Рохеле как женщина вправе была ожидать, что муж заговорит первый, а Мойше-Мендл как добропорядочный супруг ждал, что начнет жена, И так они оба долго молчали, лишь перебрасываясь взглядами.
– Что такoe, Мойше-Мендл?
– А что?
– Чего ты смотришь на меня?
– Кто смотрит?
– Кто же, как не ты?
– Я смотрю?
– А кто же?
Рохеле повернулась лицом к стене, а Мойше-Мендл, закусив кончик бороды, долго-долго глядел на жену и тяжко вздыхал. Наконец Рохеле повернулась к нему лицом и уловила его упорный взгляд.
– Что с тобой, Мойше-Меидл?
– А что?
– Почему ты вздыхаешь?
– Кто вздыхает?
– Ты, конечно.
– Я вздыхаю?
– А кто же вздыхает?
Молодая чета опять умолкла.
Мойше-Мендл придвинулся еще ближе, откашлялся и, набравшись духу, начал было говорить:
– Понимаешь, Рохеле, по-моему, то, что ты говоришь...
Но тут дверь отворилась, и с шумом и с треском ворвалась в комнату Двося-Малка.
– А что же, не знала я разве, что индюки перебьют мне всю посуду? Индюков ему вдруг захотелось! Как ты чувствуешь себя, Рохеле? Знаешь, что я тебе скажу, доченька? Мне сдается, что у тебя того... как ее... трясовица. Говорила я тебе, Рохеле, не выходи на улицу без платка. Я снова послала за лекарем Екусиелом. Айзик-Нафтоля сам пошел за ним.
– К чему вам беспокоиться, свекровь? Пройдет и так. Простудилась немного.
– Немного... Вот так немного! И не говори, дитя мое! Дай-ка присяду на минутку. - Двося-Малка придвинула стул к кровати и уселась.
– Знаешь что, мама, - неожиданно обратился к ней Мойше-Мендл. - Пошла бы ты лучше в лавку. Я тут сам посижу с Рохеле.
Его глаза встретились с глазами жены, и он прочел в них:
"Ох, и умница же ты, Мойше-Мендл!"
– Скажешь!-ответила Двося-Малка, еще ближе придвигаясь к невестке. - Вот те на - в лавку! Чего я там не видала? И какая теперь, с позволения сказать, торговля? Всем моим врагам желаю такую торговлю, от всей души желаю! Лучше бы ты, Мойше-Мендл, пошел ко мне в спальню, прилег бы на папину кровать,-ты же всю ночь не спал.
Так живут счастливые, по рукам и ногам связанные, молодые, на всем готовом, под постоянной опекой бесконечно преданных родителей, которые не дают им свободно вздохнуть. Но ни муж, ни eго юная жена никогда не ропщут, не жалуются друг другу.
Мойше-Мендлу все же легче переносить эти путы. Он иной раз заглядывает в книгу, принимает некоторое участие в делах отца, встречается со сверстниками, с которыми не прочь поразвлечься при встрече в синагоге или на рынке. Одним словом, Мойше-Мендл как-никак живет своей жизнью.
А Рохеле как бы и не живет вовсе. Она ест и пьет, по двадцать раз в день отведывает варенье, ровно ничего не делает, ни с кем не встречается. Не станет же сноха Айзик-Нафтоли водить знакомство с "первой встречной", а "первая встречная" не станет водить знакомство со снохой Айзик-Нафтоли. Айзик-Нафтоля считает себя самым богатым и самым добропорядочным человеком в Мазеповке, а те, кого он называет "первыми встречными", наоборот, считают себя и богаче и добропорядочнее Айзик-Нафтоли. И так изо дня в день прозябает Рохеле в доме свекра и свекрови, будто в плену... Только и знает, что есть да спать, и видит перед собой только неугомонную свекровь с кофейником или банкой варенья в руках. И так круглый год, каждый божий день!..
XII
Рохеле поет
В таком состоянии мы застали Рохеле на свадьбе у дочери Хаим-Бенциона, когда она, уйдя с торжественного свадебного обеда, вышла на улицу подышать свежим воздухом и глазам ее представились во всей своей обыденности базар с его лавчонками, торговки на табуретках, воз, запряженный парой неуклюжих волов, и мальчонка в огромной барашковой шапке.
В таком состоянии Рохеле довелось опять услышать упоительную игру знаменитого Стемпеню.
Слушать музыку Рохеле любила с детства, ох, как любила! Музыка всегда доставляла ей радость. Стоило ей только раз услышать песню, она тотчас перенимала ее и пела своим приятным бархатным голоском. Родители не могли нарадоваться на свою дочку.
