- говорю я. - Пусть твоя бабушка Цейтл блаженствует в раю, а будет ли нам от нее какая-нибудь польза, не знаю. Но если господь бог мог совершить такое чудо, чтобы мы имели корову, так уж, наверное, он постарается, чтобы корова эта была коровой. Ты лучше посоветуй мне, Голда-сердце, что делать с деньгами?
– Лучше скажи мне ты, Тевье, что ты собираешься делать с такими деньгами?
– Нет, - говорю я, - ты, ты скажи, как ты считаешь, что мы можем сделать с таким капиталом?
И стали мы думать, прикидывать и так и эдак, долго ломали себе голову, перебирали все промысла на свете. И чем только мы в эту ночь не промышляли! Покупали пару лошадей и тут же их перепродавали с большой прибылью; открывали бакалейную лавочку в Бойберике, наскоро распродавали весь товар и тут же открывали мануфактурную торговлю; покупали лесной участок, с тем чтобы получить за него отступные и уехать; пытались взять в откуп коробочный сбор[3] в Анатовке; собирались давать деньги в рост...
– С ума сошел! - рассердилась жена. - Хочешь растранжирить деньги и остаться при одном кнутовище?
– А ты думаешь, торговать хлебом и потом обанкротиться лучше? Мало ли народу, - говорю, - нынче разорилось на пшенице? Поди послушай, что творится в Одессе!
– Сдалась мне твоя Одесса! - отвечает она, - Мои деды и прадеды не бывали там, и дети мои тоже не будут, покуда я жива и на ногах держусь.
– Чего же ты хочешь? - спрашиваю я.
– Чего мне хотеть? - говорит она. - Я хочу, чтобы ты не был дураком и не говорил глупостей.
– Ну, конечно! - отвечаю я. - Теперь ты умная... У кого сто рублей, тот всех умней! Богатство еще только на примете, а уж умней его и нет на свете!.. Всегда так бывает!
Словом, мы несколько раз ссорились, тут же мирились и порешили, наконец, к обещанной мне бурой корове прикупить еще одну, дойную, которая дает молоко...
Вы, конечно, спросите: почему корову, почему не лошадь? На это я могу ответить: а почему лошадь? Почему не корову? Бойберик, понимаете, - такое место, куда летом съезжаются все егупецкие богачи, а так как егупецкие богачи с детства приучены, чтобы им прямо ко рту подносили и мясо, и яйца, и кур, и лук, и перец, и всякую всячину, - почему же кому-нибудь не взяться доставлять им к столу сыр, сметану, масло и тому подобное? Покушать егупчане любят, а деньги для них - трын-трава, значит, можно и товар легко сбыть и заработать неплохо. Главное, чтоб товар был хорош. А такого товара, как у меня, вы и в Егупце не сыщете. Дай боже, мне вместе с вами столько счастья, сколько раз очень почтенные господа, даже христиане, упрашивали меня привозить им свежий товар:
"Мы, - говорят они, - слыхали, что ты, Тевье, человек честный, хоть и нехристь..." Думаете, от своих дождешься такого комплимента? Как бы не так! Доброго слова от них не услышишь. Они только и знают - совать нос, куда не следует. Увидали у Тевье корову, тележку новую и начали ломать себе голову: откуда такое? А не торгует ли этот самый Тевье фальшивыми ассигнациями? А не варит ли он втихомолку спирт? "Ха-ха-ха! Ломайте себе головы, думаю, на здоровье!" Поверите ли, вы чуть ли не первый человек, которому я рассказал подробно всю эту историю...
Однако мне кажется, я заболтался. Не взыщите! Надо о деле думать. Как в писании сказано: "Каждая ворона к своему роду", то есть каждый берись за свое дело. Вы - за свои книжки, а я - за горшки и крынки... Об одном только хочу попросить вас, пане Шолом-Алейхем, - чтобы вы про меня в книжках не писали. А если напишете, то хоть имени моего не называйте.
Будьте здоровы и всего вам хорошего!
