Замысел убийства одобрила подруга Родзянко З. Н. Юсупова, и от нее Хвостов узнал о полной поддержке великокняжеской среды. Он говорил об этом с дворцовым комендантом Воейковым, и тот намекал Белецкому не тянуть с убийством. С той же целью посылал к нему Хвостов правых депутатов Думы Маркова 2-го и Замысловского, а к Комиссарову члена Государственного Совета А. Ширинского-Шихматова. Все это только усиливало желание Белецкого и Комиссарова как-нибудь уклониться.Чувствуя уклончивость Белецкого, Хвостов рвал и метал, грозился сам пристрелить Распутина и наконец вступил в непосредственные переговоры с Комиссаровым, предлагая ему за убийство 100 000 рублей, после чего тот должен будет бежать за границу. Чтобы успокоить Хвостова, Белецкий и Комиссаров предложили добавить Распутину в вино яд, который Комиссаров достанет в Саратове у своего бывшего агента, помощника провизора. Хвостов ухватился за это и даже предложил послать ящик отравленного вина якобы от банкира Д. Л. Рубинштейна, чтобы свалить убийство на евреев, но Белецкий снова предостерег, что Распутин может позвонить Рубинштейну поблагодарить его — и обман раскроется.По возвращении Комиссарова из Саратова, в январе 1916 года, Белецкий застал его в кабинете министра «сидящим на диване с Хвостовым и объясняющим, как профессор, свойства каждого яда, степень его действия и следы разрушения, оставляемого в организме…» В довершение всего Комиссаров рассказал А. Н. Хвостову, что он перед тем как идти к нему сделал на конспиративной квартире в присутствии филера-лакея опыт действия одного из привезенных им ядов на приблудившемся в кухне коте, и живо описал Хвостову, как этот кот крутился, а потом через несколько минут сдох. Этот рассказ доставил А. Н. Хвостову, видимо, особое удовольствие, он несколько раз переспросил Комиссарова, а затем… расспрашивал и упомянутого лакея.Белецкому, однако, Комиссаров сказал, что во флаконах у него были вовсе не яды, а пирамидон с сахаром, и что историю с котом он выдумал, чтобы успокоить Хвостова, и так же велел говорить филеру. Хвостов, однако, позднее утверждал, что Комиссаров «отравил всех кошек на квартире Григория», а Распутин при виде их воскликнул: «Это князь Андронников перетравил кошек!» «Молва шла, что я всыпал яд в молоко кошкам, — показывал Андронников, который „в душе“ против убийства Распутина „ничего не имел“, — но я там даже не бывал! Это испортило мои отношения с Распутиным. Вырубова, очевидно, в это поверила, потому что после этого я ее не видел, как своих ушей…» Скорее всего, слух про Андронникова пустил Хвостов, Белецкий или Комиссаров, чтобы отвести подозрения от себя, и был все же яд настоящий, и кот умер в муках, доставив удовольствие Хвостову, как Илиодору когда-то доставило удовольствие наступать щенку на хвост. Глава XXI ВТОРОЙ ТРИУМВИРАТ. ОХОТА НА РАСПУТИНА
Белецкий уговаривал Хвостова повременить с убийством Распутина, пока тот не проведет его в министры-председатели. Но Хвостов уже не рассчитывал на Распутина, избегал встреч с ним и хотел с ним покончить до отставки Горемыкина — не для того он подкапывался несколько месяцев под старого премьера, намекая в Царском Селе, что тот не способен прийти к соглашению с Думой, чтоб на освободившееся место Распутин провел кого-то другого. «Распутин сам говорил, что я молод, — показывал впоследствии Хвостов, — что царь хочет меня сделать председателем Совета министров, но что это не нужно, что нужно посадить надо мной „старшего“…»«Прогрессивный блок» добивался открытия думской сессии ранее намеченного на ноябрь срока, напротив, Горемыкин как монархист старого закала считал, что собирать Думу следует как можно реже и на как можно более короткий срок, и предлагал оттянуть созыв. Распутин, боясь, что Дума «ошикает» Горемыкина, действительно думал о преемнике — и 12 ноября 1915 года ходил «как проситель… смотреть старого Хвостова». Пришел он, как обычно ходил «смотреть душу» того или иного сановника, с пустяковой просьбой, а «потом, — показывал Хвостов-старший, — он начал говорить об общем положении дел, на что я сказал, что не призван рассуждать с ним на такие высокие темы, встал, и он от меня ушел». Так что «осмотр душ» для Хвостова-дяди оказался так же неблагоприятен, как для Хвостова-племянника четыре года назад.