Бог ты мой, что творится на пристани! Мужчины, женщины, дети, узлы, подушки, мешки с постелью… Все бегут, кричат, плачут. Один обливается потом, другой ест, третий проклинает…
Вдруг раздается рев дикого зверя: «Гу-у-у-у-у!…» Это гудит пароход, чтобы скорее прощались. Начинаются поцелуи, беготня, плач, театр да и только! Все прощаются. Мы тоже. Целуемся со всей оравой. Мама целуется с Песей. Та утешает маму, просит ее не горевать: они, даст бог, вскоре увидятся в Америке… Мама машет рукой и проглатывает слезы… За последнее время она плачет гораздо меньше. Наверное, приняла что-нибудь, чтобы не плакать…
Все уже на пароходе. Мы - на пристани. Ох, и завидуем же мы им! А как я завидую Вашти! Когда-то он мне завидовал, теперь я ему. А Вашти в рваном картузе стоит на пароходе и показывает мне язык. Это он дразнится: он, мол, едет, а я нет.
Мне, конечно, очень обидно. Но я креплюсь и показываю ему кукиш. «На тебе!» Это должно означать: «Врешь! Все равно я скоро буду в Америке!»
О, пожалуйста не беспокойтесь! Скоро и я буду в Америке!…
XX. ОРАВА РАСПОЛЗАЕТСЯ
1
Со дня на день орава эмигрантов становится все меньше и меньше, и Антверпен превращается в пустыню. В субботу уезжает масса эмигрантов, и все в Америку. Уезжает с ними и мой товарищ Мотл Большой, тот самый, который научил меня «показывать губернатора», говорить животом и тому подобным вещам.
Не знаю, что такого увидел в нем мой брат Эля, но он его терпеть не может. Я думаю, что виновата Броха. У моей золовки манера подслушивать, когда говорят, подсматривать, когда смеются. Ей надо знать, почему мы смеемся! А может быть, мы смеемся над тем, что Пиня все время таскает из карманов пряники и конфеты и жует? А может быть, над фельдшером Бибером, который хвастается перед эмигрантами и так врет, что можно со смеху умереть?
Однако на этот раз она была права. Мы устроили настоящую комедию, представили ее мамашу - пекарку Ривеле - с ее ротондой. Днем и ночью она только и говорит, что о своей ротонде, которую украли на границе, рта не закрывает.
Можете себе представить, что даже моя мама не выдержала и сказала:
- Ох, сватушка! Если бы я вздумала столько говорить о моей постели и подушках, украденных на границе, сколько вы о вашей ротонде…
А пекарка Ривеле отвечает своим басом:
- Сравнили тоже!…
- Что же, у меня подушки краденые, что ли? - говорит мама.
- Краденые не краденые… Я у изголовья не стояла…
- Не понимаю, - говорит мама, - что это за разговор?
- Как аукнется, так и откликнется! - отвечает Ривеле.
- Сватушка! Я чем-нибудь задела вашу честь? - спрашивает мама.
- Кто говорит, что вы задели мою честь?
- Что же вы говорите «сравнили»?
- А разве можно сравнивать? - возмущается Ривеле. - Я говорю о своей ротонде, а вы суетесь с вашей постелью, с вашими подушками!…
- А у меня подушки краденые, что ли? - говорит мама.
- Краденые не краденые… Я у изголовья не стояла…
И снова то же самое и опять то же самое!
Комедия да и только!
2
Разумеется, мы вдвоем, то есть я, Мотл Маленький, и мой товарищ, Мотл Большой, в тот же вечер и договорились:
- Знаешь что? Я буду пекарка Ривеле, а ты будешь твоя мама… Будем представлять… Но только говорить надо теми же словами и теми же голосами. Я буду говорить басом, как пекарка Ривеле, а ты - плаксивым голосом, как твоя мама.
И вот оба Мотла нарядились. Один надел парик, а другой - платок. Созвали всю ребятню: тринадцатилетнего Мендла, сестричку золовки - Алту, Голделе с больными глазами и других эмигрантских мальчиков и девочек.
И мы принялись за работу.
М о т л М а л е н ь к и й.( Ох, сватушка! Если бы я вздумала столько говорить о моей постели и подушках, украденных на границе, сколько вы о вашей ротонде…
М о т л Б о л ь ш о й.( Сравнили тоже!…
М о т л М а л е н ь к и й. Что же, у меня подушки краденые, что ли?
М о т л Б о л ь ш о й. Краденые не краденые… Я у изголовья не стояла…
М о т л М а л е н ь к и й. Не понимаю, что это за разговор?
М о т л Б о л ь ш о й. Как аукнется, так и откликнется!
М о т л М а л е н ь к и й. Сватушка, я чем-нибудь задела вашу честь?
М о т л Б о л ь ш о й. Кто говорит, что вы задели мою честь?