1895
ХИМЕРА
"Много дум у человека на сердце" - так, кажется, сказано в священном писании? Объяснять вам, реб Шолом-Алейхем, что это значит, как будто, нет нужды. Но есть у нас поговорка: "И резвому коню кнут нужен, и мудрому человеку совет требуется". О ком я это говорю? О себе самом. Ведь будь я умнее да зайди к доброму приятелю, расскажи ему все как есть, так, мол, и так, - я бы, конечно, не влип так нелепо! Однако "и жизнь и смерть от языка зависят", то есть, если бог захочет наказать человека, - он его и разума лишит. Уж я сколько раз думал про себя: "Посуди сам, Тевье, осел эдакий! Ведь ты, говорят, человек не глупый, - как же это ты дал себя вокруг пальца обвести? Да еще так по-дурацки? Чего бы тебе не хватало, к примеру, сейчас, при нынешних твоих, хоть и небольших, заработках? Ведь твой молочный товар славится везде и всюду - и в Бойберике, и в Егупце, и где угодно... Как хорошо и радостно было бы, если бы твои денежки лежали себе тихонько в сундуке, на самом донышке, и чтобы ни одна душа об этом не знала? Потому что кому, скажите на милость, какое дело, есть у Тевье деньги или нет их? В самом деле! Очень, что ли, интересовались этим самым Тевье, когда он в пыли и прахе валялся, горе мыкал, когда он с женой и детьми трижды в день с голоду помирал? Ведь это только потом, когда господь бог, обратив око свое к Тевье, вдруг осчастливил его, и Тевье стал кое-как приходить в себя и приберегать целковый-другой про черный день, о нем везде и всюду заговорили, и он сделался уже "реб Тевье" - шутка ли! И друзей тут объявилось - не счесть! Как в писании сказано: "И все любимые, и все ясные", в общем: "Даст господь ложкой, так и люди - ушатом..." Каждый со своим советом лезет: один предлагает мануфактурную лавку, другой бакалейную, один предлагает дом, второй - имение, третий - лес, хлеб, торги..."
– Братцы! - взмолился я. - Отстаньте вы от меня! Вы жестоко ошибаетесь! Вы, поди, подумали, что я - Бродский? Иметь бы всем нам столько, сколько мне не хватает до трехсот, и даже до двухсот, и даже до полутораста рублей! На чужое добро, - говорю, - глаза разгораются. Каждому кажется, что у другого золото блестит, а подойдешь поближе - медная пуговица!
Короче говоря, сглазили-таки, - чтоб им ни дна ни покрышки! Послал мне господь родственничка... Да и то сказать: родственник - нашему забору двоюродный плетень. Менахем-Мендл звать его, - ветрогон, фантазер, путаник, шут его знает! Взялся он за меня и заморочил голову химерами, небылицами, мыльными пузырями. Вы, пожалуй, спросите, - как же так? Как я, Тевье, попал к Менахем-Мендлу? На это я вам отвечу; так, видно, суждено. Вот послушайте.
Приехал я как-то в начале зимы в Егупец, привез немного товара - фунтов двадцать с лишним свежего масла, - да какого масла! - пару изрядных мешочков творога, - золото, а не товар! дай нам бог обоим такую жизнь! Ну, сами понимаете, товар у меня тут же расхватали, ни крошки не оставили. Я даже не успел побывать у всех моих летних покупателей, бойберикских дачников, ожидающих меня, как мессию... Да и что удивительного? Разве могут егупецкие торговцы, - хоть лопни они! - давать такой товар, как Тевье дает? Вам-то мне нечего рассказывать. Как у пророка сказано: "Да будешь чужими хвалим", хороший товар сам себя хвалит...
Словом, расторговался я вчистую, подбросил лошаденке сенца и пошел бродить по городу. "Человек из праха создан", - все мы люди, все мы человеки, хочется на мир божий поглазеть, воздухом подышать, полюбоваться на чудеса, что выставляет Егупец напоказ в окнах магазинов, будто говоря: смотреть - смотри, сколько душе угодно, а руками трогать - не моги! И вот стою это я у большого окна, за которым разложены полуимпериалы, серебряные целковики, банковые билеты и просто ассигнации, гляжу и думаю: "Господи боже мой! Иметь бы мне хоть десятую долю того, что здесь лежит, - чего бы мне еще тогда желать? И кто бы мог со мной сравняться? Перво-наперво, выдал бы я старшую дочь, дал бы за ней пятьсот рубликов приданого, не считая подарков, одежи и свадебных расходов; конягу с тележкой и коров продал бы, переехал бы в город, купил бы себе постоянное место в синагоге у восточной стены, жене - дай ей бог здоровья! - нитку-другую жемчуга, раздавал бы пожертвования, как самый зажиточный хозяин; синагогу покрыл бы железом, чтоб не стояла, как сейчас, без крыши - вот-вот провалится; устроил бы какую ни на есть школу для ребят, соорудил бы больницу для бедных, как во всех порядочных городах, чтобы бедняки не валялись в синагоге на голом полу; выставил бы наглеца Янкла из погребального братства, - хватит ему водку пить и пупками да печенками закусывать на общественный счет!.."
– Мир вам, реб Тевье! - слышу я вдруг позади себя. - Как живете?
Оборачиваюсь, смотрю, - готов поклясться, что знакомый!
– Здравствуйте, - отвечаю. - Откуда будете?
– Откуда? Из Касриловки. Родственник ваш, - говорит он. - Правда, не так, чтобы очень близкий; ваша жена Голда приходится мне кровной четвероюродной сестрой.
– Позвольте-ка, - говорю я. - Так вы, может быть, зять Борух-Герша, мужа Лея-Двоси?