Белецким и Комиссаровым, втайне от А.Н. Хвостова, Распутину было устроено свидание с бывшим министром юстиции Щегловитовым по прозвищу «Ванька-Каин». Он «угостил Распутина чаем и мадерою, поговорив с ним об общих вопросах, но ничего реального ему Распутин не сказал». Несмотря на чай с мадерой, не удовлетворенный и Щегловитовым, Распутин предложил новый план, полностью одобренный царицей: Горемыкин останется председателем, но на несколько дней «заболеет», и Думу откроет сам царь. Николай II, колеблясь и оттягивая окончательное решение, 23 ноября 1915 года подписал указ об отсрочке созыва Думы.В конце ноября Распутин встретился с Горемыкиным, но к единому мнению они не пришли. Распутин считал, что Думе «нужно оказать доверие» или по крайней мере дать возможность выговориться: «Потому когда русский человек орет, он никогда злое не сделает, а вот когда молчит, когда у него на сердце, то держись…» Горемыкин возражал, что Думу следует собрать на короткий срок только для рассмотрения бюджета и если она его на этот срок рассмотреть не успеет, то все равно распустить.Горемыкин был приятен царю и царице. Помня, что на Распутине споткнулись оба его предшественника, он и с ним поддерживал добрые отношения, руководствуясь советом смотреть на вещи «как можно проще», который он дал своему коллеге князю В. С. Шаховскому: «Что от вас убудет, если вы примете одним прохвостом больше?» "Мы вошли вдвоем с Распутиным, — описывает князь Андронников первый такой «прием». — Горемыкин попросил его сесть: «Ну, что скажете, Григорий Ефимович?» Распутин посмотрел на него долгим взглядом. Горемыкин ему отвечает: «Я вашего взора не боюсь! Говорите, в чем дело?» Тогда он его хлоп по ноге — и говорит: «Старче Божий, говоришь ли ты всю правду царю?» Тот опешил, посмотрел на меня вопросительным взглядом и говорит: «Да. Все, что меня спрашивают, об этом я говорю». После короткого разговора о снабжении Петрограда Распутин сказал: «Ну, старче Божий, на сегодня довольно!»Распутин уживался со «старче Божиим», еще в октябре замышлял он добиться для него чина канцлера и поручить иностранные дела, сместив англофила Сазонова. «Он говорит, что старик так премудр, — пишет царица. — Когда другие ссорятся и говорят, он сидит расслабленно, с опущенной головой. Но это потому, что он понимает, что сегодня толпа воет, а завтра радуется, и что не надо дать себя унести меняющимся волнам… По-Божьему не следовало бы его увольнять». Но по-человечьему выходило все же с Горемыкиным расставаться.Едва ли Распутин относился с большей, чем Горемыкин, симпатией к Думе, имея от нее уже много неприятностей и ожидая еще больше. Считал он также, что один царь лучше будет управлять Россией, чем пятьсот помещиков, заводчиков, попов и профессоров. Он, однако, находил, что, пока война не выиграна, ссориться с Думой, а уж тем более разгонять ее нельзя, что царь — даже по характеру — слишком слаб, чтобы бороться сейчас за роль самодержца. Напротив, посоветовал он царю дать орден Родзянке, чтобы привлечь его на свою сторону и одновременно скомпрометировать в глазах левых, — и 6 декабря Родзянке была пожалована Анна 1-й степени. Пытался Распутин сам сблизиться с некоторыми депутатами, в частности с М. А. Карауловым, «левым», казачьим писателем и впоследствии первым выборным атаманом Терского казачьего войска. В общем Распутин угрожал Думе не более, чем красная тряпка быку, — и если бы Дума на него так слепо не бросалась, он шел бы ей навстречу.