Селестен Пу довольно быстро находит ферму Рукье, ему для этого даже не надо оставаться сиротой. Это дом с заделанными кирпичом, камнем и цементом пробоинами. Его поддерживают две сваи, между которыми развешано белье. Мадам Рукье сообщает, что их дочь уехала в Нормандию с животом и бродягой из Ланса, что она получила открытку из Трувиля, что у дочери все в порядке, та занята по хозяйству и рожать ей в октябре. Селестен и Сильвен остались во дворе и играют с собаками. В чистенькой кухне, пахнущей подвешенными к потолку связками чеснока, как поступают на юге, и это благоприятно для сердца и изгоняет дьявола, Матильда выпивает стакан лимонада.
Коробку «Пел-Мэл» вырыла малышка Жанетта. Ей было десять лет, она уже умела читать. Помчалась по дороге и встретила солдат, а потом вернулась на ферму, где схлопотала пару затрещин за ослушание и за то, что носилась среди всякой гадости, которая того и гляди взорвется. Начиная с этой минуты мадам Рукье считает, что все видела сама. Она отправилась к солдатам, которые раскопали могилу в поле Ясинта Депреза, туда тотчас принесли пять белых гробов и уложили в них трупы.
«Естественно, вид у них был тот еще», — говорит женщина. Матильда холодно кивает: «Разумеется». Все пятеро лежали под большим темным брезентом, кто с повязкой на левой, а кто на правой руке. Мадам Рукье не смогла подойти ближе, тем более что прибежали другие соседи и солдаты начали сердиться. Но она все слышала. Ей известно, что у одного из несчастных была фамилия Нотр-Дам, у другого — Буке, как букет роз, третий был итальянец. Капрал или сержант — она не разбирается в чинах, — командовавший солдатами, громко называл имена, год рождения и год призыва, значившиеся на их солдатских бирках, пока их укладывали в гробы, и ей помнится, что самому молодому из них не было и двадцати лет.
Гробы увезли на грузовике, запряженном лошадьми. Было холодно. Башмаки и колеса скользили по подмерзшей земле. Тогда-то один из солдат, нехороший парижанин, обернулся к ним и крикнул: «Вы как банда коршунов! Не нашли ничего лучше, как пялиться на мертвых?» Некоторые так обиделись на его слова, что, вернувшись, сразу пожаловались мэру. Но их офицер, к которому тот обратился по этому поводу, стал поливать его еще чище. Даже сказал, что пусть он найдет скрипку, чтобы помочиться туда — представляете? помочиться туда! — что это будет, мол, то же самое, как пускать при нем слюни. Наконец в апреле эти солдаты уехали, остались англичане — те были повежливее, а может, их просто не понимали.
Немного позже поднялся ветер, шелестя листьями вязов Угрюмого Бинго. Матильде хочется вернуться туда. Селестен Пу говорит ей: «Ты напрасно себя мучаешь! Для чего?» Она сама не знает. Смотрит, как заходящее солнце освещает холм. Сильвен уехал на машине заправиться. Она спрашивает: «Как выглядела перчатка, которую ты отдал Манешу?» Селестен отвечает — красная с белыми полосами на запястье, ее связала подружка детства из Олерона. Он не хотел расставаться с этим сувениром, поэтому до конца зимы носил вторую на правой руке вместе с офицерской кожаной перчаткой цвета свежего масла, для которой позднее раздобыл парную.
Она представляет его себе в красной вязаной перчатке и кожаной офицерской, цвета свежего масла, с каской на голове, с мешками, скаткой и караваями хлеба. Она взволнована. Селестен спрашивает: «Почему ты спросила про перчатку? Мадам Рукье ведь сказала, что видела ее на руке одного из пятерых похороненных солдат». Матильда говорит: «Вот именно, что нет». Тот задумывается: «Может быть, она не обратила внимания или, может быть, забыла. Может быть, Манеш ее потерял». Матильда считает, что для такой яркой перчатки слишком много «может быть». Стоя рядом, он помалкивает. А потом говорит: «Когда Манеш сооружал Снеговика, она была на нем, это точно. Мадам Рукье не могла всего увидеть, она стояла далеко, вот и все».
Он расхаживает по полю. И она понимает, что Селестен Пу пытается восстановить в памяти местность, взяв за точку отсчета деревья и русло ручья, и таким образом найти место, где Манеш лепил Снеговика. С расстояния пятидесяти-шестидесяти метров от нее он кричит: «Василек был тут, когда товарищи увидели, как он упал. Не могли же они все это придумать!»