– Вроде угадали! - отвечает он. - Я зять Лея-Двосиного Борух-Герша, а жену мою зовут Шейне-Шейндл, дочь Лея-Двосиного Борух-Герша! Теперь вам ясно?
– Погодите-ка, - говорю я. - Бабушка вашей тещи, Соре-Ента, и тетка моей жены, Фруме-Злата, были как будто бы чуть ли не кровными двоюродными сестрами, а вы, если не ошибаюсь, женаты на средней дочери Борух-Герша, мужа Лея-Двоси. Но дело в том, что я забыл, как вас зовут, вылетело у меня из головы ваше имя. Как же вас зовут по-настоящему?
– Меня, - отвечает он, - зовут Менахем-Мендл, зять Лея-Двосиного Борух-Герша, - так зовут меня дома, в Касриловке.
– В таком случае, дорогой мой Менахем-Мендл, - говорю я ему, - тебе особая честь! Скажи-ка мне, дорогой Менахем-Мендл, что ты здесь поделываешь, как поживают твои теща и тесть? Как твои дела, как здоровье?
– Эх! - отвечает он. - На здоровье, слава богу, не жалуемся, живем помаленьку. А вот дела нынче что-то невеселые.
– Авось бог милостив! - говорю я и поглядываю на его одежду: потрепана сильно, а сапоги, извините, каши просят... - Ну, ничего! Господь поможет. Поправятся, надо думать, дела. Знаешь, как сказано: "Все суета сует", - деньги - они круглые: нынче там, а завтра здесь, - был бы только человек жив! А главное - это надежда! Надо уповать. А что приходится горе мыкать, так ведь на то мы и евреи! Как говорится: "Ежели ты солдат, - нюхай порох!" А в общем, -говорю, - вся жизнь наша - сон... Ты скажи мне лучше, Менахем-Мендл-сердце, каким образом ты вдруг очутился в Егупце?
– Что значит "очутился"? - отвечает он. - Уж я здесь полегоньку да потихоньку года полтора...
– Ах, вот как! - говорю я. - Стало быть, ты здешний, егупецкий житель?
– Ш-ш-ш! - зашипел он, оглядываясь по сторонам. - Не говорите так громко, реб Тевье! Здешний-то я здешний, но это - между нами!..
Стою я и смотрю на него, как на полоумного.
– Ты что? - спрашиваю. - Беглец? Скрываешься в Егупце посреди базара?
– Не спрашивайте, - говорит он, - реб Тевье! Все это правильно. Вы, наверное, не знаете егупецких законов и порядков... Пойдемте, - предлагает он, - и я вам расскажу, что значит быть здешним и в то же время нездешним...
И стал он мне рассказывать целую историю о том, как здесь люди мытарствуют...
– Послушай меня, Менахем-Мендл! - говорю я. - Съезди ко мне в деревню на денек. Отдохнешь, кости разомнешь. Гостем будешь и желанным! Старуха моя так тебе обрадуется!
В общем, уговорил: едем. Приехали домой - радость! Гость! Да еще какой! Кровный четвероюродный брат! Шутка ли? Свое - не чужое! И пошли тары-бары: что слышно в Касриловке? Как поживает дядя Борух-Герш? Что поделывает тетя Лея-Двося? А дядя - Иосл-Менаше? А тетя Добриш? А дети их как поживают? Кто умер? Кто женился? Кто развелся? У кого кто родился и у кого жена на сносях?
– Ну, что тебе, - говорю я, - жена моя, до чужих свадеб и рождений? Ты позаботься лучше, чтоб перекусить было чего. "Всяк алчущий да приидет..." Какая там пляска, коли в брюхе тряска? Ежели есть борщ, - прекрасно, а нет борща, так и пироги сгодятся, или вареники, галушки, а то и блинчики, лазанки, вертуты... Словом, пускай будет блюдом больше, лишь бы скорее!
Короче говоря, помыли руки и славно закусили, как положено.
– Кушай, Менахем-Мендл, - говорю я, - ибо "все суета сует", как сказал царь Давид[4], нет на свете правды, одна фальшь. А здоровье, - говорила моя бабушка Нехама - царствие ей небесное, умная была женщина! - здоровье и удовольствие в тарелке ищи...
Гость мой, - у него, у бедняги, даже руки тряслись, - на все лады расхваливал мастерство моей жены и клялся, что он уж и времени того не помнит, когда ему доводилось есть такие чудесные молочные блюда, такие вкусные пироги и вертуты!
– Глупости! - говорю я. - Попробовал бы ты ее запеканку или лапшевник вот тогда бы почувствовал, что такое рай на земле!