В нервной обстановке слухов то ли о смещении Горемыкина, то ли о разгоне Думы сложился «второй распутинский триумвират» — из Бориса Владимировича Штюрмера («министра»), митро-полита Питирима («советника») и Ивана Федоровича Манасевича-Мануйлова («посредника»).Не ясно, кто первый выдвинул кандидатуру шестидесятивосьмилетнего Штюрмера на пост председателя Совета министров: царица или Распутин, с которым Штюрмер был знаком с 1914 года и которого находил «достойным внимания человеком», который «считает себя провидцем», говорит «очень категорично и очень ясно», «делает много добра и отдает все, что имеет».7 января 1916 года царица советует царю подумать о Штюрмере, царь опасается, что тот «недостаточно молод и современен», 9 января царица передает совет Распутина взять в таком случае Штюрмера «на время» — если Штюрмер недостаточно молод, то А. Н. Хвостов, о котором думал царь, слишком молод. Царя смущала немецкая фамилия Штюрмера, и тот хотел сменить ее на «Панина», по матери, но Распутин сказал, что этого не нужно, — то ли считал, что смена фамилии скорее подчеркнет немецкое происхождение, то ли думал, что «Штюрмер» будет податливее «Панина».Кроме немецкой фамилии, все прошлое Штюрмера говорило, что он едва ли сумеет успокоить общество. После двухлетней службы в Министерстве внутренних дел намечался он в 1904 году, после убийства Плеве, на пост министра, но выбран был «либерал» Святополк-Мирский — и в течение двенадцати лет Штюрмер жил с горьким чувством ускользнувшей власти. В Государственном Совете занимал он крайне консервативную позицию, общество не забыло ему погром Тверского земства в 1903 году, а в 1914 году Коковцов воспрепятствовал его назначению московским городским головою, чтобы не дразнить первопрестольную столицу. На вопрос, с какой политической программой он пришел к власти на второй год великой войны и за год до великой революции, Штюрмер впоследствии ответил: «Я полагал, что нужно сохранить то положение, которое было, — стараться без столкновений, без ссор, поддержать то, что есть… А завтра будет видно, что будет дальше». Его и приглашали в надежде на большую, чем у закостеневшего Горемыкина, способность лавировать, «прагматизм», как сказали бы сейчас, — ничего не меняя, нужно было пролить масло на воду, а там «будет видно, что будет дальше».Царь все же сомневался, и тут решающую роль сыграл митрополит Питирим. В 1914 году, при поддержке Распутина, сделан он был экзархом Грузии, а со смертью митрополита Киевского и Галицкого Флавиана Петроградский митрополит Владимир был в ноябре 1915 года переведен в Киев, чтобы Питирим занял митрополичью кафедру в столице. Кличка «распутинца» и гомосексуальные наклонности, в среде монашества не редкие, затруднили его положение в Петрограде, между тем он был одним из наиболее либеральных епископов, терпимым к инаковерующим, сторонником реформы церковного прихода на выборных началах, обеспечения белого духовенства и сотрудничества правительства с Думой.Вскоре по назначении он заявил в газетном интервью, что «горе церкви, когда пастыри вместо прямого дела — служения церкви — занимаются политикой», — и месяц спустя, уже «церкви на радость», во все тяжкие пустился в политические интриги. Услышав в начале января о возможном назначении Штюрмера, он попросил журналиста Манасевича-Мануйлова устроить с ним встречу. Штюрмер уверил Питирима, что он за сотрудничество с Думой, и обещал преодолеть сопротивление обер-прокурора Синода Волжина в деле приходской реформы. После этого Питирим послал царю телеграмму с просьбой принять его, и 12 января царь в ставке выслушал его уговоры открыть Думу и взял записку о необходимости «практического» премьера, запив и заев эти добрые советы вином и хлебом с «именин нашего Друга». Чтобы рассеять последние сомнения царя относительно Штюрмера, Распутин послал 13 января телеграмму, что «сам Бог его исповедует радости истинной». 