М о т л М а л е н ь к и й. Что же вы говорите «сравнили»?
М о т л Б о л ь ш о й. А разве можно сравнивать? Я говорю о своей ротонде, а вы суетесь с вашей постелью!
М о т л М а л е н ь к и й. А у меня подушки краденые, что ли?
М о т л Б о л ь ш о й. Краденые не краденые… Я у изголовья не стояла…
3
Но поди угадай, что как раз в эту минуту отворятся двери, и на пороге окажутся гости: моя золовка Броха с ее мамашей, пекаркой Ривеле, с отцом - пекарем Иойной, и их сыновьями, моя мама, мой брат Эля, Пиня со своей женой, желтозубый фельдшер Бибер и еще какие-то мужчины и женщины!
Первым делом моя золовка Броха доложила, что я передразниваю всех на свете. Ей хотелось, чтобы весь свет со мной разделался.
Однако весь свет разделываться со мной не пожелал. С меня было довольно одного брата Эли. Рука у него сухая и костлявая. Если он отпустит вам сегодня вечером пощечину, у вас следы на щеке будут видны и послезавтра утром.
- Надо этих обоих Мотлов разлучить! - решила Броха.
И мой брат Эля сказал строго, что, если только увидит нас вдвоем, он из меня котлету сделает! Хотел бы я видеть, как он из меня котлету сделает? Он забывает, что есть на свете мама, которая скорее даст выцарапать свои больные глаза, чем допустит, чтоб из меня котлету сделали.
4
С мамиными глазами дело обстоит неважно. То есть скверно, очень скверно! Говорят, что ее не пустят на пароход ни за миллион! Надо бежать из Антверпена. Здесь врачи - злодеи! Смотрят прямо в глаза и чуть заметят у вас трахому, - кончено! Нет у них ни к кому ни уважения, ни жалости! Придется нам ехать в Америку другим путем. Каким, - еще не знаем. Путей-то много, было бы с чем ехать. Похоже на то, что в кармане у моего брата Эли уже «светает». Весь капитал, который мы выручили за нашу половину дома, ушел на врачей и фельдшеров - все из-за маминых глаз. Я подслушал однажды, как мой брат Эля сказал, обращаясь к Пине:
- Дотащиться бы нам как-нибудь до Лондона!
Я, конечно, предпочел бы ехать прямо в Америку, а не в Лондон. Наша соседка Песя-толстая со всей своей оравой давно уже в Америке. Они уже «делают жизнь». Вашти небось уже разгуливает по улицам, заложив руки в карманы, и грызет орешки. Наши родичи - пекарь Иойна с женой, с сыновьями и с моей невестой Алтой - не могли дождаться маминых глаз и уехали в Америку одни.
Ох, что творилось в тот день в Антверпене! Мы не позволили маме идти к пароходу, потому что при расставании с родственниками она будет плакать и вконец погубит свои глаза.
Но что толку? Она еще сильнее плакала. Она твердит, что мы лишаем ее единственного утешения - хотя бы выплакать свое горе, сердце облегчить!… Но кто ее слушает?
5
Знаете, кто рад отъезду наших родичей? Ни за что не угадаете, - Голделе! Та самая девочка с больными глазами, родители которой уже больше года в Америке, а она все еще лечит глаза в Антверпене. Услыхав, что наши родственники собираются уезжать, она чуть в пляс не пустилась. В чем дело? Она терпеть не может Алту, которую мне когда-то прочили в невесты. Не любит она ее за чванство. Голделе ненавидит зазнаек.
- Твою невесту с рыжими косичками я видеть не могу: она гордячка! - сказала мне однажды Голделе. При этом лицо у нее пылало как огонь.
- Откуда у Алты взялись рыжие косички, когда они вовсе черные? - удивился я.
Но Голделе еще пуще рассердилась, расплакалась и сказала:
- Рыжие! Рыжие! Рыжие!
Когда Голделе сердится, ее лучше всего оставить в покое, пока она отойдет. Уляжется гнев, - ее узнать нельзя. Со мной она совсем как сестра. Рассказывает мне обо всем: как она работает в гостинице, подметает комнаты, кормит кур, нянчит ребят (хозяйка, у которой она живет, долгое время не имела детей; сейчас господь подарил ей сразу двойню). Затем Голделе рассказывает, как она ежедневно ходит лечить глаза и как доктор делает ей прижигание тем же синим камнем, что и другим больным.
- Эх, был бы у меня свой собственный камень, может быть, я увидела бы когда-нибудь своих папу и маму…
Так говорит Голделе, и на ее больные глаза навертываются слезы. У меня сердце разрывается. Не могу я слышать, как она говорит о своих родителях. Не могу видеть, как она плачет.
Я говорю ей:
- Знаешь, Голделе. Вот я еду в Америку. Я там сделаю жизнь и пришлю тебе оттуда синий камень.
- Не обманешь? Поклянись верой и правдой! - отвечает Голделе.