Матильда успела привязаться к солдату Тото. Он ее понимает, не торопит. К тому же всю зиму носил разные перчатки из-за того, что помог Манешу. Иначе она бы давно послала его поискать скрипку.
В тот же вечер, в пятницу 8 августа 1924 года в пероннской таверне «Оплот» в течение одного часа произошли три события, настолько потрясших Матильду, что, вспоминая, она с трудом отделяет одно от другого — все они, похоже, были отблесками одной грозы.
Сначала, едва они устраиваются в столовой, к ней подходит дама ее лет, в бежевом с черным платье и в шляпке-колоколе, и представляется по-французски почти без акцента. Это худощавая невысокая брюнетка с голубыми глазами, не красивая и не уродливая, австриячка. Путешествует с мужем, которого в конце зала оставила доедать раков, говорит, что он пруссак, таможенный чиновник. Заметив, что Матильда смотрит в его сторону, тот приподнимается и приветствует ее резким кивком головы. Ее зовут Хейди Вейсс. От метрдотеля она узнала, что Матильда потеряла жениха в траншее Угрюмого Бинго или Бинг в Угрюмый день, или, вероятнее всего, Буинг в Угрюмый день — так звали грозного английского генерала Она приехала помолиться на могиле двадцатитрехлетнего брата Гюнтера, тоже убитого перед Бинго в первое воскресенье 1917 года.
Матильда просит Сильвена подать австриячке стул. Усаживаясь, Хейди Вейсс спрашивает мужчин, воевали ли они. Те отвечают — да. Она просит не обижаться на нее, она не может подать им руки, как Матильде, ведь ее брат погиб, и было бы непристойно так поступать, ее супруг, принадлежащий к травмированной поражением семье, стал бы дуться на нее много недель подряд.
Сильвен и Селестен отвечают, что им все понятно, что они не обижены. Однако ей приятно узнать, что Сильвен занимался снабжением на флоте и в глаза не видел противника и военнопленных, что если он с чем-то и сражался, так только со своей усталостью. Селестен Пу помалкивает. С уже подступающими слезами она продолжает настаивать на своем: «Вы тоже были здесь тогда?» И тот, посмотрев на нее, мягко отвечает, что был, да, что считает себя хорошим солдатом, делавшим все от него зависящее, но, насколько ему известно, за всю войну он убил только двух вражеских солдат, одного в Дуомоне, против Вердена в 1916 году, а другого во время разгрома весной 1918 года. Пусть она рассказывает, может, он вспомнит ее брата.
Насколько она поняла со слов фельдфебеля, бывшего в Бинго, Гюнтер был убит в траншее второй линии, где находился в качестве пулеметчика.
Селестен Пу говорит: «Это верно. Двое погибли, а остальные без снаряжения сдались в плен. Фельдфебеля, здоровенного рыжего детину, я запомнил. Он потерял каску, волосы падали на глаза. Вашего брата убили гранатометчики, целившиеся в пулемет, но кто будет их за это попрекать — они исполняли свой долг».
Хейди Вейсс понимает. Со сжатыми до посинения губами и опустив глаза, она кивает.
Потом берет себя в руки и называет фамилию командира брата, фельдфебеля, который приезжал к ней в 1919 году, чтобы все рассказать: Хайнц Герштакер. Это он рассказал, что французы выбросили на снег пятерых своих безоружных раненых солдат. В начале дня ему пришлось отправить в тыл эстафету, чтобы получить очередной приказ, потому что телефон из-за попадания траншейной мортиры не действовал. Он о разном тогда рассказывал, она многое позабыла, но помнит одну поразившую ее подробность: когда Хайнца Герштакера, пленного доставили во французскую траншею, он заметил по дороге в одной из воронок кого-то одного из пяти убитых — ибо все пятеро были убиты — стоящим на коленях, словно в молитве.
Матильда холодно оборачивается к Селестену Пу. Тот спрашивает у Хейди Вейсс: «Ваш фельдфебель не рассказывал, когда его привели? В воскресенье ночью или в понедельник утром?» Она отвечает: «Он говорил только о воскресенье и ночи. Но я знаю, где его найти в Германии. Я ему напишу или поеду повидать, чтобы рассказать о нашей встрече».