– Мужская голова у девчонки! - говорили они. - Хорошо, что она родилась девочкой, а не мальчиком, - не то бы весь мир перевернула вверх дном.
Отец и мать Рохеле, видимо, чувствовали, что в их дочери таится какая-то сила - то, что мы теперь называем талантом. Но им, людям патриархальным, казалось, что способность дочери быстро воспринимать и искусно исполнять разные мелодии - чисто умственная способность: у нее, дескать, мужская голова на плечах. Известно, что голова у нас играет самую главную роль. Слова "ай да голова! ну и головушка!" звучат у нас как высшая похвала...
Kaк бы то ни было, до пятнадцати - шестнадцати лет Рохеле пела, как вольная пташка; услышит ли новую хасидскую песенку, подхватит ли новую мелодию у кантора в синагоге или у музыкантов на свадьбе, она сейчас же повторит ее своим нежным, чистым голосом. И любо было слушать, как она поет!
Но когда Рохеле стала невестой, мать сказала;
– Фи, доченька, довольно тебе щебетать! Представь себе, ты живешь у свекра и свекрови и вдруг ни с того ни с сего зачирикаешь при них, - срам-то какой!
Рохеле, разумеется, сразу поняла, до чего это будет неприлично, и заблаговременно перестала петь. Но совершенно отказаться от пения было свыше ее сил. Часто из груди ее невольно вырывалась песня, видно, по привычке. Что поделаешь, когда само собой поется! Как приостановить бег ручья, когда не знаешь, где его истоки?.. Даже после свадьбы Рохеле нередко забывалась и начинала петь, как, бывало, пела в девичьи годы. В такиe минуты она совершенно забывала, что неподалеку сидит свекровь и слушает каждое слово.
– Ой, батюшки! Ох, гром меня порази! - восклицала Рохеле, вдруг заметив свекровь.
– Ничего, ничего! Эка важность! - спешила успокоить ее свекровь, усиленно шмыгая носом и делая вид, будто ничего не слышала. Затем она подносила невестке банку с вареньем и говорила:-Видишь, Рохеле, я боюсь, как бы наш крыжовник не засахарился. Была уж у меня такая неприятность в прошлом году: полпуда варенья испортилось.
Если Рохеле стеснялась свекрови, то о муже и говорить нечего: ни за какие блага в мире она не согласилась бы петь при Мойше-Мендле. В присутствии мужа вдруг раскрыть рот и запеть - просто дико, нелепо. Мойше-Мендл, пожалуй, не не прочь бы послушать ее, - это, несомненно, доставило бы ему удовольствие. Он не раз случайнo подслушивал пение жены и знает, что у нее ангельский голосок. Но какой уважающий себя супруг усядется среди бела дня рядом с женой, чтобы слушать ее песенки? Неподходящее это занятие для добропорядочного молодого человека. Если бы как-нибудь удалось послушать ее невзначай, это еще куда ни шло. Такие случаи бывали, хоть и весьма редко. Тогда он долго простаивал за дверью и не мог вдоволь наслушаться. Наконец, громко кашлянув для того, чтоб его приход не застал жену врасплох, он вступал в комнату с видом человека, который ничего и знать не знает.
Так прожила Рохеле круглый год одна-одинешенька среди добрых, любящих и беззаветно преданных eй людей. Нельзя сказать, чтобы ей здесь жилось плохо, как нельзя сказать, что ей здесь жилось хорoшo. Она чувствовала себя чужой среди своих, одинокой среди родных, покинутой среди любящих ее людей.
Склонившись над вышиваньем, Рохеле, по обыкновению, напевала песенку. И внезапно тоска закрадывалась в сердце, - ее тянуло туда, где она провела детство,
Мчится, мчится, мчится
Пташка золотая
Через синь морей...
Мой привет, родная,
Пташка золотая,
Отнеси ты доброй матушке моей.
Мчится, мчится, мчится
Пташка золотая
Через долы, реки, мчится без конца!
Мой привет, родная,
Пташка золотая,
Донеси до сердца моего отца!
Частенько Двося-Малка подкрадывалась на цыпочках к комнате невестки, чтобы послушать, о чем она поет.
– Что с тобой, Рохеле? По отце-матери соскучилась?
– О нет, свекровь! Я так... - с улыбкой отвечала Рохеле, утирая слезы.
XIII
Письмо от Стемпеню
Мы оставили Рохеле в тот момент, когда, погруженная в думы, она смотрела на широкую базарную площадь местечка. Нить ее мыслей вскоре была прервана нашим удальцом Стемпеню.
