Железнодорожные рассказы –

OCR Busya
«Шолом-Алейхем «С ярмарки. Рассказы»»: Государственное издательство художественной литературы; Москва; 1957
Аннотация
Признаюсь: люблю «шестьдесят шесть». «Шестьдесят шесть» – это еврейская игра. Не люблю только, когда стоят за спиной и заглядывают мне в карты, не люблю, когда дают советы, как мне идти, крыть или не крыть. Еще скажу вам по совести, наши евреи, да простит мне господь, пренеприятный народ. При евреях трудно сыграть в «шестьдесят шесть»! Вас тотчас же окружат со всех сторон, начнут заглядывать вам в карты, давать советы, как пойти, и все они умеют играть в «шестьдесят шесть»!
Шолом-Алейхем
«Шестьдесят шесть»

Мне это рассказал в поезде еврей лет шестидесяти, весьма приличный человек, видно такой же коммивояжер, как и я, а то и купец. Передаю его рассказ слово в слово – таково мое обыкновение в последнее время.
– В дороге, знаете ли, если рассчитывать только на пассажиров, с которыми можно завести знакомство и поболтать, с ума сойдешь от скуки.
Во-первых, пассажир пассажиру – рознь. Есть такие, которые любят много говорить, иногда даже слишком много, так что у вас голова кругом идет и в ушах звенит от этих разговоров. А бывают, наоборот, такие, которые вовсе не разговаривают. Ни слова! Почему они не хотят разговаривать, неизвестно. Может быть, у них неприятности, может быть, их мучает катар желудка, меланхолия или зубная боль. А может быть, у них в доме ад – сварливая жена, неудачные дети, злые соседи, к тому же и дела плохи – как узнаешь, что у другого на душе.
Правда, вы скажете, есть выход: если не с кем поговорить, можно газету почитать, в книжку заглянуть. Ах, газеты! В дороге не то, что дома. Дома у меня своя газета. К своей газете я привык, ну, примерно, как к домашним туфлям. У вас, может быть, новые домашние туфли, а у меня старые, похожие, извините за выражение, на блин. Но у моих туфель есть одно достоинство, которого нет у ваших, – они мои…
С газетой точно так же, как с туфлями, хоть это и разные вещи. У меня есть сосед, живет со мной в одном доме, на одном этаже, дверь против двери. Он выписывает газету, и я выписываю газету. Он свою, я – свою. Вот я и говорю ему: «Зачем вам отдельно выписывать газету и мне отдельно? Внесите свою долю, и выпишем вместе мою газету». Послушал он меня и отвечает: «Отлично, внесите вы свою долю на мою газету». Тогда я говорю: «Ваша газета – дрянь, а моя газета – настоящая газета». – «Кто вам сказал, что моя газета – дрянь? А может быть, наоборот!» – «С каких это пор вы стали разбираться в газетах?» – говорю я. А он отвечает: «С каких это пор вы стали разбираться в газетах?» – «Э, – говорю я, – да вы просто нахал, с вами и разговаривать не стоит!»
Словом, он остался при своей газете, а я – при своей. На этом дело и кончилось.
Но однажды случилась история. Это было, не про нас будь сказано, во время холеры в Одессе. И у меня и у моего соседа дела в Одессе, у меня – свои дела, у него – свои. Как-то спускаемся вместе с лестницы и встречаем разносчика; я беру свою газету, сосед – свою. Идем, значит, и просматриваем на ходу газеты, я – свою, он – свою. Что прежде всего читаешь в газете? Конечно, телеграммы. Прочел я первую телеграмму из Одессы: «Вчера заболело холерой 230, умерло 160. Толмачев приказал вызвать к себе всех старост еврейских синагог…» и так далее. Ну, что касается Толмачева и старост еврейских синагог, это понятно. Это для меня не новость. На то он и Толмачев, чтобы, так сказать, интересоваться еврейскими синагогами. Меня же занимает холера в Одессе. Обращаюсь к своему соседу (он ведь идет тут же, по тому же тротуару; нельзя ведь быть грубияном?!).
– Как вам нравится Одесса? – говорю. – Опять холера!
– Быть не может! – отвечает он.
Меня это задело: как это «быть не может»? Перечитываю ему телеграмму из Одессы, напечатанную в моей газете: «Вчера заболело холерой 230, умерло 160. Толмачев приказал вызвать к себе всех старост еврейских синагог…» и так далее. Сосед выслушивает меня и отвечает: «А вот посмотрим…» И шмыг носом в свою газету. Меня это взорвало.
– Что же вы думаете, – говорю, – в вашей газете другие телеграммы?
– Кто его знает, – отвечает он сквозь зубы.