Ну вот, покушали, молитву прочитали и разговорились каждый о своем, как водится: я о своих делах, он о своих. Я - о том о сем, пятое - десятое, а он об Одессе, о Егупце, о том, что он уже раз десять бывал "и на коне и под конем", нынче богач, завтра - нищий, потом снова при деньгах и опять бедняк... Занимался такими делами, о которых я сроду и не слыхивал, дикими какими-то, несуразными: "гос" и "бес", "акции-шмакции". "Потивилов", "Мальцев-Шмальцев" бог его ведает! А счет ведется прямо-таки сумасшедший - десять тысяч, двадцать тысяч... Деньги - что щепки!
– Скажу тебе по правде, Менахем-Мендл, - говорю я ему, - то, что ты рассказываешь о своих диковинных делах, - это, конечно, ловкости требует, уметь надо... Но одно мне не совсем понятно: насколько я знаю твою супружницу, меня очень удивляет, что она позволяет тебе эдак носиться и не приезжает к тебе верхом на метле...
– Эх, - отвечает он со вздохом. - Об этом, реб Тевье, лучше не напоминайте мне... Достается мне от нее и так... И в жар и в холод бросает... Послушали бы вы, что она мне пишет, - вы бы сами сказали, что я праведник! Но все это мелочь, на то она и жена, чтобы в гроб вгонять. Есть, - говорит, - кое-что похуже. Имеется у меня еще и теща. Рассказывать вам о ней мне не к чему, - вы сами ее знаете!
– В общем, - говорю я, - у тебя, как сказано: "И пятнистые, и пегие, и пестрые..." Болячка на болячке, а поверх болячки - волдырь!
– Совершенно верно, реб Тевье! Это вы очень правильно сказали. Болячка болячкой, но волдырь, - отвечает он, - хуже всякой болячки!
Словом, проболтали мы таким манером до поздней ночи. У меня даже голова закружилась от всех этих историй и сумасшедших дел, от этих тысяч, которые то взлетают кверху, то свергаются вниз, от сказочных богатств Бродского.... Всю ночь потом мерещились мне Егупец, полуимпериалы, Бродский, Менахем-Мендл со своей тещей... И только на следующее утро он наконец выложил все начистоту. В чем дело?
– Так как, - говорит он, - у нас в Егупце сейчас деньги, можно сказать, на вес золота, а товар полетел вниз, то вы, реб Тевье, могли бы в настоящее время отхватить порядочный куш, а меня вы бы очень поддержали, прямо-таки из мертвых воскресили бы!
– Рассуждаешь ты, как мальчик! - отвечаю я. - Думаешь, у меня егупецкие деньжищи, полуимпериалы? Глупенький! Дай бог нам с тобою в компании заработать до пасхи столько, на сколько я не дотянул до Бродского!
– Конечно, - говорит он, - я и сам понимаю... Но вы думаете, что для этого нужны большие деньги? Дайте мне, - говорит, - одну сотню, и в течение трех-четырех дней я сделаю вам из нее двести, триста, шестьсот, семьсот, - а почему бы и не всю тысячу?..
– Очень, - отвечаю я, - может случиться так, как в писании сказано: "Барыш под рукой, да карман - за рекой..." Bce это хорошо, когда есть чем рисковать. А как же быть, если и сотни нет? Вот и получается: "Пришедший в одиночку, в одиночку и изыде", - иначе говоря: хворобу вложил, - лихоманку достал!..
– Бросьте! - говорит он. - Сотня у вас еще найдется, реб Тевье! При ваших заработках, при вашем добром имени, не сглазить бы...
– А что толку, - отвечаю я, - от моего имени? Имя, конечно, вещь хорошая, да беда в том, что я так при имени своем и остаюсь, а денежки-то все-таки у Бродского... Если хочешь знать в точности, то у меня всего-навсего едва ли сотня наберется. Да и ею надо тысячу дыр заткнуть: во-первых, дочь замуж выдать...
– Об этом и разговор! - перебил он меня. - Когда еще, реб Тевье, вам такой случай подвернется: вложить в дело одну только сотню, а получить, с божьей помощью, столько, чтобы хватило и на выданье дочерей и еще кое на что?
И снова пошла канитель на битых три часа. Он стал объяснять мне, как из одного рубля делают три, а из трех - десять. Перво-наперво, говорит он, вносят сотню и велят купить десять штук, - уж я и забыл, как это называется, - потом выжидают несколько дней, пока это самое не поднимется в цене... Тогда дают куда-то такое телеграмму и велят продать это, а на вырученные деньги купить вдвое больше... Потом это снова повышается в цене, и снова посылают телеграмму, и так до тех пор, пока сотня не превратится в две, две - в четыре, четыре - в восемь, а восемь - в шестнадцать. Чудеса да и только! Видел он, говорит, в Егупце таких, что совсем еще недавно без сапог ходили, были маклерами, лакеями на побегушках... А сейчас у них собственные дома, палаты каменные, жены у них с желудками возятся, за границу лечиться ездят... А сами они носятся по Егупцу на резиновых шинах - фу-ты, ну-ты! - и людей не узнают!