Я клянусь верой и правдой, что не забуду о ней. Как только господь мне поможет, как только начну «делать жизнь» в Америке, - сейчас же вышлю ей синий камень.
6
Я уже знаю наверное, что в субботу утром мы едем в Лондон. Мы уже готовимся в путь. Моя мама, золовка Броха и Тайбл ходят из гостиницы в гостиницу прощаться с эмигрантами. И не столько прощаться, сколько излить свою душу перед другими людьми.
Что же оказывается? Нам еще грех жаловаться! Есть среди эмигрантов такие злосчастные, которые нам завидуют. Об их горестях даже не расскажешь. Все они у себя дома были зажиточными людьми, у всех был дом - полная чаша. У всех столовались нищие. Все они желают иметь столько, сколько у них отобрали. Все удачно выдали замуж и женили своих детей… А теперь все они нищие.
Странные люди! Мне уже приелись все эти истории. Раньше, бывало, как услышу про погром, я сразу настораживаюсь. Теперь я удираю. Мне больше нравятся веселые истории. Был у нас один веселый человек, хоть и лгун ужасный, - фельдшер Бибер, но и он уже в Америке.
- Небось врет там почем зря! - говорит Пиня.
- Долго ему врать не дадут. Не беспокойтесь. В Америке таких не любят… Там лгун хуже вора! - отвечает Эля.
- А почему ты знаешь? - спрашивает Броха.
И начинается канитель: я и Пиня поддерживаем брата Элю, а Тайбл держит сторону Брохи. Одни говорят одно, другие - наоборот.
Мы, мужчины: Америка - страна сплошной правды!…
Они, женщины: Америка - страна сплошных лгунов!
Мы, мужчины: Америка зиждется на правде, справедливости и сострадании!
Они, женщины: Воровство, разбой, шарлатанство!…
К счастью, вмешивается мама.
- Детки, - говорит она, - к чему вам ссориться из-за Америки, когда мы еще в Антверпене?
Она, конечно, права. Мы все еще в Антверпене. Но уже не надолго. Скоро-скоро мы уезжаем в Лондон. Все разъезжаются, все эмигранты, вся орава.
Что станется с Антверпеном?!
XXI. ПРОЩАЙ, АНТВЕРПЕН!
1
Ни один город мне не было так жалко покидать, как Антверпен. И не столько город, сколько людей. И не столько здешних людей вообще, сколько ораву эмигрантов. И не столько саму ораву, сколько моих товарищей и подруг. Многие уехали раньше нас. Вашти, Алта, Мотл Большой давно уже в Америке - делают жизнь. Остался один Мендл (Броха прозвала его «лошаком»), да еще Голделе - девочка с больными глазами. И больше никого. Что будет делать «Эзра», которая помогает эмигрантам? Кому она будет помогать? Затем жаль мне и сам Антверпен. Я буду скучать по Антверпену. Славный город, славные люди! Все торгуют брильянтами. Все носятся с камнями. Все знают одно дело: резать, гранить, шлифовать камни. Кого ни встретишь, - либо камнерез, либо гранильщик, либо шлифовщик. Многие мальчики из нашей оравы остались здесь и стали камнерезами. Если бы мы не рвались так в Америку, меня бы тоже отдали учиться, сделали бы камнерезом. Моему брату Эле нравится это дело. Нашему другу Пине - тоже. Будь они помоложе, они, говорят, и сами принялись бы за работу - камни шлифовать. Броха смеется над ними. Она говорит, что драгоценные камни хорошо носить, а не шлифовать. Жена Пини тоже такого мнения. Тайбл и сама не прочь носить камни. Каждый день они ходят разглядывать витрины и налюбоваться не могут на брильянты и алмазы, которые валяются, как мусор.
У женщин голова кругом идет, в глазах все мелькает. Выдержать не могут! Пиня смеется над ними. Он говорит, что все эти камни для него выеденного яйца не стоят. А те, что гонятся за ними, кажутся ему сумасшедшими. Думаете, он стихов про них не сочинил? Вот как они начинаются:
Антверпен - город камней!
Знает об этом весь свет,
Кругом полно богачей, -
Нищих в Антверпене нет!
Замечательная страна!
Алмазам - грош цена.
Брильянтов здесь больше всего!
Драгоценностей? Уйма различных!
Не хватает им лишь одного -
… Наличных…
Дальше не помню.
2
Запомнить все стихи, которые сочиняет Пиня, - надо иметь министерскую голову! Мой брат Эля ругается с ним из-за этого. Он говорит, если в «Эзре» узнают, что мы сочиняем стишки про Антверпен, нас выгонят из города. А мы и перед отъездом крепко надеемся на то, что «Эзра» нам чем-нибудь поможет.
