Себастьян ЖАПРИЗО
ЛОВУШКА ДЛЯ ЗОЛУШКИ


1
Жили-были когда-то, давным-давно, три девочки. Первой считалась Ми,
второй - До, третьей - Ля. Была у них крестная, душистая-предушистая, и
она никогда не читала детям нотаций, и ее прозвали "крестная Мидоля".
Самая красивая из трех этих девочек - Ми, самая умная - До, ну а Ля
скоро умрет.
День ее похорон - памятный день в жизни ми и До. Вереницей стоят
зажженные свечи, горкой высятся шляпы на столе в церковном притворе.
Гробик Ля - белый, земля на кладбище - сырая, вязкая. Яму роет человек в
куртке с золотыми пуговицами. На похороны приехала крестная Мидоля. И
когда ее целует Ми, крестная говорит: "Ненаглядная моя". А До она говорит:
"Ты пачкаешь мне платье".
Проходят годы. Крестная Мидоля живет далеко-далеко, и шлет она письма
с грамматическими ошибками, а рассказывают о ней шепотом. Сначала - она
бедная и шьет дорогие туфли для богатых дам. Потом разбогатела и делает
дешевые туфли для бедных. А потом накопила столько денег, что покупает
красивые дома. И однажды - потому что умер дедушка - она приезжает в
большущей машине. Она дает ми примерить свою красивую шляпку, а на До
смотрит и не узнает ее. Земля на кладбище сырая, вязкая, а человек,
который засыпает дедушкину яму, носит куртку с золотыми пуговицами.
Со временем До станет Доменикой, а ми - далекой Мишелью: они видятся
только изредка, когда Мишель приезжает на каникулы и дает кузине До
примерять свои пышные наряды из органди, и все кругом умиляются, что бы
Мишель ни сказала, и крестная шлет ей письма, в которых называет ее своей
ненаглядной. И настанет день, когда ми заплачет над могилой матери. Земля
на кладбище сырая, вязкая, крестная обнимает за плечи Ми, Мики, Мишель и
что-то ей нежно шепчет, а что - До не слышит.
И потом ми - она в трауре, потому что у нее нет больше матери, -
скажет кузине до: "мне так нужно, так нужно, так нужно, чтобы меня любили."
А через небольшое время, то ли через два, то ли через три года, ми
простится с отцом на асфальтовой дорожке аэродрома, у огромной птицы, что
унесет его вдаль, в свадебное путешествие с крестной Мидоля, в город,
который До разыскивает, водя пальцем по картам своего школьного атласа.
А еще через некоторое время ми уже больше нигде не встретишь, разве
что на фотографиях в журнале с глянцевитой обложкой. то увидишь ее с
распущенными по плечам длинными черными волосами, в бальном платье
входящей в огромный зал, весь в мраморе и позолоте. то предстанет перед
тобой длинноногая девушка в белом купальном костюме, лежащая на палубе
белого парусника. А иной раз она ведет маленькую открытую машину, на
которую карабкаются, цепляясь друг за друга и размахивая руками, какие-то
молодые люди. Иногда хорошенькое личико Мики серьезно, брови над красивыми
светлыми глазами немного насуплены, но это потому, что ее слепит солнце,
играющее на снегу. А иногда она улыбается совсем близко, глядя прямо в
объектив, и под фотографией написано по-итальянски: "когда-нибудь эта
девушка станет одной из самых богатых наследниц в стране".
Пройдут еще годы, крестная Мидоля умрет, как умирают феи, в своем
дворце - то ли во Флоренции, то ли в Риме, то ли на берегу адриатического
моря, и не кто иной как До выдумает эту сказку, хоть и отлично знает -
ведь она уже не маленькая, - что сказка эта - ложь.
Правды в ней чуть, но и этого довольно, чтобы До не спалось, да ведь
крестная Мидоля и не фея, а всего лишь богатая старуха, которая пишет
безграмотные письма, и До видела ее только на похоронах, и она вовсе ей не
крестная, да и Мишель ей вовсе не кузина; это просто пустые слова, которые
говорят детям прислуги, таким, как До и Ля: и звучит приятно, и вреда
никому не принесет.
Сверстница юной принцессы с длинными волосами, украшающей
иллюстрированные журналы, двадцатилетняя до, всю свою жизнь получает на
рождество открытые туфельки, шитые во Флоренции. оттого, может быть, она
считает себя золушкой.