18 января, на третий день по приезде в Царское Село, царь встретился со Штюрмером, и 20 января 1916 года последовало его назначение.Рассчитывая на поддержку Распутина, но не желая прослыть «распутницами», Штюрмер и Питирим, повторяя несбывшиеся планы Хвостова и Белецкого с Андронниковым, решили посредничество между ними и Распутиным предложить Манасевичу-Мануйлову, старому знакомому Штюрмера. Иван Федорович Манасевич-Мануйлов прозван был «русским Рокамболем». Сын сосланного в Сибирь мошенника, был он усыновлен богатым купцом Федором Мануйловым, сначала променяв иудаизм на православие, а затем православие на лютеранство. По приезде в Петербург он попал в число «духовных детей» князя Мещерского, устроившего его на службу в Императорское человеколюбивое общество. В дальнейшем любовь к человечеству Мануйлов проявлял как агент политической полиции, занимаясь подкупом французских газет, слежкой за русскими революционерами, за католическими миссионерами, за японскими дипломатами, и выполнял другие требующие ловкости поручения, вроде переговоров с Георгием Гапоном. Всюду он обнаруживал денежную нечестность и вел двойную игру, так что в 1906 году был уволен в отставку, а в 1910 году у него был проведен обыск по подозрению в связях с «охотником за провокаторами» В. Л. Бурцевым. С Бурцевым он поддерживал отношения до самой революции, сообщая ему раздобытые в полиции сведения, но точно так же выдавая полученные от него сведения полиции. С 1906 по 1915 год занимался он журналистикой и проведением коммерческих дел, часто шантажных. С назначением Штюрмера был он, по просьбе последнего, причислен к Министерству внутренних дел с откомандированием в распоряжение председателя Совета министров, после чего стал представляться как секретарь Штюрмера.Распутин встретил его настороженно, не забыв интервью о банях в 1912 году: «Я те все говорил для души, а у тя вышло все для гумаги», — но Мануйлов сумел сойтись и с Распутиным, взял на себя часть секретарских обязанностей, нанял машинистку писать под диктовку Распутина, так что ему оставалось только ставить наверху крестик и расписываться, — солидная постановка дела очень понравилась Григорию Ефимовичу. Из канцелярии Штюрмера Мануйлов получил автомобиль, на котором они с Распутиным могли разъезжать, отрываясь от слежки филеров Хвостова, Белецкого и Комиссарова.Уже на следующий день по назначении Штюрмера А.Н. Хвостов встретился с лидером «прогрессивного блока» Милюковым, а затем Штюрмер с Родзянко, и было условлено, что Думу созовут 9 февраля в обмен на обязательство не поднимать там вопроса о Распутине. Неожиданно для многих в этот день Думу посетил царь, после молебна «от всей души» пожелавший «Государственной Думе плодотворных трудов и всякого успеха». Казалось, единение царя и Думы открывает новую эру. Конечно, этот символический жест ничего не мог изменить по существу, но хотя бы оттянул разрыв — под эту сурдинку проскочила и бледная речь Штюрмера. «Все депутаты, без различия партий, были приятно поражены… — вспоминает Родзянко. — В среде царской семьи шаг государя был встречен с большим одобрением. Недовольна была только императрица: она резко говорила против по научению своего злого гения».