Словом, о чем тут долго говорить! Разобрало меня не на шутку! Чего, думаю, на свете не бывает!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
– Лучше скажи мне ты, Тевье, что ты собираешься делать с такими деньгами?
– Нет, - говорю я, - ты, ты скажи, как ты считаешь, что мы можем сделать с таким капиталом?
И стали мы думать, прикидывать и так и эдак, долго ломали себе голову, перебирали все промысла на свете. И чем только мы в эту ночь не промышляли! Покупали пару лошадей и тут же их перепродавали с большой прибылью; открывали бакалейную лавочку в Бойберике, наскоро распродавали весь товар и тут же открывали мануфактурную торговлю; покупали лесной участок, с тем чтобы получить за него отступные и уехать; пытались взять в откуп коробочный сбор[3] в Анатовке; собирались давать деньги в рост...
– С ума сошел! - рассердилась жена. - Хочешь растранжирить деньги и остаться при одном кнутовище?
– А ты думаешь, торговать хлебом и потом обанкротиться лучше? Мало ли народу, - говорю, - нынче разорилось на пшенице? Поди послушай, что творится в Одессе!
– Сдалась мне твоя Одесса! - отвечает она, - Мои деды и прадеды не бывали там, и дети мои тоже не будут, покуда я жива и на ногах держусь.
– Чего же ты хочешь? - спрашиваю я.
– Чего мне хотеть? - говорит она. - Я хочу, чтобы ты не был дураком и не говорил глупостей.
– Ну, конечно! - отвечаю я. - Теперь ты умная... У кого сто рублей, тот всех умней! Богатство еще только на примете, а уж умней его и нет на свете!.. Всегда так бывает!
Словом, мы несколько раз ссорились, тут же мирились и порешили, наконец, к обещанной мне бурой корове прикупить еще одну, дойную, которая дает молоко...
Вы, конечно, спросите: почему корову, почему не лошадь? На это я могу ответить: а почему лошадь? Почему не корову? Бойберик, понимаете, - такое место, куда летом съезжаются все егупецкие богачи, а так как егупецкие богачи с детства приучены, чтобы им прямо ко рту подносили и мясо, и яйца, и кур, и лук, и перец, и всякую всячину, - почему же кому-нибудь не взяться доставлять им к столу сыр, сметану, масло и тому подобное? Покушать егупчане любят, а деньги для них - трын-трава, значит, можно и товар легко сбыть и заработать неплохо. Главное, чтоб товар был хорош. А такого товара, как у меня, вы и в Егупце не сыщете. Дай боже, мне вместе с вами столько счастья, сколько раз очень почтенные господа, даже христиане, упрашивали меня привозить им свежий товар:
"Мы, - говорят они, - слыхали, что ты, Тевье, человек честный, хоть и нехристь..." Думаете, от своих дождешься такого комплимента? Как бы не так! Доброго слова от них не услышишь. Они только и знают - совать нос, куда не следует. Увидали у Тевье корову, тележку новую и начали ломать себе голову: откуда такое? А не торгует ли этот самый Тевье фальшивыми ассигнациями? А не варит ли он втихомолку спирт? "Ха-ха-ха! Ломайте себе головы, думаю, на здоровье!" Поверите ли, вы чуть ли не первый человек, которому я рассказал подробно всю эту историю...
Однако мне кажется, я заболтался. Не взыщите! Надо о деле думать. Как в писании сказано: "Каждая ворона к своему роду", то есть каждый берись за свое дело. Вы - за свои книжки, а я - за горшки и крынки... Об одном только хочу попросить вас, пане Шолом-Алейхем, - чтобы вы про меня в книжках не писали. А если напишете, то хоть имени моего не называйте.
Будьте здоровы и всего вам хорошего!
1895
ХИМЕРА
"Много дум у человека на сердце" - так, кажется, сказано в священном писании? Объяснять вам, реб Шолом-Алейхем, что это значит, как будто, нет нужды. Но есть у нас поговорка: "И резвому коню кнут нужен, и мудрому человеку совет требуется". О ком я это говорю? О себе самом. Ведь будь я умнее да зайди к доброму приятелю, расскажи ему все как есть, так, мол, и так, - я бы, конечно, не влип так нелепо! Однако "и жизнь и смерть от языка зависят", то есть, если бог захочет наказать человека, - он его и разума лишит. Уж я сколько раз думал про себя: "Посуди сам, Тевье, осел эдакий! Ведь ты, говорят, человек не глупый, - как же это ты дал себя вокруг пальца обвести? Да еще так по-дурацки? Чего бы тебе не хватало, к примеру, сейчас, при нынешних твоих, хоть и небольших, заработках? Ведь твой молочный товар славится везде и всюду - и в Бойберике, и в Егупце, и где угодно... Как хорошо и радостно было бы, если бы твои денежки лежали себе тихонько в сундуке, на самом донышке, и чтобы ни одна душа об этом не знала? Потому что кому, скажите на милость, какое дело, есть у Тевье деньги или нет их? В самом деле! Очень, что ли, интересовались этим самым Тевье, когда он в пыли и прахе валялся, горе мыкал, когда он с женой и детьми трижды в день с голоду помирал? Ведь это только потом, когда господь бог, обратив око свое к Тевье, вдруг осчастливил его, и Тевье стал кое-как приходить в себя и приберегать целковый-другой про черный день, о нем везде и всюду заговорили, и он сделался уже "реб Тевье" - шутка ли! И друзей тут объявилось - не счесть! Как в писании сказано: "И все любимые, и все ясные", в общем: "Даст господь ложкой, так и люди - ушатом..." Каждый со своим советом лезет: один предлагает мануфактурную лавку, другой бакалейную, один предлагает дом, второй - имение, третий - лес, хлеб, торги..."