Этот сорви-голава сразу заметил, как приглянувшаяся ему Рохеле вышла из-за стола. Выждав несколько минут, он последовал за ней и стал рядом возле двери. Стемпеню завел разговор о Мазеповке, о родном местечке Рохеле -Сквире, которое он знал вдоль и поперек со всеми его достопримечательностями. Затем речь зашла о городе Егупце. Стемпеню как-то слышал, что Рохеле там бывала. Рохеле отвечала невпопад, с пятого на десятое.
– Скажите, - неожиданно спросил Стемпеню, - отчего это вы никогда не выйдете погулять - ни в субботу, ни в праздник? Вы здесь почти год,-пожалуй, даже больше года, - и ни разу не показались на Бердичевской улице. И забрались вы в такую даль, чуть не на край местечка. Представьте, я даже не знал, что вы здесь живете. Вчера только узнал, когда увидел вас на свадьбе... Хотел поговорить с вами, но не было возможности. Не знаете разве наших местечек? Сразу начнут языком трепать... Послушайте меня, выйдите-ка прогуляться в субботу днем по Бердичевской улице... Там все местечко будет... Обязательно приходите, слышите? Ради всего святого, в субботу днем на Бердичевской улице!
Рохеле не успела ответить, так как Двося-Малка, заметив ее отсутствие за торжественной трапезой, тут же бросилась на поиски невестки. Застав Рохеле рядом со Стемпеню, преданная свекровь вначале несколько удивилась: "С чего это вдруг они оказались вместе?" Но Стемпеню, обладавший необыкновенной способностью изворачиваться и находить выход из самого затруднительного положения, сейчас же принялся за Двосю-Малку.
– Мы здесь говорили о свадьбе у сквирского цадика. Ваша невестка была еще ребенком, когда я играл на свадьбе у дочери цадика. Она даже не помнит этой свадьбы.
– Ну, понятно, куда ей помнить!-ответила Двося-Малка. -А я вот хорошо помню свадьбу у цадика. Мы были там с мужем и ночевали в поле, такая теснота была в местечке.
– Теснота? Еще бы... Вот я вам расскажу историю почище.
И Стемпеню завел с Двосей-Малкой нескончаемый разговор о разных разностях.
Рохеле между тем ускользнула и вернулась в дом к новобрачной.
Мы уже раньше заметили, что Стемпеню был из тех, которые за словом в карман не полезут. Тут следует упомянуть еще об одном таланте Стемпеню: он, как никто, умел разговаривать с пожилыми женщинами, судачить о том да о сем, заговаривать им зубы. В этом он был мастак. "Ученая колдунья, - гласит поговорка,- опаснее природной". У Стемпеню язык был хорошо подвешен - он прошел блестящую школу. Но об этом речь впереди.
"Какая наглость! - возмущалась Рохеле. - Пригласить меня на Бердичевскую улицу! Ишь что выдумал! Не иначе, как в субботу днем на Бердичевскую улицу! Да еще ради всего святого! Да как он смеет! Только музыкант может себе позволить этакое!"
С такими мыслями вернулась Рохеле со свадьбы домой.
Пришла суббота.
После обеда, когда свекор со свекровью, а также ее муж Мойше-Мендл, как всегда, прилегли, чтобы вкусить сладость субботнего сна, которому евреи спокон веку предаются с особым наслаждением, Рохеле, по обыкновению, сидела одна у окошка и, напевая песенку, глядела на прохожих. Перед ее глазами, как обычно по субботам, мелькали аккуратно причесанные девушки с алыми и голубыми лентами в косах, в родных платьях - красных, желтых, зеленых, в натянутых на руки перчатках и в новеньких, с иголочки, блестящих скрипучих ботинках. Все они шли туда, "на гулянье", на Бердичевскую улицу. Там они будут щеголять друг перед дружкой своими алыми и голубыми лентами, своими красными, желтыми и зелеными платьями. Украдкой, как бы мимоходом, будут бросать взгляды из-под стыдливо опущенных ресниц на красивых юношей в нанковых брючках, в картузах с блестящими козырьками; и зарумянятся щеки, и забьются сердечки у девушек.... Одним словом, весело будет на Бердичевской улице.
Рохеле вce это хорошо знакомо. Почему бы ей этого не знать? Еще так недавно она тоже вплетала алые и голубые ленты в свои косы и гуляла по субботам на улице вместе с другими девушками... А теперь...
Рохеле обвела взглядом комнату. Все спят, аппетитно похрапывая. Все, все! Она одна томится здесь, словно не среди живых людей живет, а в царстве покойников. Подперев голову руками, она задумывается. На память ей приходит старинная песенка, которую она певала в юности:
Одна все, одна я,
Что камень немая
Мне некому слова сказать...