Мы ходим туда каждый день. Мы там свои люди. Девушка, которая записывает в книгу, фрейлейн Зайчик, знает всех нас по именам. Меня она любит как родного, с мамой она как сестра. Можете представить, какова она, если даже Броха считает, что у барышни Зайчик добрая, еврейская душа. Вся орава эмигрантов в нее влюблена. И особенно за то, что она разговаривает с ними не по-немецки, а по-еврейски. Остальные все говорят только по-немецки, хоть ты им кол на голове теши! Пиня заявляет, что страна эта немцам не принадлежит и что евреи могли бы здесь говорить по-еврейски. Ничего бы им от этого не сделалось. Но все евреи по эту сторону границы не любят еврейского языка. Даже нищие, и те говорят здесь по-немецки. С голоду помирать будут, лишь бы по-немецки! Так говорит Броха и торопит, чтобы мы скорее ехали в Лондон. Ей уже надоел Антверпен и здешний язык. На каждом шагу только и слышишь: «Брильянты! Алмазы!» Все таскают полные карманы камней. А нам хоть бы один брильянтик перепал!
- Потерял бы кто-нибудь парочку алмазов, а я бы их нашла! - говорит Броха, и глаза у нее при этом горят.
Не знаю, почему Броха так сохнет по алмазам и брильянтам? Я отдал бы вам все камни на свете за один ящик с красками и с кисточкой для рисования. Недавно я нарисовал пароход, битком набитый эмигрантами, и подарил этот рисунок Голделе. Она показала его барышне Зайчик, а та показала всем в «Эзре». Увидал это брат Эля, и опять мне досталось:
- Человечки?! Перестанешь ты когда-нибудь человечков малевать?
Давно уже Эля не колотил меня так. Я рассказал об этом Голделе, а она - барышне Зайчик. Тогда барышня Зайчик поймала моего брата и стала выговаривать ему за то, что он меня бьет. Брат Эля выслушал, вернулся домой и тогда только задал мне по-настоящему. Он говорит, что должен выбить из меня эту дурь - малевать человечков.
3
Сегодня мы в последний раз были в «Эзре». Что мы там делали, я не знаю. Брат Эля о чем-то толковал. Пиня размахивал руками. Броха вмешивалась в их разговор, мама плакала. «Эзровцы» тоже что-то говорили, по-немецки разумеется. Их было трое, и каждый из них щеголял своим немецким языком… О чем они говорили, я понятия не имею! Мысленно я уже на корабле, на море, в Лондоне, в Америке… Но в эту минуту прибегает Голделе и единым духом:
- Едешь?
- Еду!
- Когда?
- Завтра.
- Куда?
- В Лондон.
- А оттуда?
- В Америку.
- А я остаюсь здесь с больными глазами, а мои родители, бог весть, увижу ли я их когда-нибудь!
Голделе плачет. У меня сердце щемит. Хочу ее утешить, - нет слов. Смотрю на нее и думаю: «Господи боже мой! Чего ты хочешь от этой девочки? Что она тебе плохого сделала?»
Беру ее за руку, ласкаю:
- Не плачь, Голделе! Вот увидишь, приеду я в Америку, устроюсь и первым делом вышлю тебе синий камень для глаз. А потом я вышлю тебе шифскарту, то есть половину шифскарты, - ведь тебе еще десяти лет нет. Приедешь в Америку, а там в «Кестл-Гартл» тебя будут ждать папа и мама. Я тоже буду там. Как будешь подъезжать к Америке, смотри на «Кестл-Гартл» в оба и ищи меня глазами. Я буду держать в руках вот этот карандаш! Видишь? Увидишь в Америке мальчика с таким карандашом в руках, - так и знай, что это я, Мотл. Потом, когда выйдешь на берег, поцелуешься с папой и мамой. Но домой ты с ними не пойдешь. Ты отдашь им свои вещи, а сама пойдешь со мной - Америку смотреть. Я покажу тебе всю Америку, потому что буду уже знать там все вдоль и поперек. Потом приведу тебя домой к твоим родителям, будешь с ними ужинать, свежий бульон…
Голделе не стала слушать дальше. Она бросилась ко мне на шею и начала меня целовать. А я - ее.
4
Манера, доложу я вам, у этой Брохи: появляется где не надо. Принесла ее нелегкая как раз в ту минуту, когда я прощался с Голделе! Она ничего не сказала, ни полслова не проронила. Протянула только своим басом на целых три версты:
- Во-о-о-о-т оно что-о-о-о!…
Потом как-то по-особому поджала губы и покрутила носом. Да еще кашлянула при этом: «К-хм!» И отправилась прямо к моему брату Эле.
Что она ему говорила, я не знаю. Знаю только, что, когда мы вышли из «Эзры», он закатил мне пощечину, да такую, что у меня в обоих ушах зазвенело.
- За что? - спросила мама. - Что случилось?
- Он знает за что! - ответил Эля, и мы все пошли в гостиницу.