– Братцы! - взмолился я. - Отстаньте вы от меня! Вы жестоко ошибаетесь! Вы, поди, подумали, что я - Бродский? Иметь бы всем нам столько, сколько мне не хватает до трехсот, и даже до двухсот, и даже до полутораста рублей! На чужое добро, - говорю, - глаза разгораются. Каждому кажется, что у другого золото блестит, а подойдешь поближе - медная пуговица!
Короче говоря, сглазили-таки, - чтоб им ни дна ни покрышки! Послал мне господь родственничка... Да и то сказать: родственник - нашему забору двоюродный плетень. Менахем-Мендл звать его, - ветрогон, фантазер, путаник, шут его знает! Взялся он за меня и заморочил голову химерами, небылицами, мыльными пузырями. Вы, пожалуй, спросите, - как же так? Как я, Тевье, попал к Менахем-Мендлу? На это я вам отвечу; так, видно, суждено. Вот послушайте.
Приехал я как-то в начале зимы в Егупец, привез немного товара - фунтов двадцать с лишним свежего масла, - да какого масла! - пару изрядных мешочков творога, - золото, а не товар! дай нам бог обоим такую жизнь! Ну, сами понимаете, товар у меня тут же расхватали, ни крошки не оставили. Я даже не успел побывать у всех моих летних покупателей, бойберикских дачников, ожидающих меня, как мессию... Да и что удивительного? Разве могут егупецкие торговцы, - хоть лопни они! - давать такой товар, как Тевье дает? Вам-то мне нечего рассказывать. Как у пророка сказано: "Да будешь чужими хвалим", хороший товар сам себя хвалит...
Словом, расторговался я вчистую, подбросил лошаденке сенца и пошел бродить по городу. "Человек из праха создан", - все мы люди, все мы человеки, хочется на мир божий поглазеть, воздухом подышать, полюбоваться на чудеса, что выставляет Егупец напоказ в окнах магазинов, будто говоря: смотреть - смотри, сколько душе угодно, а руками трогать - не моги! И вот стою это я у большого окна, за которым разложены полуимпериалы, серебряные целковики, банковые билеты и просто ассигнации, гляжу и думаю: "Господи боже мой! Иметь бы мне хоть десятую долю того, что здесь лежит, - чего бы мне еще тогда желать? И кто бы мог со мной сравняться? Перво-наперво, выдал бы я старшую дочь, дал бы за ней пятьсот рубликов приданого, не считая подарков, одежи и свадебных расходов; конягу с тележкой и коров продал бы, переехал бы в город, купил бы себе постоянное место в синагоге у восточной стены, жене - дай ей бог здоровья! - нитку-другую жемчуга, раздавал бы пожертвования, как самый зажиточный хозяин; синагогу покрыл бы железом, чтоб не стояла, как сейчас, без крыши - вот-вот провалится; устроил бы какую ни на есть школу для ребят, соорудил бы больницу для бедных, как во всех порядочных городах, чтобы бедняки не валялись в синагоге на голом полу; выставил бы наглеца Янкла из погребального братства, - хватит ему водку пить и пупками да печенками закусывать на общественный счет!.."
– Мир вам, реб Тевье! - слышу я вдруг позади себя. - Как живете?
Оборачиваюсь, смотрю, - готов поклясться, что знакомый!
– Здравствуйте, - отвечаю. - Откуда будете?
– Откуда? Из Касриловки. Родственник ваш, - говорит он. - Правда, не так, чтобы очень близкий; ваша жена Голда приходится мне кровной четвероюродной сестрой.
– Позвольте-ка, - говорю я. - Так вы, может быть, зять Борух-Герша, мужа Лея-Двоси?
– Вроде угадали! - отвечает он. - Я зять Лея-Двосиного Борух-Герша, а жену мою зовут Шейне-Шейндл, дочь Лея-Двосиного Борух-Герша! Теперь вам ясно?