С собой говорю я,
С собой и горюю,
Что некому слова сказать...
– С субботой вас!
Рохеле подняла голову и увидела... Стемпеню.
– С субботой вac - говорю.
"Это еще что? Как вы попали сюда?" - чуть было не спросила Рохеле, отпрянув от окна.
– Вас также! - невольно вырвалось у вее, и она покраснела, как маков цвет.
– Вы не послушались меня - не вышли на Бердичевскую улицу погулять. Напрасно я глаза проглядел, вас дожидаючись. Я хотел... Мне надо... Вот читайте...
Стемпеню подал Рохеле сложенный вчетверо листок бумаги и скрылся.
Рохеле долго-долго держала в руке листок бумаги, не зная, что с ним делать, не понимая, к чему он ей. Наконец она опомнилась от удивления и развернула послание. Это оказался большой лист нотной бумаги. На нем крупными еврейскими буквами с большим количеством ошибок было написано:
"Мой дражайший ангел небесный! Когда я впервые увидел твой светлый образ, у меня посветлело в обоих глазах, и яркий огонь обжег мое сердце от горячей любви к тебе, душа моя, которая своими небесными очами вместе с твоим светлым лицом влекли меня к себе с первой минуты, ибо ты - душа моей души и жизнь моей жизни. Я не сплю по ночам и вижу тебя во сне, без тебя светлое солнце темнеет в моих глазах, и я тебя люблю, как свою сладкую жизнь, и я умираю всем своим существом, изнывая от желания вечно видеть тебя, и вечно любить тебя, и вечно быть с тобой. Навеки любящий тебя, тоскующий и вздыхающий по следам ног твоих и издали целующий твои прекрасные глаза.
Стемпеню".
XIV
Oт "героини" снова к "герою"
Оставим на время нашу "героиню" и вернемся к "герою". Забудем о Рохеле и поговорим о Стемпеню.
Правда, письмо, которое мы только что воспроизвели слово в слово, особым блеском не отличалось. Но что поделаешь? Стемпеню был и хорош собой, и удал, и музыкант, каких мало, - словом, всем взял, но... писать он был не мастер. Его покойный отец, Берл-бас, очень рано убедился, что к музыке сынок обнаруживает сильнейшее рвение, а к науке его совершенно не тянет. Не хотел учиться, хоть режь его, хоть жги его. И отец быстро приспособил его к делу, перепробовал с ним все инструменты и остановился наконец на скрипке. Берл-бас, у которого был полон дом сыновей и все - музыканты, уверял, что Стемпеню унаследовал талант своего дедушки Шмулика-трубача (который, как говорят, был знаком с великим скрипачом Паганини). К двенадцати годам Стемпеню умел уже "усаживать" невесту и играть все, что полагается на еврейской свадьбе.
Не удивительно, что Берл-бас любил Стемпеню больше, чем других детей. Все они были у него одеты в отрепья, а то и бегали вовсе нагишом. Хотя отец как строгий командир частенько драл своего любимца за уши, порол его, бил смертным боем, он в глубине души гордился сыном, считал его украшением дома, драгоценной жемчужиной, утешением на старости. Указывая на Стемпеню, отец, бывало, с гордостью говорил на своем музыкантском жаргоне:
– Видите, байструки, этого щенка? Он даст мне "папе" "Папе" - хлеб.
на старости лет. Поверьте, на него можно положиться...
Старому Берлу-басу не суждено было, однако, удержать у себя любимого сына.
Пятнадцати лет от роду Стемпеню с трехрублевкой в кармане и старой поломанной скрипкой под мышкой отправился странствовать по свету. Он скитался по бесчисленным городам и местечкам, сходясь с разными компаниями музыкантов. Больше года ему не сиделось на одном месте. Его тянуло все дальше и дальше: из Мазеповки в Степовку, из Степовки в Корец, из Корца в Балту, из Балты в Староконстантинов, оттуда в Бердичев. Так он добрался до Одессы. Но отсюда его потянуло обратно, и он снова пошел странствовать по маленьким городам и местечкам, где легче блеснуть, прогреметь, приобрести славу.
И он добился своего: где бы он ни появлялся, слава опережала его. Повсюду шла молва о странствующем по свету Стемпеню, который не знает себе paвного в игре. Легко поэтому представить себе шум, который поднимался в том или ином местечке при появлении там Стемпеню со своей "капеллой". К восемнадцати годам Стемпеню, видите ли, уже сколотил компанию и играл только на богатых и знатных свадьбах. Со временем Стемпеню положил на обе лопатки все другие оркестры: "конотопских музыкантов", тоже пользовавшихся большой известностью, "Смелянскую компанию", "винницкую", "шаргородскую" и много других, слава которых гремела по свету.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
– Что такoe, Мойше-Мендл?