Это меня, разумеется, еще больше задело.
– А может быть, в вашей газете другая Одесса, другая холера и другой Толмачев? – говорю я.
На это он мне ничего не отвечает, только усиленно ищет в своей газете телеграмму из Одессы. Поди поговори с таким бревном!
Нет! В дороге есть лучший способ убить время – картишки, «шестьдесят шесть».
Карты, вообще говоря, большой соблазн. Это вы, конечно, знаете. Но в дороге карты – спасение. В поезде перекинешься в картишки и не заметишь, как время пролетит. Разумеется, для этого нужна хорошая компания, иначе в беду попадешь, избави боже. Главное, не наскочить на шайку картежников, которые только и выглядывают фраера, чтобы обобрать его, как липку. Шулера обычно трудно отличить от порядочного человека. Напротив, эти молодчики выглядят, по большей части, невинными младенцами, прикидываются тихонями, составляют между собой «блат», горячатся при проигрыше, пока, наконец, не втянут вас в игру. Тогда они дают вам возможность выиграть и раз, и другой, и третий, а затем карта изменит вам, и вы начинаете проигрывать, и вот тогда вы готовы. Будьте уверены, вы уж не уйдете от них, пока не проиграете часов вместе с цепочкой, всего, что имеет какую-нибудь ценность! Вы чувствуете, что имеете дело с шайкой шулеров, и все же, как овечка, лезете прямо волку в пасть. О, я знаю этих молодцов! Я дорого заплатил за эту науку!.. Я мог бы рассказывать и рассказывать об этом. Когда поездишь с мое, всего наслушаешься…
Знаю я, например, историю с кассиром, который вез с собой чужие деньги – изрядный куш. Уселся он с такой компанией и продулся в пух и прах, так, что даже выброситься из вагона собирался.
А вот история с одним молодым человеком из Варшавы: до того он был на хлебах у тестя и все приданое теперь было при нем; спустил он его до копейки и тут же на месте грохнулся без чувств.
Знаю я еще историю со студентом, который ехал на праздники домой в Черниговскую губернию, вез с собой жалких несколько рублишек, добытых в поте лица летними уроками. Дома его ждала старуха мать и больная сестра.
Как видите, все эти истории имеют одинаковое начало и одинаковый конец, и никто йе знает их так хорошо, как я. Меня теперь не проведешь. Дудки! Один раз обжегся – довольно. За версту я вам узнаю эту братию, сразу скажу, что это за птица. У меня уж такое правило: с незнакомыми в карты не играть. Озолотите меня, в дороге не сяду играть с компанией. Разве только вдвоем в «шестьдесят шесть». В «шестьдесят шесть», ох, с величайшим удовольствием! Вдвоем в «шестьдесят шесть» – пожалуйста, какая тут может быть опасность? Да к тому же – собственными картами, кого мне бояться? У меня всегда при себе колода карт. Как талес и филактерии у доброго еврея, так у меня колода карт, простите за сравнение.
Признаюсь: люблю «шестьдесят шесть». «Шестьдесят шесть» – это еврейская игра. Не знаю, как вы, но я играю по-старому – с двадцатью и сорока. Девятка меняется. Есть взятка – могу крыть, нет взятки – крыть не могу. Благородно, не правда ли? Так играют все евреи. Так мы играем дома, и так я играю в дороге. Что касается меня, то я могу засесть – в дороге, разумеется – за «шестьдесят шесть» и просидеть так день и ночь, играть и играть без устали. Не люблю только, когда стоят за спиной и заглядывают мне в карты, не люблю, когда дают советы, как мне идти, крыть или не крыть. Еще скажу вам по совести, наши евреи, да простит мне господь, пренеприятный народ. При евреях трудно сыграть в «шестьдесят шесть»! Вас тотчас же окружат со всех сторон, начнут заглядывать вам в карты, давать советы, как пойти, и все они умеют играть в «шестьдесят шесть»! От них никуда не спрячешься, никак не избавишься. Ну, как мухи летом! Сколько их ни гони, как ни брани их: «Да кто вас, дядюшка, спрашивает?» – «Послушайте, уважаемый, кто вас сюда звал?» – «Сударь, не торчите над головой, ведь несет от вас!..» – ничего не помогает, как о стенку горох!
Из-за одного такого советчика случилась с нами однажды беда; мы еще счастливо отделались. Не могу удержаться, должен вам рассказать.