А там - шум, сутолока. Надо укладываться. Я люблю смотреть, как укладываются. Мой брат Эля мастер по упаковке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Вдруг раздается рев дикого зверя: «Гу-у-у-у-у!…» Это гудит пароход, чтобы скорее прощались. Начинаются поцелуи, беготня, плач, театр да и только! Все прощаются. Мы тоже. Целуемся со всей оравой. Мама целуется с Песей. Та утешает маму, просит ее не горевать: они, даст бог, вскоре увидятся в Америке… Мама машет рукой и проглатывает слезы… За последнее время она плачет гораздо меньше. Наверное, приняла что-нибудь, чтобы не плакать…
Все уже на пароходе. Мы - на пристани. Ох, и завидуем же мы им! А как я завидую Вашти! Когда-то он мне завидовал, теперь я ему. А Вашти в рваном картузе стоит на пароходе и показывает мне язык. Это он дразнится: он, мол, едет, а я нет.
Мне, конечно, очень обидно. Но я креплюсь и показываю ему кукиш. «На тебе!» Это должно означать: «Врешь! Все равно я скоро буду в Америке!»
О, пожалуйста не беспокойтесь! Скоро и я буду в Америке!…
XX. ОРАВА РАСПОЛЗАЕТСЯ
1
Со дня на день орава эмигрантов становится все меньше и меньше, и Антверпен превращается в пустыню. В субботу уезжает масса эмигрантов, и все в Америку. Уезжает с ними и мой товарищ Мотл Большой, тот самый, который научил меня «показывать губернатора», говорить животом и тому подобным вещам.
Не знаю, что такого увидел в нем мой брат Эля, но он его терпеть не может. Я думаю, что виновата Броха. У моей золовки манера подслушивать, когда говорят, подсматривать, когда смеются. Ей надо знать, почему мы смеемся! А может быть, мы смеемся над тем, что Пиня все время таскает из карманов пряники и конфеты и жует? А может быть, над фельдшером Бибером, который хвастается перед эмигрантами и так врет, что можно со смеху умереть?
Однако на этот раз она была права. Мы устроили настоящую комедию, представили ее мамашу - пекарку Ривеле - с ее ротондой. Днем и ночью она только и говорит, что о своей ротонде, которую украли на границе, рта не закрывает.
Можете себе представить, что даже моя мама не выдержала и сказала:
- Ох, сватушка! Если бы я вздумала столько говорить о моей постели и подушках, украденных на границе, сколько вы о вашей ротонде…
А пекарка Ривеле отвечает своим басом:
- Сравнили тоже!…
- Что же, у меня подушки краденые, что ли? - говорит мама.
- Краденые не краденые… Я у изголовья не стояла…
- Не понимаю, - говорит мама, - что это за разговор?
- Как аукнется, так и откликнется! - отвечает Ривеле.
- Сватушка! Я чем-нибудь задела вашу честь? - спрашивает мама.
- Кто говорит, что вы задели мою честь?
- Что же вы говорите «сравнили»?
- А разве можно сравнивать? - возмущается Ривеле. - Я говорю о своей ротонде, а вы суетесь с вашей постелью, с вашими подушками!…
- А у меня подушки краденые, что ли? - говорит мама.
- Краденые не краденые… Я у изголовья не стояла…
И снова то же самое и опять то же самое!
Комедия да и только!
2
Разумеется, мы вдвоем, то есть я, Мотл Маленький, и мой товарищ, Мотл Большой, в тот же вечер и договорились:
- Знаешь что? Я буду пекарка Ривеле, а ты будешь твоя мама… Будем представлять… Но только говорить надо теми же словами и теми же голосами. Я буду говорить басом, как пекарка Ривеле, а ты - плаксивым голосом, как твоя мама.
И вот оба Мотла нарядились. Один надел парик, а другой - платок. Созвали всю ребятню: тринадцатилетнего Мендла, сестричку золовки - Алту, Голделе с больными глазами и других эмигрантских мальчиков и девочек.
И мы принялись за работу.
М о т л М а л е н ь к и й.( Ох, сватушка! Если бы я вздумала столько говорить о моей постели и подушках, украденных на границе, сколько вы о вашей ротонде…
М о т л Б о л ь ш о й.( Сравнили тоже!…
М о т л М а л е н ь к и й. Что же, у меня подушки краденые, что ли?
М о т л Б о л ь ш о й. Краденые не краденые… Я у изголовья не стояла…
М о т л М а л е н ь к и й. Не понимаю, что это за разговор?
М о т л Б о л ь ш о й. Как аукнется, так и откликнется!
М о т л М а л е н ь к и й. Сватушка, я чем-нибудь задела вашу честь?
М о т л Б о л ь ш о й. Кто говорит, что вы задели мою честь?
М о т л М а л е н ь к и й. Что же вы говорите «сравнили»?