В действительности идея посещения Думы, приписываемая либералами своему влиянию, впервые была выдвинута именно Распутиным: «Наш Друг сказал… что ты должен неожиданно вернуться и сказать несколько слов при открытии Думы», — писала царица мужу еще 15 ноября 1915 года. "Месяца за два-три до посещения бывшим императором Государственной Думы… — показывал А. Н. Хвостов, — Распутин пригласил филеров чай пить, и кто-то из этих господ спрашивает его: «Что ты, Григорий Ефимович, грустный? Что задумался?» Он говорит: «Сказано мне подумать, как быть с Государственной Думой… а как ты думаешь?» Тот говорит: «Мне нельзя думать об этом, а то мне от начальства влетит». Распутин говорит: «А знаешь что — я его пошлю самого в Думу: пускай едет, откроет, и никто ничего не посмеет сделать». За несколько дней до открытия Думы Мануйлов с беспокойством говорил Распутину о интригах против ее созыва. "Он стал бегать по комнате, — показывал Мануйлов, — а потом говорит: «Ну ладно, папаша придет в думу, ты скажи этому старикашке (Штюрмеру), что папаша будет в думе, и если его спросят, чтобы он не артачился». «Оригинальный и удачный день», — записал царь в своем дневнике после посещения Думы.Назначение Штюрмера, при явной поддержке Распутина, вывело из себя А. Н. Хвостова и укрепило его решение покончить с Распутиным как можно скорее. Не доверяя уже ни Белецкому, ни Комиссарову, он решил действовать через «своих людей». Сначала есаул Каменев, одиннадцать лет состоявший при Хвостове для «поручений», взялся организовать убийство с помощью трех знакомых стражников и своего брата, опытного шофера, — снова предполагалось заманить куда-то Распутина и убить в автомобиле по дороге. Каменев, однако, оказался неподходящей фигурой. «Он казак, который бы на все пошел… — докладывал позднее Хвостов следственной комиссии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
Белецкий уговаривал Хвостова повременить с убийством Распутина, пока тот не проведет его в министры-председатели. Но Хвостов уже не рассчитывал на Распутина, избегал встреч с ним и хотел с ним покончить до отставки Горемыкина — не для того он подкапывался несколько месяцев под старого премьера, намекая в Царском Селе, что тот не способен прийти к соглашению с Думой, чтоб на освободившееся место Распутин провел кого-то другого. «Распутин сам говорил, что я молод, — показывал впоследствии Хвостов, — что царь хочет меня сделать председателем Совета министров, но что это не нужно, что нужно посадить надо мной „старшего“…»«Прогрессивный блок» добивался открытия думской сессии ранее намеченного на ноябрь срока, напротив, Горемыкин как монархист старого закала считал, что собирать Думу следует как можно реже и на как можно более короткий срок, и предлагал оттянуть созыв. Распутин, боясь, что Дума «ошикает» Горемыкина, действительно думал о преемнике — и 12 ноября 1915 года ходил «как проситель… смотреть старого Хвостова». Пришел он, как обычно ходил «смотреть душу» того или иного сановника, с пустяковой просьбой, а «потом, — показывал Хвостов-старший, — он начал говорить об общем положении дел, на что я сказал, что не призван рассуждать с ним на такие высокие темы, встал, и он от меня ушел». Так что «осмотр душ» для Хвостова-дяди оказался так же неблагоприятен, как для Хвостова-племянника четыре года назад.Белецким и Комиссаровым, втайне от А.Н. Хвостова, Распутину было устроено свидание с бывшим министром юстиции Щегловитовым по прозвищу «Ванька-Каин». Он «угостил Распутина чаем и мадерою, поговорив с ним об общих вопросах, но ничего реального ему Распутин не сказал». Несмотря на чай с мадерой, не удовлетворенный и Щегловитовым, Распутин предложил новый план, полностью одобренный царицей: Горемыкин останется председателем, но на несколько дней «заболеет», и Думу откроет сам царь. Николай II, колеблясь и оттягивая окончательное решение, 23 ноября 1915 года подписал указ об отсрочке созыва Думы.В конце ноября Распутин встретился с Горемыкиным, но к единому мнению они не пришли. Распутин считал, что Думе «нужно оказать доверие» или по крайней мере дать возможность выговориться: «Потому когда русский человек орет, он никогда злое не сделает, а вот когда молчит, когда у него на сердце, то держись…» Горемыкин возражал, что Думу следует собрать на короткий срок только для рассмотрения бюджета и если она его на этот срок рассмотреть не успеет, то все равно распустить.