– А что?
– Чего ты смотришь на меня?
– Кто смотрит?
– Кто же, как не ты?
– Я смотрю?
– А кто же?
Рохеле повернулась лицом к стене, а Мойше-Мендл, закусив кончик бороды, долго-долго глядел на жену и тяжко вздыхал. Наконец Рохеле повернулась к нему лицом и уловила его упорный взгляд.
– Что с тобой, Мойше-Меидл?
– А что?
– Почему ты вздыхаешь?
– Кто вздыхает?
– Ты, конечно.
– Я вздыхаю?
– А кто же вздыхает?
Молодая чета опять умолкла.
Мойше-Мендл придвинулся еще ближе, откашлялся и, набравшись духу, начал было говорить:
– Понимаешь, Рохеле, по-моему, то, что ты говоришь...
Но тут дверь отворилась, и с шумом и с треском ворвалась в комнату Двося-Малка.
– А что же, не знала я разве, что индюки перебьют мне всю посуду? Индюков ему вдруг захотелось! Как ты чувствуешь себя, Рохеле? Знаешь, что я тебе скажу, доченька? Мне сдается, что у тебя того... как ее... трясовица. Говорила я тебе, Рохеле, не выходи на улицу без платка. Я снова послала за лекарем Екусиелом. Айзик-Нафтоля сам пошел за ним.
– К чему вам беспокоиться, свекровь? Пройдет и так. Простудилась немного.
– Немного... Вот так немного! И не говори, дитя мое! Дай-ка присяду на минутку. - Двося-Малка придвинула стул к кровати и уселась.
– Знаешь что, мама, - неожиданно обратился к ней Мойше-Мендл. - Пошла бы ты лучше в лавку. Я тут сам посижу с Рохеле.
Его глаза встретились с глазами жены, и он прочел в них:
"Ох, и умница же ты, Мойше-Мендл!"
– Скажешь!-ответила Двося-Малка, еще ближе придвигаясь к невестке. - Вот те на - в лавку! Чего я там не видала? И какая теперь, с позволения сказать, торговля? Всем моим врагам желаю такую торговлю, от всей души желаю! Лучше бы ты, Мойше-Мендл, пошел ко мне в спальню, прилег бы на папину кровать,-ты же всю ночь не спал.
Так живут счастливые, по рукам и ногам связанные, молодые, на всем готовом, под постоянной опекой бесконечно преданных родителей, которые не дают им свободно вздохнуть. Но ни муж, ни eго юная жена никогда не ропщут, не жалуются друг другу.
Мойше-Мендлу все же легче переносить эти путы. Он иной раз заглядывает в книгу, принимает некоторое участие в делах отца, встречается со сверстниками, с которыми не прочь поразвлечься при встрече в синагоге или на рынке. Одним словом, Мойше-Мендл как-никак живет своей жизнью.
А Рохеле как бы и не живет вовсе. Она ест и пьет, по двадцать раз в день отведывает варенье, ровно ничего не делает, ни с кем не встречается. Не станет же сноха Айзик-Нафтоли водить знакомство с "первой встречной", а "первая встречная" не станет водить знакомство со снохой Айзик-Нафтоли. Айзик-Нафтоля считает себя самым богатым и самым добропорядочным человеком в Мазеповке, а те, кого он называет "первыми встречными", наоборот, считают себя и богаче и добропорядочнее Айзик-Нафтоли. И так изо дня в день прозябает Рохеле в доме свекра и свекрови, будто в плену... Только и знает, что есть да спать, и видит перед собой только неугомонную свекровь с кофейником или банкой варенья в руках. И так круглый год, каждый божий день!..
XII
Рохеле поет
В таком состоянии мы застали Рохеле на свадьбе у дочери Хаим-Бенциона, когда она, уйдя с торжественного свадебного обеда, вышла на улицу подышать свежим воздухом и глазам ее представились во всей своей обыденности базар с его лавчонками, торговки на табуретках, воз, запряженный парой неуклюжих волов, и мальчонка в огромной барашковой шапке.
В таком состоянии Рохеле довелось опять услышать упоительную игру знаменитого Стемпеню.
Слушать музыку Рохеле любила с детства, ох, как любила! Музыка всегда доставляла ей радость. Стоило ей только раз услышать песню, она тотчас перенимала ее и пела своим приятным бархатным голоском. Родители не могли нарадоваться на свою дочку.
– Мужская голова у девчонки! - говорили они. - Хорошо, что она родилась девочкой, а не мальчиком, - не то бы весь мир перевернула вверх дном.