2
Вспышка яркого света вдруг ножом полоснула по глазам. кто-то
склоняется надо мною, чей-то голос пронзает мой мозг, я слышу крики,
отдающиеся эхом в дальних коридорах, но знаю: это кричу я. Я вдыхаю
открытым ртом тьму, тьму, наполненную незнакомыми лицами, какими-то
шепотами, и снова умираю, счастливая.
Через одно мгновение - через день, через неделю, через год - свет
вспыхивает снова, по другую сторону моих смеженных век, мои руки горят, и
рот и глаза тоже. Меня катят по пустым гулким коридорам, я опять кричу,
это тьма.
Иногда боль сосредотачивается в одной точке, где-то в затылке. Иногда
я чувстую, что меня передвигают, катят куда-то, и боль растекается по
жилам, как поток пламени, иссушающий кровь. Во тьме подчас возникает
огонь, подчас вода, но я больше не мучаюсь. Полосы огня наводят ужас. а
водяные струи - холодные, от них мне сладко спится. так хочется, чтобы
растаяли эти лица, чтобы угасли эти шепоты. когда я ловлю ртом тьму, я
жажду чернейшей, беспросветной тьмы, жажду погрузиться как можно глубже в
ледяную воду, никогда из нее не выплывать.
И вдруг я всплываю, вытолкнутая болью во всем теле, пригвожденная
глазами к белому свету, возникшему надо мной. я отбиваюсь, воплю, я слышу
свои крики где-то очень далеко, и голос, пронзающий мне мозг, что-то грубо
говорит, того что - я не понимаю.
Тьма. Лица. Шепоты.
Белизна. Болят руки, рот, глаза.
"Не шевелитесь. Не шевелитесь, моя маленькая. Вот так, тихонечко. Я
ведь не делаю больно. Кислород. Тихонечко. Вот так, умница, умница".
Тьма. Лицо женщины. Дважды два - четыре, трижды два - шесть, линейкой
ее по пальцам. у выхода стройся в ряды. хорошенько открывай рот, когда
поешь. Все лица всплывают, построясь попарно. Где сиделка? я не хочу,
чтобы в классе шептались. Когда будет хорошая погода, пойдем купаться. она
разговаривает? сначала она бредила. После пересадки ткани жалуется на боль
в руках, на лицо не жалуется. Море. Если ты далеко заплывешь, утонешь. Она
жалуется на мать и на какую-то учительницу, которая била ее линейкой по
пальцам. Над моей головой прокатились волны. Вода, волосы в воде, ныряй,
воскресни, свет.
Я воскресла в одно сентябрьское утро, лежа на спине, укутанная в
чистые простыни, руки и лицо у меня больше не горели. Моя кровать была у
большого окна, передо мной плясал большой солнечный зайчик.
Вошел какой-то человек, говорил со мной очень ласково, жаль, что так
мало. Он просил меня быть умницей, не пытаться поворачивать голову или
шевелить руками. Он говорил, отчеканивая каждое слово по слогам. Он был
спокоен и внушал спокойствие. у него длинное, угловатое лицо, большие
черные глаза. Больно мне было только от его белого халата. Он это понял,
заметил, что я жмурюсь.
Во второй раз он пришел в сером пиджаке. Опять говорил со мною.
Попросил закрывать глаза, когда я хочу сказать "да". Мне больно? да.
Голова? Да. Руки? Да. Лицо? да. Я понимаю, что он говорит? да. Потом он
спросил, знаю ли я, что случилось. увидел, что я отчаянно раскрыла глаза.
Он ушел, и моя сиделка сделала мне укол, чтобы я спала. она большая,
с большими белыми руками. Я поняла, что мое лицо не голо, как у нее, а
закутано. Я постаралась ощутить на своей коже повязки, мази. Я мысленно
проследила - круг за кругом - бинт, который окутывал мою шею, переходил на
затылок и темя, потом на лоб, оставляя глаза свободными, спускался к
нижней части лица и дальше - кругами, кругами. Я заснула.
затем наступили дни, когда я стала кем-то, кого перекладывают,
кормят, возят по коридорам, кто закрывает глаза один раз, если хочешь
сказать "да", а если - "нет", то два раза, кто не хочет кричать, но
истошно вопит во время перевязок, кто не может ни говорить, ни двигаться;
я превратилась в животное, чье тело очищают мазями, а мозг - уколами, в
существо безрукое, безликое; я стала - никто.
- Через две недели снимем с вас повязки, - сказал доктор. - По правде
говоря, мне немножко жаль: я вас очень люблю такой, похожей на мумию.