Это было зимой, и тоже в дороге, вагон был битком набит. Жарко, как в бане. Мест мало, а пассажиров, не сглазить бы, уйма. Как звезд на небе. Сидят голова к голове, негде иголке упасть. И тут мне бог посылает партнера, можно составить «шестьдесят шесть». Это был простой еврей, неразговорчивый, но его так же тянуло сыграть в «шестьдесят шесть», как и меня. Мы ищем место, где бы положить колоду карт, – но места нет, хоть умри! Тут господь пришел нам на помощь. Как раз против нас, на другой скамейке растянулся монах в смушковом тулупе; лежит лицом вниз и дрыхнет. Храпит – дай ему бог здоровья – на весь вагон. Взглянул я на моего партнера, партнер на меня, словно сговорились. А монах был жирный, гладкий, откормленный, тулуп мягкий, – сам бог велел на таком сыграть в «шестьдесят шесть». Недолго думая, разложили колоду карт у монаха на этом самом месте – и пошла игра.
Как сейчас помню, козырем были пики: у меня валет, дама, козырный король, туз трефей, король бубен. Шестая карта, шестая карта… забыл, не то валет червей, не то дама червей – кажется, валет червей. А может быть, и дама червей. Впрочем, это не важно. Главное, у меня на руках прямо-таки божественные карты: чистых сорок, – верных три очка! Вопрос только в том, с какой карты пойдет мой партнер. «Сходи он с трефей, – думаю я, – вот был бы умница! Я бы его полюбил за это».
Так оно и вышло. Мой партнер думал, думал (господи боже мой, что он там выдумает?) и пошел как раз с десятки трефей. Расцеловать бы его! Однако у меня такая манера, когда я играю в «шестьдесят шесть», не люблю пороть горячку, как другие. Лучше потихоньку да полегоньку! Времени хватит! Люблю иногда и позабавиться. Тру лоб, делаю недовольное лицо. А что мне, пусть партнер радуется, пусть думает, что мои дела плохи… Но поди знай, что за спиной у тебя стоит какой-то еврей – стоять бы ему столбом! – и заглядывает в твои карты, чтоб у него глаза повылазили! Увидев десятку треф, он вырывает у меня из рук трефового туза, бьет десятку и, ударив ладонью по колоде карт, лежащей на спине у монаха, как заорет:
– Крыто!
………………………………………………………………………………………
Отмолиться я от этого монаха потом не мог. Проклятья, которыми он нас осыпал, да обрушатся на его голову. Он угрожал, что на первой же станции сойдет и отправит телеграмму самому Пуришкевичу. Ну, что вы скажете?
Но не в этом суть. Я лишь, между прочим, хотел вам показать, что иногда приходится испытать в дороге такому заядлому игроку, как я, ради партии в «шестьдесят шесть». Сама же история, которую я хочу вам рассказать, только начинается. Послушайте-ка!
Было это зимой, как раз в это вот время, в праздник хануки, тоже в поезде. Ехал я в Одессу и вез с собой деньги, порядочную сумму – дай бог нам обоим зарабатывать столько каждый месяц.
У меня такое правило: если у меня при себе деньги в дороге, я не сплю. Правда, воров я не боюсь, потому что деньги я держу видите где, вот здесь, в боковом кармане, в хорошем бумажнике, завязанном двумя тесемками. Никакой вор туда не доберется. Черта с два! Но все же в наше время… хулиганы, экспроприации… Кто его знает?… Сижу я, значит, один, то есть не совсем один, есть ещё пассажиры, но не евреи. Какое мне до них дело? Не с кем сыграть в «шестьдесят шесть»… И вот сижу это я, пригорюнившись, и мечтаю о партнере. Вдруг открывается дверь, – это было еще за много станций до Одессы, – и входят два пассажира. И, представьте себе, как раз наш брат – евреи. Я еврея сразу узнаю, пусть он хоть двадцать один раз оденется как настоящий русский и говорит не только по-русски, но даже – по-турецки. Один из этих пассажиров был постарше, другой помоложе, и оба были в таких хороших шубах и хороших шапках, что просто загляденье! Поставили они чемоданы и, сняв шубы, шапки, закурили – предложили и мне папиросу – и разговорились. Сначала, как водится, по-русски, а потом – по-еврейски. «Откуда едете, куда?» – «А вы куда едете?» – «В Одессу». – «И я в Одессу». Стало быть, все втроем едем в Одессу. То – другое, завязался разговор. «А знаете, какой у нас сегодня праздник?» – «Какой?» – «Неужто забыли? Ханука!» – «Ах, ханука! Да в хануку ведь сам бог велел в картишки перекинуться, в «шестьдесят шесть»!» – «Правильно!» Молодой человек встает, извлекает у старика из кармана колоду карт и говорит ему: «Папаша, в честь хануки – партию в «шестьдесят шесть».