М о т л Б о л ь ш о й. А разве можно сравнивать? Я говорю о своей ротонде, а вы суетесь с вашей постелью!
М о т л М а л е н ь к и й. А у меня подушки краденые, что ли?
М о т л Б о л ь ш о й. Краденые не краденые… Я у изголовья не стояла…
3
Но поди угадай, что как раз в эту минуту отворятся двери, и на пороге окажутся гости: моя золовка Броха с ее мамашей, пекаркой Ривеле, с отцом - пекарем Иойной, и их сыновьями, моя мама, мой брат Эля, Пиня со своей женой, желтозубый фельдшер Бибер и еще какие-то мужчины и женщины!
Первым делом моя золовка Броха доложила, что я передразниваю всех на свете. Ей хотелось, чтобы весь свет со мной разделался.
Однако весь свет разделываться со мной не пожелал. С меня было довольно одного брата Эли. Рука у него сухая и костлявая. Если он отпустит вам сегодня вечером пощечину, у вас следы на щеке будут видны и послезавтра утром.
- Надо этих обоих Мотлов разлучить! - решила Броха.
И мой брат Эля сказал строго, что, если только увидит нас вдвоем, он из меня котлету сделает! Хотел бы я видеть, как он из меня котлету сделает? Он забывает, что есть на свете мама, которая скорее даст выцарапать свои больные глаза, чем допустит, чтоб из меня котлету сделали.
4
С мамиными глазами дело обстоит неважно. То есть скверно, очень скверно! Говорят, что ее не пустят на пароход ни за миллион! Надо бежать из Антверпена. Здесь врачи - злодеи! Смотрят прямо в глаза и чуть заметят у вас трахому, - кончено! Нет у них ни к кому ни уважения, ни жалости! Придется нам ехать в Америку другим путем. Каким, - еще не знаем. Путей-то много, было бы с чем ехать. Похоже на то, что в кармане у моего брата Эли уже «светает». Весь капитал, который мы выручили за нашу половину дома, ушел на врачей и фельдшеров - все из-за маминых глаз. Я подслушал однажды, как мой брат Эля сказал, обращаясь к Пине:
- Дотащиться бы нам как-нибудь до Лондона!
Я, конечно, предпочел бы ехать прямо в Америку, а не в Лондон. Наша соседка Песя-толстая со всей своей оравой давно уже в Америке. Они уже «делают жизнь». Вашти небось уже разгуливает по улицам, заложив руки в карманы, и грызет орешки. Наши родичи - пекарь Иойна с женой, с сыновьями и с моей невестой Алтой - не могли дождаться маминых глаз и уехали в Америку одни.
Ох, что творилось в тот день в Антверпене! Мы не позволили маме идти к пароходу, потому что при расставании с родственниками она будет плакать и вконец погубит свои глаза.
Но что толку? Она еще сильнее плакала. Она твердит, что мы лишаем ее единственного утешения - хотя бы выплакать свое горе, сердце облегчить!… Но кто ее слушает?
5
Знаете, кто рад отъезду наших родичей? Ни за что не угадаете, - Голделе! Та самая девочка с больными глазами, родители которой уже больше года в Америке, а она все еще лечит глаза в Антверпене. Услыхав, что наши родственники собираются уезжать, она чуть в пляс не пустилась. В чем дело? Она терпеть не может Алту, которую мне когда-то прочили в невесты. Не любит она ее за чванство. Голделе ненавидит зазнаек.
- Твою невесту с рыжими косичками я видеть не могу: она гордячка! - сказала мне однажды Голделе. При этом лицо у нее пылало как огонь.
- Откуда у Алты взялись рыжие косички, когда они вовсе черные? - удивился я.
Но Голделе еще пуще рассердилась, расплакалась и сказала:
- Рыжие! Рыжие! Рыжие!
Когда Голделе сердится, ее лучше всего оставить в покое, пока она отойдет. Уляжется гнев, - ее узнать нельзя. Со мной она совсем как сестра. Рассказывает мне обо всем: как она работает в гостинице, подметает комнаты, кормит кур, нянчит ребят (хозяйка, у которой она живет, долгое время не имела детей; сейчас господь подарил ей сразу двойню). Затем Голделе рассказывает, как она ежедневно ходит лечить глаза и как доктор делает ей прижигание тем же синим камнем, что и другим больным.
- Эх, был бы у меня свой собственный камень, может быть, я увидела бы когда-нибудь своих папу и маму…
Так говорит Голделе, и на ее больные глаза навертываются слезы. У меня сердце разрывается. Не могу я слышать, как она говорит о своих родителях. Не могу видеть, как она плачет.
Я говорю ей:
- Знаешь, Голделе. Вот я еду в Америку. Я там сделаю жизнь и пришлю тебе оттуда синий камень.
- Не обманешь? Поклянись верой и правдой! - отвечает Голделе.