Горемыкин был приятен царю и царице. Помня, что на Распутине споткнулись оба его предшественника, он и с ним поддерживал добрые отношения, руководствуясь советом смотреть на вещи «как можно проще», который он дал своему коллеге князю В. С. Шаховскому: «Что от вас убудет, если вы примете одним прохвостом больше?» "Мы вошли вдвоем с Распутиным, — описывает князь Андронников первый такой «прием». — Горемыкин попросил его сесть: «Ну, что скажете, Григорий Ефимович?» Распутин посмотрел на него долгим взглядом. Горемыкин ему отвечает: «Я вашего взора не боюсь! Говорите, в чем дело?» Тогда он его хлоп по ноге — и говорит: «Старче Божий, говоришь ли ты всю правду царю?» Тот опешил, посмотрел на меня вопросительным взглядом и говорит: «Да. Все, что меня спрашивают, об этом я говорю». После короткого разговора о снабжении Петрограда Распутин сказал: «Ну, старче Божий, на сегодня довольно!»Распутин уживался со «старче Божиим», еще в октябре замышлял он добиться для него чина канцлера и поручить иностранные дела, сместив англофила Сазонова. «Он говорит, что старик так премудр, — пишет царица. — Когда другие ссорятся и говорят, он сидит расслабленно, с опущенной головой. Но это потому, что он понимает, что сегодня толпа воет, а завтра радуется, и что не надо дать себя унести меняющимся волнам… По-Божьему не следовало бы его увольнять». Но по-человечьему выходило все же с Горемыкиным расставаться.Едва ли Распутин относился с большей, чем Горемыкин, симпатией к Думе, имея от нее уже много неприятностей и ожидая еще больше. Считал он также, что один царь лучше будет управлять Россией, чем пятьсот помещиков, заводчиков, попов и профессоров. Он, однако, находил, что, пока война не выиграна, ссориться с Думой, а уж тем более разгонять ее нельзя, что царь — даже по характеру — слишком слаб, чтобы бороться сейчас за роль самодержца. Напротив, посоветовал он царю дать орден Родзянке, чтобы привлечь его на свою сторону и одновременно скомпрометировать в глазах левых, — и 6 декабря Родзянке была пожалована Анна 1-й степени. Пытался Распутин сам сблизиться с некоторыми депутатами, в частности с М. А. Карауловым, «левым», казачьим писателем и впоследствии первым выборным атаманом Терского казачьего войска. В общем Распутин угрожал Думе не более, чем красная тряпка быку, — и если бы Дума на него так слепо не бросалась, он шел бы ей навстречу.В нервной обстановке слухов то ли о смещении Горемыкина, то ли о разгоне Думы сложился «второй распутинский триумвират» — из Бориса Владимировича Штюрмера («министра»), митро-полита Питирима («советника») и Ивана Федоровича Манасевича-Мануйлова («посредника»).Не ясно, кто первый выдвинул кандидатуру шестидесятивосьмилетнего Штюрмера на пост председателя Совета министров: царица или Распутин, с которым Штюрмер был знаком с 1914 года и которого находил «достойным внимания человеком», который «считает себя провидцем», говорит «очень категорично и очень ясно», «делает много добра и отдает все, что имеет».7 января 1916 года царица советует царю подумать о Штюрмере, царь опасается, что тот «недостаточно молод и современен», 9 января царица передает совет Распутина взять в таком случае Штюрмера «на время» — если Штюрмер недостаточно молод, то А. Н. Хвостов, о котором думал царь, слишком молод. Царя смущала немецкая фамилия Штюрмера, и тот хотел сменить ее на «Панина», по матери, но Распутин сказал, что этого не нужно, — то ли считал, что смена фамилии скорее подчеркнет немецкое происхождение, то ли думал, что «Штюрмер» будет податливее «Панина».