Он сказал мне свою фамилию: Дулен. Радовался, что я через пять минут
помнила ее, и еще больше радовался, что я способна повторить ее не
коверкая. Сначала, когда он наклонялся надо мною, он говорил только: "моя
барышня", "малютка", "умница". Я повторяла: "мобашкола", "малинейка",
"умнисердие" - слова, которые мое сознание отмечало как неправильные, но
одеревеневшие губы выговаривали помимо моей воли. Позднее доктор Дулен
назвал это "столкновением поездов", он говорил, что это не так неприятно,
как прочее, и очень быстро пройдет.
И действительно, мне понадобилось меньше десяти дней, чтобы научиться
узнавать услышанные мною глаголы и прилагательные. На имена нарицательные
у меня ушло еще несколько дней. Но я никак не могла осмыслить имена
собственные. Мне удавалось повторять их так же правильно, как и все
другое, но они не вызывали в памяти ничего, кроме слов доктора дулена. За
исключением некоторых, как "Париж", "Франция", "Китай", "Площадь массены"
или "Наполеона", они оставались запертыми в неведомом мне прошлом. Я
заучивала их наново, и все. И бесполезно было объяснять мне, что значит
"есть", "ходить", "автобус", "череп", "клиника" или любое другое слово,
если оно не подразумевало определеного человека, место, событие. Доктор
Дулен говорил, что это нормально и не надо волноваться.
- Вы помните мою фамилию?
- Я помню все, что вы говорили. Когда мне можно будет себя увидеть?
Он куда-то шагнул, и когда я попыталась проследить за ним, у меня
заболели глаза. Вернулся он с зеркалом. Я погляделась в зеркало, вот она
я: два глаза и рот в длинном твердом шлеме, окутанном марлей и белыми
бинтами.
- Чтобы разбинтовать все это, нужно больше часа. а то, что спрятано
под этим, кажется, будет прелестно.
Он держал зеркало передо мной. Я полусидела, опираясь на подушки,
руки мои, привязанные к краям кровати, были вытянуты вдоль тела.
- Когда мне развяжут руки?
- Скоро. Надо быть умницей и поменьше шевелиться. Их привязывают,
только когда вам надо спать.
- Я вижу свои глаза. Они голубые.
- Да. Голубые. а теперь не двигаться, не думать. Спать.
зеркало исчезло, а с ним эта штуковина с голубыми глазами и ртом.
Длинное, угловатое лицо доктора снова оказалось передо мной.
- бай-бай, мумия.
Я почувствовала, что соскальзываю с подушек и меня опять укладывают
на спину. Мне хотелось увидеть руки доктора. лица, руки, глаза, - сейчас
для меня это было самое важное. Но он ушел, и я уснула без укола, всем
своим телом ощущая усталость и повторяя имя, такое же незнакомое, как все
другие, - мое собственное имя.

- Мишель Изоля. Меня зовут Ми или Мики. Мне двадцать лет. будет
двадцать один в ноябре. Я родилась в Ницце. мой отец живет всегда в Ницце.
- Потихонечку, мумия. Половину слов вы проглатываете, вы
переутомитесь.
- Я понимаю все, что вы говорите. Несколько лет я жила в италии с
тетей; в июне она умерла. Я получила ожоги во время пожара три месяца
назад.
- Я вам не так говорил.
- У меня была машина. Марка "MG". Зарегистрирована за номером
TT-X-66-43-13. Белого цвета.
- Молодец, мумия.
Я хотела его удержать, но вверх по руке, до самого затылка, побежала
острая боль.
Он всегда бывал у меня не больше нескольких минут. затем мне давали
какое-то питье со снотворным.
- Моя машина была белая. Марка "MG". Зарегистрирована за номером
TT-X-66-43-13.
- А дом?
- Он стоит на мысе, который называется мыс Кадэ. это между Ля-Сьота и
бандоль. Он двухэтажный, три комнаты и кухня внизу, три комнаты и две
ванны на верху.
- Не так быстро. Ваша спальня?
- Выходит окнами на море и на поселок, который называется Лек. Стены
окрашены в голубую и белую краску. Я же вам говорю, что это идиотство. Я
помню все, что вы говорите.
- Это важно, мумия.
- Важно то, что я это повторяю. А в памяти это ничего не вызывает.
Одни слова и все.
- Вы бы могли повторить их по-итальянски?
- Нет. Я помню только: "CAMERA", "CASA", "MACHINA", "BIANKA"
(комната, дом, машина, белая - итал.). Я ведь вам уже говорила!