Ага, значит, это – отец и сын! Интересно посмотреть, как отец с сыном играют в «шестьдесят шесть». Я бы и сам не прочь сыграть в «шестьдесят шесть», да ведь поддаваться соблазну нельзя. Достаточно и того, что я буду смотреть, как другие играют…
Перевернули чемодан, поставили его между коленями и роздали карты. Итак, у отца первая рука, у сына вторая рука, играют в «шестьдесят шесть». Сижу в сторонке, заглядываю старику в карты. А старик, словно невзначай, спрашивает меня, играю ли я в «шестьдесят шесть». Я, конечно, рассмеялся: хорошее дело, я, можно сказать, сам игру эту выдумал, а он спрашивает, играю ли я в «шестьдесят шесть». И вот сижу я в сторонке и смотрю, как они оба, отец и сын, играют в «шестьдесят шесть». Смотрю – и едва сдерживаю себя: старый хрыч делает такие ходы, что можно помереть со смеху. Ну, представьте себе: у человека два козыря с девяткой – две большие пики и один треф, – пошел бы ты с трефей, прикупил бы еще козыря, чтобы иметь сорок, и очень может быть, прикрыл бы игру. Нет, он пошел с младшей пики и остался, как болван, с голой десяткой пик! А сынок, сокровище это, прикрыл, разумеется, игру, козырнул раз и другой, как бог велел, забрал десятку пик, объявил «двадцать», и будьте здоровы. Три очка в кармане.
Ну и ходы у папаши!
В следующей партии он играл еще хуже, прямо возмутительно! Послушайте-ка: у человека есть уже шесть очков, только одного очка не хватает. А у партнера, то есть у сына, всего лишь два очка. На руках у старого хрена целых три козыря и «двадцать». И вот он кроет и не спешит отыграть поскорей козыри, – нет, он объявляет сразу «двадцать». Тогда партнер, то есть сын, забирает у него эти «двадцать» козырем и еще какой-то картой и сам объявляет «двадцать» – и три очка готовы! Меня это прямо взорвало: это называется сыграли в честь хануки! Нет, я больше не могу! «Простите, пожалуйста, – обращаюсь я к старому чудаку, – у меня правило не вмешиваться в чужую игру, но все же хотелось бы знать, какой смысл был в том, что вы прикрыли игру? Нет, вы скажите мне, какой у вас был расчет? В самом деле, если у вашего партнера разные масти, то ведь ваше дело в шляпе. А вдруг у него золотая карта? Ну и пусть на здоровье! Чем вы тут рискуете – одним очком, но у вас их целых шесть, а у него только два! Нет, это прямо преступление!» Молчит старый пес, а сынок, наследничек, улыбается: «Да, папаша у меня, говорит, играет слабо, совсем слабо. Папа не умеет играть в «шестьдесят шесть». – «Вашему папаше, – говорю я, – нельзя играть в «шестьдесят шесть». Разрешите-ка мне сыграть в «шестьдесят шесть»!» Но это старое животное ни за что не хочет уступить и продолжает игру. И делает такие ходы, что можно лопнуть. С трудом удалось мне, наконец, упросить старого черта, чтобы он уступил мне место только на две-три партии. «Разрешите и мне, говорю, сделать доброе дело в честь хануки».
«Почем играем?» – спрашивает меня сынок. «Почем хотите». – «По одному?» – «Давайте по одному, но с условием, говорю я шутя, чтобы ваш папаша не заглядывал вам в карты и не давал, упаси боже, советов…» Расхохотались мы тут все и стали играть. Сыграли одну партию, другую, третью. Везет мне невероятно, не сглазить бы. Мой партнер горячится. Он хочет, говорит, поставить двойную ставку. Хочешь двойную – давай двойную! Он, конечно, вдвойне проигрался и еще больше горячится. Он хочет, говорит, учетверить ставку. Хочешь учетверить – давай учетверим! И опять сел. Тут уж он вовсе разошелся – хочет играть на четвертную. Тогда выскакивает папаша, «праведник» этот, и заявляет, что он этого не допустит. Но сынок на него, конечно, нуль внимания, и мы сыграли на четвертную. Опять он проиграл. Старик чудак рассвирепел, вскочил с места, но сейчас же опять сел, заглядывает мне в карты, напевает и все шмыгает носом. А партнер мой горит, как в лихорадке. Чем больше он проигрывает, тем сильней горячится, а чем сильней горячится, тем больше проигрывает. Старый индюк вне себя. Он кричит, ругается, заглядывает мне в карты, напевает и все шмыгает носом. А сынок – умница эта – проигрывает партию за партией, прогорает вконец. «Клянусь жизнью, – говорит ему отец, – ты больше не играешь!» – «Папа, – умоляет его сын, – еще только одну партию, не больше, вот с места не встать мне, только одну!
1 2