Отец и мать Рохеле, видимо, чувствовали, что в их дочери таится какая-то сила - то, что мы теперь называем талантом. Но им, людям патриархальным, казалось, что способность дочери быстро воспринимать и искусно исполнять разные мелодии - чисто умственная способность: у нее, дескать, мужская голова на плечах. Известно, что голова у нас играет самую главную роль. Слова "ай да голова! ну и головушка!" звучат у нас как высшая похвала...
Kaк бы то ни было, до пятнадцати - шестнадцати лет Рохеле пела, как вольная пташка; услышит ли новую хасидскую песенку, подхватит ли новую мелодию у кантора в синагоге или у музыкантов на свадьбе, она сейчас же повторит ее своим нежным, чистым голосом. И любо было слушать, как она поет!
Но когда Рохеле стала невестой, мать сказала;
– Фи, доченька, довольно тебе щебетать! Представь себе, ты живешь у свекра и свекрови и вдруг ни с того ни с сего зачирикаешь при них, - срам-то какой!
Рохеле, разумеется, сразу поняла, до чего это будет неприлично, и заблаговременно перестала петь. Но совершенно отказаться от пения было свыше ее сил. Часто из груди ее невольно вырывалась песня, видно, по привычке. Что поделаешь, когда само собой поется! Как приостановить бег ручья, когда не знаешь, где его истоки?.. Даже после свадьбы Рохеле нередко забывалась и начинала петь, как, бывало, пела в девичьи годы. В такиe минуты она совершенно забывала, что неподалеку сидит свекровь и слушает каждое слово.
– Ой, батюшки! Ох, гром меня порази! - восклицала Рохеле, вдруг заметив свекровь.
– Ничего, ничего! Эка важность! - спешила успокоить ее свекровь, усиленно шмыгая носом и делая вид, будто ничего не слышала. Затем она подносила невестке банку с вареньем и говорила:-Видишь, Рохеле, я боюсь, как бы наш крыжовник не засахарился. Была уж у меня такая неприятность в прошлом году: полпуда варенья испортилось.
Если Рохеле стеснялась свекрови, то о муже и говорить нечего: ни за какие блага в мире она не согласилась бы петь при Мойше-Мендле. В присутствии мужа вдруг раскрыть рот и запеть - просто дико, нелепо. Мойше-Мендл, пожалуй, не не прочь бы послушать ее, - это, несомненно, доставило бы ему удовольствие. Он не раз случайнo подслушивал пение жены и знает, что у нее ангельский голосок. Но какой уважающий себя супруг усядется среди бела дня рядом с женой, чтобы слушать ее песенки? Неподходящее это занятие для добропорядочного молодого человека. Если бы как-нибудь удалось послушать ее невзначай, это еще куда ни шло. Такие случаи бывали, хоть и весьма редко. Тогда он долго простаивал за дверью и не мог вдоволь наслушаться. Наконец, громко кашлянув для того, чтоб его приход не застал жену врасплох, он вступал в комнату с видом человека, который ничего и знать не знает.
Так прожила Рохеле круглый год одна-одинешенька среди добрых, любящих и беззаветно преданных eй людей. Нельзя сказать, чтобы ей здесь жилось плохо, как нельзя сказать, что ей здесь жилось хорoшo. Она чувствовала себя чужой среди своих, одинокой среди родных, покинутой среди любящих ее людей.
Склонившись над вышиваньем, Рохеле, по обыкновению, напевала песенку. И внезапно тоска закрадывалась в сердце, - ее тянуло туда, где она провела детство,
Мчится, мчится, мчится
Пташка золотая
Через синь морей...
Мой привет, родная,
Пташка золотая,
Отнеси ты доброй матушке моей.
Мчится, мчится, мчится
Пташка золотая
Через долы, реки, мчится без конца!
Мой привет, родная,
Пташка золотая,
Донеси до сердца моего отца!
Частенько Двося-Малка подкрадывалась на цыпочках к комнате невестки, чтобы послушать, о чем она поет.
– Что с тобой, Рохеле? По отце-матери соскучилась?
– О нет, свекровь! Я так... - с улыбкой отвечала Рохеле, утирая слезы.
XIII
Письмо от Стемпеню
Мы оставили Рохеле в тот момент, когда, погруженная в думы, она смотрела на широкую базарную площадь местечка. Нить ее мыслей вскоре была прервана нашим удальцом Стемпеню.