- Ну, на сегодня довольно. когда вы будете чувствовать себя лучше, я
покажу вам фотографии. Мне дали три большущих коробки со снимками. Я знаю
вас лучше, чем вы сами, мумия.
Оперировал меня некто доктор Шавер, в Ницце, через три дня после
пожара. По словам доктора Дулена, наблюдать работу Шавера, проделанную
после перенесенных мною в тот же день двух кровотечений из ран, было одно
удовольствие, каждая деталь в ней - просто чудо, но он не пожелал бы ни
одному хирургу повторить эту операцию.
затем я лежала в Булони, в клинике доктора Динна, куда меня поместили
через месяц после первой операции. В самолете у меня было третье
кровотечеие, потому что летчику за четверть часа до посадки пришлось
набирать высоту.
- Доктор Динн занимался вами после того, как пересадка кожи прошла
благополучно. Он сделал вам красивый носик. Я видел слепки. уверяю вас,
получилось очень красиво.
- А вы кто?
- Я зять доктора Шавера. служу при святой анне (больница святой анны
- городская психиатрическая больница в Париже). наблюдаю вас с того самого
дня, как вас перевезли в Париж.
- А что со мной делали?
- Здесь? вам, мумия, сделали хорошенький носик.
- А раньше?
- Это уж не существенно, раз это позади. Ваше счастье, что вам
двадцать лет.
- Почему мне нельзя никого видеть? я уверена, что если б я увидела
отца или кого-нибудь, кого я прежде знала, я бы с ходу все вспомнила.
- У вас удивительная способность находить нужное слово, моя крошка.
"с ходу" вы уже получили несколько ударов по черепу, причем один нам
порядком докучал. Чем меньше вы будете получать их теперь, тем лучше.
Он улыбнулся, медленно протянул руку, осторожно, не нажимая на
секунду положил ее на мое плечо.
- Не терзайтесь, мумия. Все образуется. Через некоторое время ваши
воспоминания вернутся к вам, одно за другим, потихонечку, чтобы вам не
было больно. Есть много видов амнезии, почти столько же, сколько больных
ею. А у вас очень, очень симпатичная амнезия. Ретроградная, частичная, без
потери речи, без малейшего даже заикания, но при этом с таким широким и
мощным кругом действия, что теперь этот зияющий провал непременно будет
зарастать. И останется от него только вот этакая, совсем-совсем махонькая
щелка.
Он показал пальцами, сблизив большой с указательным, - какая
малюсенькая останется щелка. улыбаясь, он намеренно медленно встал, чтобы
я не слишком быстро повернула глаза.
- будьте умницей, мумия.
Он пришел как-то, когда я была настолько "умницей", что меня
перестали глушить трижды в день пилюлями снотворного - их давали мне в
бульоне. это было в конце сентября, спустя примерно три месяца после моей
катастрофы. Я могла притворяться спящей, а моя память - вдоволь биться о
прутья своей клетки.
Где-то были залитые солнцем улицы, пальмы у моря, школа, класс,
учительница с гладко причесанными волосами, купальный костюм (красный
шерстяной), ночи, озаренные огнями иллюминации, военный оркестр, шоколад,
который протягивает американский солдат, и сразу - провал.
затем - вспышка яркого света, руки сиделки, лицо доктора Дулена.
Временами я очень ясно, с гнетущей и пугающей ясностью видела перед
собою толстые руки мясника, топорные как будто, а все же ловкие, и
одутловатое мужское лицо, бритую голову. то были руки и лицо доктора
Шавера, видела я их между двумя погружениями в забытье, между двумя
комами. Воспоминание о Шавере относилось, должно быть, к июлю, когда он
вернул меня в этот мир - белый, равнодушный, непонятный. умостив больной
затылок на подушке, закрыв глаза я подсчитала в уме. подсчеты эти
складывались передо мною столбиками на грифельной доске. Мне двадцать лет.
американские солдаты, по словам доктора Дулена, раздавали шоколад детям в
1944 или в 1945 году. Предел моей памяти - первые пять-шесть лет моей
жизни. пятнадцать лет как резинкой стерло.
Я привязалась к именам собственным, цепляясь за них, потому что это
были слова, ничего во мне не вызывавшие, никак не связанные с этой новой
жизнью, которой меня заставляли жить. Жорж Изоля, мой отец. Флоренция,
Рим, Неаполь, Лек, мыс Каде. Но тщетно я их твердила. Потом я узнала от
доктора Дулена, что это как об стенку горох.
1 2 3