коралловый?
— По форме такой. С отростками. В лоханке.
— До сих пор растворять не умеют?
— Пока нет.
— За что ж вам деньги-то платить?
— За операции. Вы химики — вы и ищите растворители. Дим, конечно, отлынивать будет… Надо его уговорить как-то.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12