Матильда спрашивает: «Не рассказывал ли он об одном из пятерых, самом молодом, который между траншеями одной рукой лепил Снеговика? Вы должны были бы это запомнить» Хейди Вейсс сжимает губы и прикрывает веки, а затем медленно кивает — да, она знает. Затем, не глядя на Матильду и не отрывая глаз от края скатерти или стакана, произносит: «Вашего жениха расстрелял один из наших самолетов. Могу поклясться, что никто в немецких траншеях не желал ему смерти. Вы ведь знаете, что он был не в своем уме. А тут еще один из них, спрятавшийся лучше других, бросил гранату в самолет и сбил его. Хайнц Герштакер рассказывал, что тогда и пришел приказ отойти из траншеи, чтобы дать свободу артиллерии».
Никто не ест. Хейди Вейсс просит листок бумаги и карандаш, чтобы записать адрес Матильды. И снова заводит, что теперь много недель подряд ее супруг не даст ей покоя. Матильда дотрагивается до ее руки: «Успокойтесь, но попросите фельдфебеля мне написать». Теперь ей уже кажется, что у Хейди Вейсс красивые печальные глаза. Повернувшись на колесах, она смотрит, как та направляется к мужу. Походкой австриячка напоминает горную лань, а шляпкой — бабешек с Монпарнаса. Муж снова поднимается и сухо кивает. Принимаясь за недоеденное яблоко, Сильвен говорит: «И все же война — порядочная мерзость. Может так получиться, что мы еще вернемся на исходные позиции, вынужденные дружить со всем миром».
В следующие минуты обслуживающий их, знакомый Матильде официант по прозвищу Фантомас, потому что он имеет обыкновение с заговорщическим видом шептать что-то клиенту на ухо, просит Сильвена подойти к телефону.
Когда он возвращается, глаз его почти не видно. Матильде даже кажется, что они провалились и ничего не видят, так как их хозяин находится во власти чего-то, что выше его понимания. В руках у него сложенная газета. Усевшись, он передает ее Селестену Пу.
Звонил Жермен Пир, попросил купить утреннюю газету и поберечь нервы Матильды. Просмотрев газету и положив ее себе на колени, Селестен Пу произносит только: «Вот дерьмо!» Подвигав колесами, Матильда пытается вырвать у него газету. Тот просит: «Пожалуйста, не надо, Матти, пожалуйста... Тину Ломбарди, прозванную Убийцей офицеров, вчера утром гильотинировали».
Третье событие происходит в номере Матильды, где она разместилась вместе с Сильвеном, который никогда не оставляет ее во время поездок одну. Она читает и перечитывает двадцатистрочную информацию о казни, состоявшейся в эльзасской тюрьме Хагенау. Казнили женщину из Марселя по имени Валентина Эмилия Мария Ломбарди, она же Эмилия Конте, она же Тина Бассиньяно, за убийство полковника от инфантерии, героя Великой войны Франсуа Лавруйя из Боннье, департамент Воклюз, подозреваемую в убийстве еще четырех офицеров, о которых ничего не захотела сказать. По словам анонимного автора заметки, она умерла, «отказавшись от отпущения грехов», «до последней минуты сохраняя удивительное достоинство». Ни на казнь, ни на суд «по вполне понятным причинам» зрители допущены не были.
Сейчас немного более десяти часов вечера. В одной рубашке Сильвен сидит рядом с вытянувшейся на постели Матильдой. Его снова зовут к телефону. На этот раз звонит Пьер-Мари Рувьер. Надев пиджак, Сильвен спускается к администратору. Матильда же думает о мадам Пасло Конте, урожденной Ди Бокка, о ее муже, умершем потому, что долго работал на шахте, об Анже Бассиньяно, который хотел сдаться и был убит своими выстрелом в затылок, о несчастной, измотанной Тине Ломбарди, о ее бобровом воротнике и шапочке, ее невероятной клятве «оторвать башку всем, кто причинил горе ее Нино», и о страшном тюремном дворе августовским утром.
Вернувшись, Сильвен видит, что она, лежа на спине, плачет, у нее нет больше сил, она глотает слезы, она задыхается.
Успокаивая ее, второй отец, Сильвен, говорит: «Будь благоразумна, Матти, будь благоразумна. Ты не должна опускать руки. Конец этой истории близок».
Пьер-Мари Рувьер встретился днем с адвокатом Тины Ломбарди. Они были знакомы, и тот знал, что Рувьер является юрисконсультом Матье Доннея. Ему надо увидеть Матильду. У него для нее запечатанный конверт, который он должен вручить в собственные руки.
Всхлипнув еще раз, Матильда приходит в себя и говорит, что дважды вымоет руки, прежде чем возьмет это письмо.
ВЛЮБЛЕННЫЕ ИЗ БЕЛЬ ДЕ МЭ
"Хагенау, 31 июля 1924 года.
Мадемуазель Донней!