Я клянусь верой и правдой, что не забуду о ней. Как только господь мне поможет, как только начну «делать жизнь» в Америке, - сейчас же вышлю ей синий камень.
6
Я уже знаю наверное, что в субботу утром мы едем в Лондон. Мы уже готовимся в путь. Моя мама, золовка Броха и Тайбл ходят из гостиницы в гостиницу прощаться с эмигрантами. И не столько прощаться, сколько излить свою душу перед другими людьми.
Что же оказывается? Нам еще грех жаловаться! Есть среди эмигрантов такие злосчастные, которые нам завидуют. Об их горестях даже не расскажешь. Все они у себя дома были зажиточными людьми, у всех был дом - полная чаша. У всех столовались нищие. Все они желают иметь столько, сколько у них отобрали. Все удачно выдали замуж и женили своих детей… А теперь все они нищие.
Странные люди! Мне уже приелись все эти истории. Раньше, бывало, как услышу про погром, я сразу настораживаюсь. Теперь я удираю. Мне больше нравятся веселые истории. Был у нас один веселый человек, хоть и лгун ужасный, - фельдшер Бибер, но и он уже в Америке.
- Небось врет там почем зря! - говорит Пиня.
- Долго ему врать не дадут. Не беспокойтесь. В Америке таких не любят… Там лгун хуже вора! - отвечает Эля.
- А почему ты знаешь? - спрашивает Броха.
И начинается канитель: я и Пиня поддерживаем брата Элю, а Тайбл держит сторону Брохи. Одни говорят одно, другие - наоборот.
Мы, мужчины: Америка - страна сплошной правды!…
Они, женщины: Америка - страна сплошных лгунов!
Мы, мужчины: Америка зиждется на правде, справедливости и сострадании!
Они, женщины: Воровство, разбой, шарлатанство!…
К счастью, вмешивается мама.
- Детки, - говорит она, - к чему вам ссориться из-за Америки, когда мы еще в Антверпене?
Она, конечно, права. Мы все еще в Антверпене. Но уже не надолго. Скоро-скоро мы уезжаем в Лондон. Все разъезжаются, все эмигранты, вся орава.
Что станется с Антверпеном?!
XXI. ПРОЩАЙ, АНТВЕРПЕН!
1
Ни один город мне не было так жалко покидать, как Антверпен. И не столько город, сколько людей. И не столько здешних людей вообще, сколько ораву эмигрантов. И не столько саму ораву, сколько моих товарищей и подруг. Многие уехали раньше нас. Вашти, Алта, Мотл Большой давно уже в Америке - делают жизнь. Остался один Мендл (Броха прозвала его «лошаком»), да еще Голделе - девочка с больными глазами. И больше никого. Что будет делать «Эзра», которая помогает эмигрантам? Кому она будет помогать? Затем жаль мне и сам Антверпен. Я буду скучать по Антверпену. Славный город, славные люди! Все торгуют брильянтами. Все носятся с камнями. Все знают одно дело: резать, гранить, шлифовать камни. Кого ни встретишь, - либо камнерез, либо гранильщик, либо шлифовщик. Многие мальчики из нашей оравы остались здесь и стали камнерезами. Если бы мы не рвались так в Америку, меня бы тоже отдали учиться, сделали бы камнерезом. Моему брату Эле нравится это дело. Нашему другу Пине - тоже. Будь они помоложе, они, говорят, и сами принялись бы за работу - камни шлифовать. Броха смеется над ними. Она говорит, что драгоценные камни хорошо носить, а не шлифовать. Жена Пини тоже такого мнения. Тайбл и сама не прочь носить камни. Каждый день они ходят разглядывать витрины и налюбоваться не могут на брильянты и алмазы, которые валяются, как мусор.
У женщин голова кругом идет, в глазах все мелькает. Выдержать не могут! Пиня смеется над ними. Он говорит, что все эти камни для него выеденного яйца не стоят. А те, что гонятся за ними, кажутся ему сумасшедшими. Думаете, он стихов про них не сочинил? Вот как они начинаются:
Антверпен - город камней!
Знает об этом весь свет,
Кругом полно богачей, -
Нищих в Антверпене нет!
Замечательная страна!
Алмазам - грош цена.
Брильянтов здесь больше всего!
Драгоценностей? Уйма различных!
Не хватает им лишь одного -
… Наличных…
Дальше не помню.
2
Запомнить все стихи, которые сочиняет Пиня, - надо иметь министерскую голову! Мой брат Эля ругается с ним из-за этого. Он говорит, если в «Эзре» узнают, что мы сочиняем стишки про Антверпен, нас выгонят из города. А мы и перед отъездом крепко надеемся на то, что «Эзра» нам чем-нибудь поможет.