Этот сорви-голава сразу заметил, как приглянувшаяся ему Рохеле вышла из-за стола. Выждав несколько минут, он последовал за ней и стал рядом возле двери. Стемпеню завел разговор о Мазеповке, о родном местечке Рохеле -Сквире, которое он знал вдоль и поперек со всеми его достопримечательностями. Затем речь зашла о городе Егупце. Стемпеню как-то слышал, что Рохеле там бывала. Рохеле отвечала невпопад, с пятого на десятое.
– Скажите, - неожиданно спросил Стемпеню, - отчего это вы никогда не выйдете погулять - ни в субботу, ни в праздник? Вы здесь почти год,-пожалуй, даже больше года, - и ни разу не показались на Бердичевской улице. И забрались вы в такую даль, чуть не на край местечка. Представьте, я даже не знал, что вы здесь живете. Вчера только узнал, когда увидел вас на свадьбе... Хотел поговорить с вами, но не было возможности. Не знаете разве наших местечек? Сразу начнут языком трепать... Послушайте меня, выйдите-ка прогуляться в субботу днем по Бердичевской улице... Там все местечко будет... Обязательно приходите, слышите? Ради всего святого, в субботу днем на Бердичевской улице!
Рохеле не успела ответить, так как Двося-Малка, заметив ее отсутствие за торжественной трапезой, тут же бросилась на поиски невестки. Застав Рохеле рядом со Стемпеню, преданная свекровь вначале несколько удивилась: "С чего это вдруг они оказались вместе?" Но Стемпеню, обладавший необыкновенной способностью изворачиваться и находить выход из самого затруднительного положения, сейчас же принялся за Двосю-Малку.
– Мы здесь говорили о свадьбе у сквирского цадика. Ваша невестка была еще ребенком, когда я играл на свадьбе у дочери цадика. Она даже не помнит этой свадьбы.
– Ну, понятно, куда ей помнить!-ответила Двося-Малка. -А я вот хорошо помню свадьбу у цадика. Мы были там с мужем и ночевали в поле, такая теснота была в местечке.
– Теснота? Еще бы... Вот я вам расскажу историю почище.
И Стемпеню завел с Двосей-Малкой нескончаемый разговор о разных разностях.
Рохеле между тем ускользнула и вернулась в дом к новобрачной.
Мы уже раньше заметили, что Стемпеню был из тех, которые за словом в карман не полезут. Тут следует упомянуть еще об одном таланте Стемпеню: он, как никто, умел разговаривать с пожилыми женщинами, судачить о том да о сем, заговаривать им зубы. В этом он был мастак. "Ученая колдунья, - гласит поговорка,- опаснее природной". У Стемпеню язык был хорошо подвешен - он прошел блестящую школу. Но об этом речь впереди.
"Какая наглость! - возмущалась Рохеле. - Пригласить меня на Бердичевскую улицу! Ишь что выдумал! Не иначе, как в субботу днем на Бердичевскую улицу! Да еще ради всего святого! Да как он смеет! Только музыкант может себе позволить этакое!"
С такими мыслями вернулась Рохеле со свадьбы домой.
Пришла суббота.
После обеда, когда свекор со свекровью, а также ее муж Мойше-Мендл, как всегда, прилегли, чтобы вкусить сладость субботнего сна, которому евреи спокон веку предаются с особым наслаждением, Рохеле, по обыкновению, сидела одна у окошка и, напевая песенку, глядела на прохожих. Перед ее глазами, как обычно по субботам, мелькали аккуратно причесанные девушки с алыми и голубыми лентами в косах, в родных платьях - красных, желтых, зеленых, в натянутых на руки перчатках и в новеньких, с иголочки, блестящих скрипучих ботинках. Все они шли туда, "на гулянье", на Бердичевскую улицу. Там они будут щеголять друг перед дружкой своими алыми и голубыми лентами, своими красными, желтыми и зелеными платьями. Украдкой, как бы мимоходом, будут бросать взгляды из-под стыдливо опущенных ресниц на красивых юношей в нанковых брючках, в картузах с блестящими козырьками; и зарумянятся щеки, и забьются сердечки у девушек.... Одним словом, весело будет на Бердичевской улице.
Рохеле вce это хорошо знакомо. Почему бы ей этого не знать? Еще так недавно она тоже вплетала алые и голубые ленты в свои косы и гуляла по субботам на улице вместе с другими девушками... А теперь...
Рохеле обвела взглядом комнату. Все спят, аппетитно похрапывая. Все, все! Она одна томится здесь, словно не среди живых людей живет, а в царстве покойников. Подперев голову руками, она задумывается. На память ей приходит старинная песенка, которую она певала в юности:
Одна все, одна я,
Что камень немая
Мне некому слова сказать...
С собой говорю я,
С собой и горюю,
Что некому слова сказать...
– С субботой вас!