Кроме немецкой фамилии, все прошлое Штюрмера говорило, что он едва ли сумеет успокоить общество. После двухлетней службы в Министерстве внутренних дел намечался он в 1904 году, после убийства Плеве, на пост министра, но выбран был «либерал» Святополк-Мирский — и в течение двенадцати лет Штюрмер жил с горьким чувством ускользнувшей власти. В Государственном Совете занимал он крайне консервативную позицию, общество не забыло ему погром Тверского земства в 1903 году, а в 1914 году Коковцов воспрепятствовал его назначению московским городским головою, чтобы не дразнить первопрестольную столицу. На вопрос, с какой политической программой он пришел к власти на второй год великой войны и за год до великой революции, Штюрмер впоследствии ответил: «Я полагал, что нужно сохранить то положение, которое было, — стараться без столкновений, без ссор, поддержать то, что есть… А завтра будет видно, что будет дальше». Его и приглашали в надежде на большую, чем у закостеневшего Горемыкина, способность лавировать, «прагматизм», как сказали бы сейчас, — ничего не меняя, нужно было пролить масло на воду, а там «будет видно, что будет дальше».Царь все же сомневался, и тут решающую роль сыграл митрополит Питирим. В 1914 году, при поддержке Распутина, сделан он был экзархом Грузии, а со смертью митрополита Киевского и Галицкого Флавиана Петроградский митрополит Владимир был в ноябре 1915 года переведен в Киев, чтобы Питирим занял митрополичью кафедру в столице. Кличка «распутинца» и гомосексуальные наклонности, в среде монашества не редкие, затруднили его положение в Петрограде, между тем он был одним из наиболее либеральных епископов, терпимым к инаковерующим, сторонником реформы церковного прихода на выборных началах, обеспечения белого духовенства и сотрудничества правительства с Думой.Вскоре по назначении он заявил в газетном интервью, что «горе церкви, когда пастыри вместо прямого дела — служения церкви — занимаются политикой», — и месяц спустя, уже «церкви на радость», во все тяжкие пустился в политические интриги. Услышав в начале января о возможном назначении Штюрмера, он попросил журналиста Манасевича-Мануйлова устроить с ним встречу. Штюрмер уверил Питирима, что он за сотрудничество с Думой, и обещал преодолеть сопротивление обер-прокурора Синода Волжина в деле приходской реформы. После этого Питирим послал царю телеграмму с просьбой принять его, и 12 января царь в ставке выслушал его уговоры открыть Думу и взял записку о необходимости «практического» премьера, запив и заев эти добрые советы вином и хлебом с «именин нашего Друга». Чтобы рассеять последние сомнения царя относительно Штюрмера, Распутин послал 13 января телеграмму, что «сам Бог его исповедует радости истинной». 18 января, на третий день по приезде в Царское Село, царь встретился со Штюрмером, и 20 января 1916 года последовало его назначение.Рассчитывая на поддержку Распутина, но не желая прослыть «распутницами», Штюрмер и Питирим, повторяя несбывшиеся планы Хвостова и Белецкого с Андронниковым, решили посредничество между ними и Распутиным предложить Манасевичу-Мануйлову, старому знакомому Штюрмера. Иван Федорович Манасевич-Мануйлов прозван был «русским Рокамболем». Сын сосланного в Сибирь мошенника, был он усыновлен богатым купцом Федором Мануйловым, сначала променяв иудаизм на православие, а затем православие на лютеранство. По приезде в Петербург он попал в число «духовных детей» князя Мещерского, устроившего его на службу в Императорское человеколюбивое общество. В дальнейшем любовь к человечеству Мануйлов проявлял как агент политической полиции, занимаясь подкупом французских газет, слежкой за русскими революционерами, за католическими миссионерами, за японскими дипломатами, и выполнял другие требующие ловкости поручения, вроде переговоров с Георгием Гапоном. Всюду он обнаруживал денежную нечестность и вел двойную игру, так что в 1906 году был уволен в отставку, а в 1910 году у него был проведен обыск по подозрению в связях с «охотником за провокаторами» В. Л. Бурцевым. С Бурцевым он поддерживал отношения до самой революции, сообщая ему раздобытые в полиции сведения, но точно так же выдавая полученные от него сведения полиции. С 1906 по 1915 год занимался он журналистикой и проведением коммерческих дел, часто шантажных. С назначением Штюрмера был он, по просьбе последнего, причислен к Министерству внутренних дел с откомандированием в распоряжение председателя Совета министров, после чего стал представляться как секретарь Штюрмера.