– Погодите-ка, - говорю я. - Бабушка вашей тещи, Соре-Ента, и тетка моей жены, Фруме-Злата, были как будто бы чуть ли не кровными двоюродными сестрами, а вы, если не ошибаюсь, женаты на средней дочери Борух-Герша, мужа Лея-Двоси. Но дело в том, что я забыл, как вас зовут, вылетело у меня из головы ваше имя. Как же вас зовут по-настоящему?
– Меня, - отвечает он, - зовут Менахем-Мендл, зять Лея-Двосиного Борух-Герша, - так зовут меня дома, в Касриловке.
– В таком случае, дорогой мой Менахем-Мендл, - говорю я ему, - тебе особая честь! Скажи-ка мне, дорогой Менахем-Мендл, что ты здесь поделываешь, как поживают твои теща и тесть? Как твои дела, как здоровье?
– Эх! - отвечает он. - На здоровье, слава богу, не жалуемся, живем помаленьку. А вот дела нынче что-то невеселые.
– Авось бог милостив! - говорю я и поглядываю на его одежду: потрепана сильно, а сапоги, извините, каши просят... - Ну, ничего! Господь поможет. Поправятся, надо думать, дела. Знаешь, как сказано: "Все суета сует", - деньги - они круглые: нынче там, а завтра здесь, - был бы только человек жив! А главное - это надежда! Надо уповать. А что приходится горе мыкать, так ведь на то мы и евреи! Как говорится: "Ежели ты солдат, - нюхай порох!" А в общем, -говорю, - вся жизнь наша - сон... Ты скажи мне лучше, Менахем-Мендл-сердце, каким образом ты вдруг очутился в Егупце?
– Что значит "очутился"? - отвечает он. - Уж я здесь полегоньку да потихоньку года полтора...
– Ах, вот как! - говорю я. - Стало быть, ты здешний, егупецкий житель?
– Ш-ш-ш! - зашипел он, оглядываясь по сторонам. - Не говорите так громко, реб Тевье! Здешний-то я здешний, но это - между нами!..
Стою я и смотрю на него, как на полоумного.
– Ты что? - спрашиваю. - Беглец? Скрываешься в Егупце посреди базара?
– Не спрашивайте, - говорит он, - реб Тевье! Все это правильно. Вы, наверное, не знаете егупецких законов и порядков... Пойдемте, - предлагает он, - и я вам расскажу, что значит быть здешним и в то же время нездешним...
И стал он мне рассказывать целую историю о том, как здесь люди мытарствуют...
– Послушай меня, Менахем-Мендл! - говорю я. - Съезди ко мне в деревню на денек. Отдохнешь, кости разомнешь. Гостем будешь и желанным! Старуха моя так тебе обрадуется!
В общем, уговорил: едем. Приехали домой - радость! Гость! Да еще какой! Кровный четвероюродный брат! Шутка ли? Свое - не чужое! И пошли тары-бары: что слышно в Касриловке? Как поживает дядя Борух-Герш? Что поделывает тетя Лея-Двося? А дядя - Иосл-Менаше? А тетя Добриш? А дети их как поживают? Кто умер? Кто женился? Кто развелся? У кого кто родился и у кого жена на сносях?
– Ну, что тебе, - говорю я, - жена моя, до чужих свадеб и рождений? Ты позаботься лучше, чтоб перекусить было чего. "Всяк алчущий да приидет..." Какая там пляска, коли в брюхе тряска? Ежели есть борщ, - прекрасно, а нет борща, так и пироги сгодятся, или вареники, галушки, а то и блинчики, лазанки, вертуты... Словом, пускай будет блюдом больше, лишь бы скорее!
Короче говоря, помыли руки и славно закусили, как положено.
– Кушай, Менахем-Мендл, - говорю я, - ибо "все суета сует", как сказал царь Давид[4], нет на свете правды, одна фальшь. А здоровье, - говорила моя бабушка Нехама - царствие ей небесное, умная была женщина! - здоровье и удовольствие в тарелке ищи...
Гость мой, - у него, у бедняги, даже руки тряслись, - на все лады расхваливал мастерство моей жены и клялся, что он уж и времени того не помнит, когда ему доводилось есть такие чудесные молочные блюда, такие вкусные пироги и вертуты!
– Глупости! - говорю я. - Попробовал бы ты ее запеканку или лапшевник вот тогда бы почувствовал, что такое рай на земле!
Ну вот, покушали, молитву прочитали и разговорились каждый о своем, как водится: я о своих делах, он о своих. Я - о том о сем, пятое - десятое, а он об Одессе, о Егупце, о том, что он уже раз десять бывал "и на коне и под конем", нынче богач, завтра - нищий, потом снова при деньгах и опять бедняк... Занимался такими делами, о которых я сроду и не слыхивал, дикими какими-то, несуразными: "гос" и "бес", "акции-шмакции". "Потивилов", "Мальцев-Шмальцев" бог его ведает! А счет ведется прямо-таки сумасшедший - десять тысяч, двадцать тысяч... Деньги - что щепки!