Мы ходим туда каждый день. Мы там свои люди. Девушка, которая записывает в книгу, фрейлейн Зайчик, знает всех нас по именам. Меня она любит как родного, с мамой она как сестра. Можете представить, какова она, если даже Броха считает, что у барышни Зайчик добрая, еврейская душа. Вся орава эмигрантов в нее влюблена. И особенно за то, что она разговаривает с ними не по-немецки, а по-еврейски. Остальные все говорят только по-немецки, хоть ты им кол на голове теши! Пиня заявляет, что страна эта немцам не принадлежит и что евреи могли бы здесь говорить по-еврейски. Ничего бы им от этого не сделалось. Но все евреи по эту сторону границы не любят еврейского языка. Даже нищие, и те говорят здесь по-немецки. С голоду помирать будут, лишь бы по-немецки! Так говорит Броха и торопит, чтобы мы скорее ехали в Лондон. Ей уже надоел Антверпен и здешний язык. На каждом шагу только и слышишь: «Брильянты! Алмазы!» Все таскают полные карманы камней. А нам хоть бы один брильянтик перепал!
- Потерял бы кто-нибудь парочку алмазов, а я бы их нашла! - говорит Броха, и глаза у нее при этом горят.
Не знаю, почему Броха так сохнет по алмазам и брильянтам? Я отдал бы вам все камни на свете за один ящик с красками и с кисточкой для рисования. Недавно я нарисовал пароход, битком набитый эмигрантами, и подарил этот рисунок Голделе. Она показала его барышне Зайчик, а та показала всем в «Эзре». Увидал это брат Эля, и опять мне досталось:
- Человечки?! Перестанешь ты когда-нибудь человечков малевать?
Давно уже Эля не колотил меня так. Я рассказал об этом Голделе, а она - барышне Зайчик. Тогда барышня Зайчик поймала моего брата и стала выговаривать ему за то, что он меня бьет. Брат Эля выслушал, вернулся домой и тогда только задал мне по-настоящему. Он говорит, что должен выбить из меня эту дурь - малевать человечков.
3
Сегодня мы в последний раз были в «Эзре». Что мы там делали, я не знаю. Брат Эля о чем-то толковал. Пиня размахивал руками. Броха вмешивалась в их разговор, мама плакала. «Эзровцы» тоже что-то говорили, по-немецки разумеется. Их было трое, и каждый из них щеголял своим немецким языком… О чем они говорили, я понятия не имею! Мысленно я уже на корабле, на море, в Лондоне, в Америке… Но в эту минуту прибегает Голделе и единым духом:
- Едешь?
- Еду!
- Когда?
- Завтра.
- Куда?
- В Лондон.
- А оттуда?
- В Америку.
- А я остаюсь здесь с больными глазами, а мои родители, бог весть, увижу ли я их когда-нибудь!
Голделе плачет. У меня сердце щемит. Хочу ее утешить, - нет слов. Смотрю на нее и думаю: «Господи боже мой! Чего ты хочешь от этой девочки? Что она тебе плохого сделала?»
Беру ее за руку, ласкаю:
- Не плачь, Голделе! Вот увидишь, приеду я в Америку, устроюсь и первым делом вышлю тебе синий камень для глаз. А потом я вышлю тебе шифскарту, то есть половину шифскарты, - ведь тебе еще десяти лет нет. Приедешь в Америку, а там в «Кестл-Гартл» тебя будут ждать папа и мама. Я тоже буду там. Как будешь подъезжать к Америке, смотри на «Кестл-Гартл» в оба и ищи меня глазами. Я буду держать в руках вот этот карандаш! Видишь? Увидишь в Америке мальчика с таким карандашом в руках, - так и знай, что это я, Мотл. Потом, когда выйдешь на берег, поцелуешься с папой и мамой. Но домой ты с ними не пойдешь. Ты отдашь им свои вещи, а сама пойдешь со мной - Америку смотреть. Я покажу тебе всю Америку, потому что буду уже знать там все вдоль и поперек. Потом приведу тебя домой к твоим родителям, будешь с ними ужинать, свежий бульон…
Голделе не стала слушать дальше. Она бросилась ко мне на шею и начала меня целовать. А я - ее.
4
Манера, доложу я вам, у этой Брохи: появляется где не надо. Принесла ее нелегкая как раз в ту минуту, когда я прощался с Голделе! Она ничего не сказала, ни полслова не проронила. Протянула только своим басом на целых три версты:
- Во-о-о-о-т оно что-о-о-о!…
Потом как-то по-особому поджала губы и покрутила носом. Да еще кашлянула при этом: «К-хм!» И отправилась прямо к моему брату Эле.
Что она ему говорила, я не знаю. Знаю только, что, когда мы вышли из «Эзры», он закатил мне пощечину, да такую, что у меня в обоих ушах зазвенело.
- За что? - спросила мама. - Что случилось?
- Он знает за что! - ответил Эля, и мы все пошли в гостиницу.
А там - шум, сутолока. Надо укладываться. Я люблю смотреть, как укладываются. Мой брат Эля мастер по упаковке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25