Рохеле подняла голову и увидела... Стемпеню.
– С субботой вac - говорю.
"Это еще что? Как вы попали сюда?" - чуть было не спросила Рохеле, отпрянув от окна.
– Вас также! - невольно вырвалось у вее, и она покраснела, как маков цвет.
– Вы не послушались меня - не вышли на Бердичевскую улицу погулять. Напрасно я глаза проглядел, вас дожидаючись. Я хотел... Мне надо... Вот читайте...
Стемпеню подал Рохеле сложенный вчетверо листок бумаги и скрылся.
Рохеле долго-долго держала в руке листок бумаги, не зная, что с ним делать, не понимая, к чему он ей. Наконец она опомнилась от удивления и развернула послание. Это оказался большой лист нотной бумаги. На нем крупными еврейскими буквами с большим количеством ошибок было написано:
"Мой дражайший ангел небесный! Когда я впервые увидел твой светлый образ, у меня посветлело в обоих глазах, и яркий огонь обжег мое сердце от горячей любви к тебе, душа моя, которая своими небесными очами вместе с твоим светлым лицом влекли меня к себе с первой минуты, ибо ты - душа моей души и жизнь моей жизни. Я не сплю по ночам и вижу тебя во сне, без тебя светлое солнце темнеет в моих глазах, и я тебя люблю, как свою сладкую жизнь, и я умираю всем своим существом, изнывая от желания вечно видеть тебя, и вечно любить тебя, и вечно быть с тобой. Навеки любящий тебя, тоскующий и вздыхающий по следам ног твоих и издали целующий твои прекрасные глаза.
Стемпеню".
XIV
Oт "героини" снова к "герою"
Оставим на время нашу "героиню" и вернемся к "герою". Забудем о Рохеле и поговорим о Стемпеню.
Правда, письмо, которое мы только что воспроизвели слово в слово, особым блеском не отличалось. Но что поделаешь? Стемпеню был и хорош собой, и удал, и музыкант, каких мало, - словом, всем взял, но... писать он был не мастер. Его покойный отец, Берл-бас, очень рано убедился, что к музыке сынок обнаруживает сильнейшее рвение, а к науке его совершенно не тянет. Не хотел учиться, хоть режь его, хоть жги его. И отец быстро приспособил его к делу, перепробовал с ним все инструменты и остановился наконец на скрипке. Берл-бас, у которого был полон дом сыновей и все - музыканты, уверял, что Стемпеню унаследовал талант своего дедушки Шмулика-трубача (который, как говорят, был знаком с великим скрипачом Паганини). К двенадцати годам Стемпеню умел уже "усаживать" невесту и играть все, что полагается на еврейской свадьбе.
Не удивительно, что Берл-бас любил Стемпеню больше, чем других детей. Все они были у него одеты в отрепья, а то и бегали вовсе нагишом. Хотя отец как строгий командир частенько драл своего любимца за уши, порол его, бил смертным боем, он в глубине души гордился сыном, считал его украшением дома, драгоценной жемчужиной, утешением на старости. Указывая на Стемпеню, отец, бывало, с гордостью говорил на своем музыкантском жаргоне:
– Видите, байструки, этого щенка? Он даст мне "папе" "Папе" - хлеб.
на старости лет. Поверьте, на него можно положиться...
Старому Берлу-басу не суждено было, однако, удержать у себя любимого сына.
Пятнадцати лет от роду Стемпеню с трехрублевкой в кармане и старой поломанной скрипкой под мышкой отправился странствовать по свету. Он скитался по бесчисленным городам и местечкам, сходясь с разными компаниями музыкантов. Больше года ему не сиделось на одном месте. Его тянуло все дальше и дальше: из Мазеповки в Степовку, из Степовки в Корец, из Корца в Балту, из Балты в Староконстантинов, оттуда в Бердичев. Так он добрался до Одессы. Но отсюда его потянуло обратно, и он снова пошел странствовать по маленьким городам и местечкам, где легче блеснуть, прогреметь, приобрести славу.
И он добился своего: где бы он ни появлялся, слава опережала его. Повсюду шла молва о странствующем по свету Стемпеню, который не знает себе paвного в игре. Легко поэтому представить себе шум, который поднимался в том или ином местечке при появлении там Стемпеню со своей "капеллой". К восемнадцати годам Стемпеню, видите ли, уже сколотил компанию и играл только на богатых и знатных свадьбах. Со временем Стемпеню положил на обе лопатки все другие оркестры: "конотопских музыкантов", тоже пользовавшихся большой известностью, "Смелянскую компанию", "винницкую", "шаргородскую" и много других, слава которых гремела по свету.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11