– Скажу тебе по правде, Менахем-Мендл, - говорю я ему, - то, что ты рассказываешь о своих диковинных делах, - это, конечно, ловкости требует, уметь надо... Но одно мне не совсем понятно: насколько я знаю твою супружницу, меня очень удивляет, что она позволяет тебе эдак носиться и не приезжает к тебе верхом на метле...
– Эх, - отвечает он со вздохом. - Об этом, реб Тевье, лучше не напоминайте мне... Достается мне от нее и так... И в жар и в холод бросает... Послушали бы вы, что она мне пишет, - вы бы сами сказали, что я праведник! Но все это мелочь, на то она и жена, чтобы в гроб вгонять. Есть, - говорит, - кое-что похуже. Имеется у меня еще и теща. Рассказывать вам о ней мне не к чему, - вы сами ее знаете!
– В общем, - говорю я, - у тебя, как сказано: "И пятнистые, и пегие, и пестрые..." Болячка на болячке, а поверх болячки - волдырь!
– Совершенно верно, реб Тевье! Это вы очень правильно сказали. Болячка болячкой, но волдырь, - отвечает он, - хуже всякой болячки!
Словом, проболтали мы таким манером до поздней ночи. У меня даже голова закружилась от всех этих историй и сумасшедших дел, от этих тысяч, которые то взлетают кверху, то свергаются вниз, от сказочных богатств Бродского.... Всю ночь потом мерещились мне Егупец, полуимпериалы, Бродский, Менахем-Мендл со своей тещей... И только на следующее утро он наконец выложил все начистоту. В чем дело?
– Так как, - говорит он, - у нас в Егупце сейчас деньги, можно сказать, на вес золота, а товар полетел вниз, то вы, реб Тевье, могли бы в настоящее время отхватить порядочный куш, а меня вы бы очень поддержали, прямо-таки из мертвых воскресили бы!
– Рассуждаешь ты, как мальчик! - отвечаю я. - Думаешь, у меня егупецкие деньжищи, полуимпериалы? Глупенький! Дай бог нам с тобою в компании заработать до пасхи столько, на сколько я не дотянул до Бродского!
– Конечно, - говорит он, - я и сам понимаю... Но вы думаете, что для этого нужны большие деньги? Дайте мне, - говорит, - одну сотню, и в течение трех-четырех дней я сделаю вам из нее двести, триста, шестьсот, семьсот, - а почему бы и не всю тысячу?..
– Очень, - отвечаю я, - может случиться так, как в писании сказано: "Барыш под рукой, да карман - за рекой..." Bce это хорошо, когда есть чем рисковать. А как же быть, если и сотни нет? Вот и получается: "Пришедший в одиночку, в одиночку и изыде", - иначе говоря: хворобу вложил, - лихоманку достал!..
– Бросьте! - говорит он. - Сотня у вас еще найдется, реб Тевье! При ваших заработках, при вашем добром имени, не сглазить бы...
– А что толку, - отвечаю я, - от моего имени? Имя, конечно, вещь хорошая, да беда в том, что я так при имени своем и остаюсь, а денежки-то все-таки у Бродского... Если хочешь знать в точности, то у меня всего-навсего едва ли сотня наберется. Да и ею надо тысячу дыр заткнуть: во-первых, дочь замуж выдать...
– Об этом и разговор! - перебил он меня. - Когда еще, реб Тевье, вам такой случай подвернется: вложить в дело одну только сотню, а получить, с божьей помощью, столько, чтобы хватило и на выданье дочерей и еще кое на что?
И снова пошла канитель на битых три часа. Он стал объяснять мне, как из одного рубля делают три, а из трех - десять. Перво-наперво, говорит он, вносят сотню и велят купить десять штук, - уж я и забыл, как это называется, - потом выжидают несколько дней, пока это самое не поднимется в цене... Тогда дают куда-то такое телеграмму и велят продать это, а на вырученные деньги купить вдвое больше... Потом это снова повышается в цене, и снова посылают телеграмму, и так до тех пор, пока сотня не превратится в две, две - в четыре, четыре - в восемь, а восемь - в шестнадцать. Чудеса да и только! Видел он, говорит, в Егупце таких, что совсем еще недавно без сапог ходили, были маклерами, лакеями на побегушках... А сейчас у них собственные дома, палаты каменные, жены у них с желудками возятся, за границу лечиться ездят... А сами они носятся по Егупцу на резиновых шинах - фу-ты, ну-ты! - и людей не узнают!
Словом, о чем тут долго говорить! Разобрало меня не на шутку! Чего, думаю, на свете не бывает!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16