Распутин встретил его настороженно, не забыв интервью о банях в 1912 году: «Я те все говорил для души, а у тя вышло все для гумаги», — но Мануйлов сумел сойтись и с Распутиным, взял на себя часть секретарских обязанностей, нанял машинистку писать под диктовку Распутина, так что ему оставалось только ставить наверху крестик и расписываться, — солидная постановка дела очень понравилась Григорию Ефимовичу. Из канцелярии Штюрмера Мануйлов получил автомобиль, на котором они с Распутиным могли разъезжать, отрываясь от слежки филеров Хвостова, Белецкого и Комиссарова.Уже на следующий день по назначении Штюрмера А.Н. Хвостов встретился с лидером «прогрессивного блока» Милюковым, а затем Штюрмер с Родзянко, и было условлено, что Думу созовут 9 февраля в обмен на обязательство не поднимать там вопроса о Распутине. Неожиданно для многих в этот день Думу посетил царь, после молебна «от всей души» пожелавший «Государственной Думе плодотворных трудов и всякого успеха». Казалось, единение царя и Думы открывает новую эру. Конечно, этот символический жест ничего не мог изменить по существу, но хотя бы оттянул разрыв — под эту сурдинку проскочила и бледная речь Штюрмера. «Все депутаты, без различия партий, были приятно поражены… — вспоминает Родзянко. — В среде царской семьи шаг государя был встречен с большим одобрением. Недовольна была только императрица: она резко говорила против по научению своего злого гения».В действительности идея посещения Думы, приписываемая либералами своему влиянию, впервые была выдвинута именно Распутиным: «Наш Друг сказал… что ты должен неожиданно вернуться и сказать несколько слов при открытии Думы», — писала царица мужу еще 15 ноября 1915 года. "Месяца за два-три до посещения бывшим императором Государственной Думы… — показывал А. Н. Хвостов, — Распутин пригласил филеров чай пить, и кто-то из этих господ спрашивает его: «Что ты, Григорий Ефимович, грустный? Что задумался?» Он говорит: «Сказано мне подумать, как быть с Государственной Думой… а как ты думаешь?» Тот говорит: «Мне нельзя думать об этом, а то мне от начальства влетит». Распутин говорит: «А знаешь что — я его пошлю самого в Думу: пускай едет, откроет, и никто ничего не посмеет сделать». За несколько дней до открытия Думы Мануйлов с беспокойством говорил Распутину о интригах против ее созыва. "Он стал бегать по комнате, — показывал Мануйлов, — а потом говорит: «Ну ладно, папаша придет в думу, ты скажи этому старикашке (Штюрмеру), что папаша будет в думе, и если его спросят, чтобы он не артачился». «Оригинальный и удачный день», — записал царь в своем дневнике после посещения Думы.Назначение Штюрмера, при явной поддержке Распутина, вывело из себя А. Н. Хвостова и укрепило его решение покончить с Распутиным как можно скорее. Не доверяя уже ни Белецкому, ни Комиссарову, он решил действовать через «своих людей». Сначала есаул Каменев, одиннадцать лет состоявший при Хвостове для «поручений», взялся организовать убийство с помощью трех знакомых стражников и своего брата, опытного шофера, — снова предполагалось заманить куда-то Распутина и убить в автомобиле по дороге. Каменев, однако, оказался неподходящей фигурой. «Он казак, который бы на все пошел… — докладывал позднее Хвостов следственной комиссии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33