Я никогда не умела писать, как вы, так что, может статься, не сумею все как надо объяснить до того рокового утра, когда меня разбудят, чтоб сказать — пора. Мне не страшно, мне никогда не бывает страшно за себя, знаю, что меня остригут, а затем отсекут голову, но я стараюсь об этом не думать, так я всегда поступаю, когда тревожно на сердце. Но теперь, когда я вынуждена подыскивать слова, мне нелегко, вам понятно?
Я не стану вам рассказывать о том, что они называют моими преступлениями. Все время, пока меня с разными подковырками допрашивали с одной целью — погубить, я ничего не сказала, ничего. Это вам подтвердит, вручая письмо, мой адвокат. Поймали меня из-за моей глупости: я застряла в Карпентра. Рассчитавшись с этим Лавруйем, мне следовало бы сразу смыться куда-нибудь. Тогда я не оказалась бы тут и никто бы не разыскал меня. А у меня еще был пистолет в дорожной сумке, такая я дура. Я бы без смущения рассказала обо всем перед зрителями на процессе, всю правду о Лавруйе и о том, что он двадцать часов скрывал помилование Пуанкаре. Естественно, они не хотели это услышать. И все они повинны в убийстве моего Нино. Им нужно было мое признание в убийстве всех этих крысиных рож, хотя они заслуживали большего, чем смерть. Произведенный потом в лейтенанты Тувенель, стрелявший в траншее, прокурор на процессе в Дандрешене, капитан Ромен, и оба офицера — члены суда, уцелевшие на войне — тот, что с улицы Ла Фезандери, и другой — с улицы Гренель, все они получили по заслугам, и я радуюсь этому. Говорят, что я их наказала, действуя с преднамеренными целями потому, что их обнаружили бездыханными в весьма подозрительных местах, в низкопробных отелях. Но кто это сказал? Во всяком случае, не я.
Не стану вам рассказывать об этих подонках, я припасла для вас нечто поинтереснее. Я не сделала этого раньше, зная, что вы, как и я, ищете правду в траншее Человека из Буинга, называемого также Бинго. Вы могли, сами того не желая, помешать осуществлению моего плана, либо, узнав слишком много, невольно способствовали бы моему аресту. Теперь, в ожидании своего последнего часа, для меня это уже не имеет значения. Когда вы прочтете это письмо, я уже буду мертва и счастлива тем, что могу наконец успокоиться, освободиться от этой ноши. И еще я знаю, что вы чем-то похожи на меня, тем, что продолжаете столько лет искать правду, верны своей любви на всю жизнь. Мне приходилось продаваться, но любила я одного Нино. Да еще я вспоминаю бедную крестную, которой многим обязана, она так страдала из-за того, что я не хочу вам отвечать, но я все правильно сделала, и теперь она знает об этом. Там, где она сейчас находится и где я скоро к ней присоединюсь, она обрадуется, что я все же написала вам. Понимаете?
Она наверняка вам рассказывала, что я знаю Анжа Бассиньяно всю жизнь. Мы родились в одном квартале Бель де Мэ, что в Марселе. Он остался один, а я с вечно пьяным отцом. Но не плачьте, мы не были несчастны, дети не бывают по-настоящему несчастны, мы вместе с другими играли на улице под платанами, и уже тогда Нино был самым красивым, самым хитрым и самым нежным со мной парнем. В тринадцать или двенадцать лет мы перестали ходить в школу, проводили время на пустырях, а вечера на улицах, спускавшихся в Шют-Лави, куда никто не совал носа с наступлением ночи. Мы занимались любовью стоя, мы мечтали. Я была на несколько месяцев моложе его, но отличалась большей решительностью. Потом болтали, что это Нино отправил меня на панель. Да я сама туда пошла, такой была моя планида, а впрочем, они были правы: Нино подтолкнул меня, ведь он хотел есть, и я тоже, нам нужна была одежда, чтобы пойти на танцы и любить друг друга в настоящей постели, как все. Может, я не очень ясно выражаюсь и вам трудно понять меня, вы девушка из другого круга, богатая. Мы не были знакомы, но мой болтун-адвокат сказал, что вы в детстве упали и случилось несчастье, так что — как знать? Я хочу сказать, что готова была зарабатывать любым способом, лишь бы мы были вместе, были счастливы, и этим мы были похожи на вас и вашего жениха. Ведь любят все одинаково, любовь приносит и счастье, и несчастье.
Мы с Нино были счастливы до 1914 года. Снимали маленькую квартирку на Национальном бульваре, на углу улицы Лубон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26