— В наше время, сэр, бог ополчился на человека: голод, эпидемии, войны… Есть, правда, крепкие люди, они могли бы все преодолеть. Но они стоят лишь за себя. В этом несчастье.
— Увы! — вздохнул лондонец. — Если бы сильные захотели…
— Без скромности, я один из них, — продолжал рассказчик. — Сложение у меня, как видите, не хрупкое, зрение и нервы как у рыси. Но создан я так, что для себя и пальцем не пошевелю.
— А честь? — изумился его собеседник. — А достаток под старость? Наконец, слава воителя господня…
— Меня вдохновляет лишь противоборство чужой беде, — был холодный ответ. Ленивым и точным движением говоривший подлил вина коммерсанту и себе. — Мне с детства хотелось заставить неотвратимые силы зла считаться с собой как с равной силой, только обратно направленной. Схватить руку, занесенную убийцей. Поворотом весла направить лодку к утопающему, бросить к ногам голодного дичь… разве такая игра не увлекательней скороспелой карьеры или мирной кончины на мешке с деньгами?
— Но вы так и не объяснили… — напомнил купец.
— Так вот, скитаясь по американскому континенту, я убедился, что сквоттеры Новой Англии живут куда лучше моих соотечественников, здешних крестьян. Меня и потянуло на родину — помочь землякам. Вот и все.
— Мы еще вернемся к этому разговору, — помолчав, значительно сказал гугенот. — Я имею вам предложить нечто более достойное. Скажите, где вас можно разыскать и как…
Разговор был прерван — не шумом, а тишиной, необычной для портовой улицы, полной угрозы, как последние мгновенья перед залпом. Монахи забормотали молитвы. Все услышали отдаленный рокот барабанов.
— Канальи, они идут сюда, — пробормотал офицер.
Мимо постоялого двора и таверны шествовала толпа. Сквозь грохот барабанов донеслись стук сотен башмаков, говор — все разноголосые шумы человеческого прибоя. Толпа теперь шла мимо окон таверны, уверенная в своей силе и грозная.
— Прошли, — сказали оба монаха и благодарственно сложили ладони. В ту же секунду дверь широко распахнулась, и следом за длинным ружейным стволом явились трое — дикого вида, с головами, обвязанными цветными платками. Двое держали мушкет и аркебузу. Третий был вооружен только палашом. Этот был высок, бледен, держался как вожак, меж бровей его застыла глубокая складка гнева. Он медленно обвел всех взглядом.
— Попы! — сказал он со смехом. — А, вот и офицер!
Тот медленно приподнялся. Повстанцы подошли к нему вплотную.
— А ну, протяни белые ручки, сеньор лейтенант, — сказал вожак. — Веревку, Шарль!
— Я не лейтенант, — с достоинством сказал офицер. — Я капитан королевских войск с патентом на…
— Плевать нам на твои патенты. Ты — сторожевой пес этих проклятых интендантов, и ты сейчас у меня получишь. Эй, целься!
Вздох ужаса пронесся по таверне.
— Они не выстрелят, Клод, — раздался спокойный голос от окна. — Из курка мушкета выпал кремень — вот он. А фитиль аркебузы чадил у моего носа, и я его затушил. Зачем же целиться понапрасну?
— Кой там черт!.. — прорычал вожак, которого назвали по имени, и бросил руку на рукоять палаша.
— Оставь его в ножнах, — дружески посоветовал тот же голос, — не то на вас опрокинется этот стол и придется подбирать черепки от посуды.
Тяжелый дубовый стол и в самом деле качнулся. Повстанцы оторопело опустили оружие. Человек, говоривший с вожаком, встал и, неспешно обойдя стол, подошел к нему вплотную. Тот попятился:
— Дьявол тебя побери, ты воскрес?
— Я даже еще не похоронен, — был серьезный ответ. — Эй, Хозяин, вина на всех! Положите оружие, ребята: здесь мирные путешественники, все только что с корабля.
— Это надо еще посмотреть, — нахмурился Клод. — Далека ли нынче твоя дорога, сеньор Огородное Чучело?
— До замка, ты знаешь, три лье.
— Слушай, а ты не ходи в замок, — сказал Клод, выпив вина.
— Почему?
— Сказано — не ходи! А впрочем, твое дело. Передай в Шамборе привет Жаку Бернье. Скажи ему так: «Длинное весло, красная куртка и плеть — это все позади. Ткач ждет вестей от дядюшки». Запомнишь?
— Постараюсь. Ты ничего не слышал о моем отце?
Ткач потемнел и сплюнул.
— Нашел кого спрашивать! — гаркнул он. — Его светлости нет в замке: он изволит где-то судить нашего брата. Будь виллан из стали, а рыцарь из соломы, все равно присудят дворянину — вот как говорили в старину! Уноси ноги, сеньор, пока тебя не повесили вместо батюшки!
Повстанцы вышли. Офицер почтительно обратился к тому, кто его спас:
— Я обязан вам жизнью, мсье. Позвольте узнать ваше имя и планы на будущее. Вы, конечно, военный?
Усмехнувшись, неизвестный пожал широкими плечами и встал. Куда делись ленивое безучастие, вялость?
— Военный? О нет, мсье, я заключил со всеми нациями мир на все времена! Мои планы? Сеять хлеб и растить виноград. Никаких войн, никакого оружия! А зовут меня по-здешнему Бернар Одиго де Шамбор, к вашим услугам. Счастливого пути, мсье и мадам!
Его проводили глубокими поклонами.
8
Широким и легким шагом двигался путник по дороге, и глаза его сияли. Дорога была чудесна! Чудесен был воздух Франции, напоенный запахами свежей травы, нагретой земли, дымами из труб. Белые паруса на горизонте — это не вечно: они уплывают; юность же остается там, где твердая земля, где старый двор, поросший травой, где неподвижная тень ветвей над замшелым колодцем, где древнее молчание в зарослях лопуха. Корабли приходят и уходят — родина остается.
А за спиной идущего по дороге, за дамбой, у старой пристани, под тяжелым слоем морской воды покоится старый якорь. Медленно колышутся вокруг него гибкие водоросли, молчание зеленого полумрака хранит тайну Надежды. И чудится, будто соленое дыхание океанских глубин доносится сюда, на белую дорогу, и вместе с каплями влаги на губах остается чуть слышный привкус железа.
…Что это? Одиго не верил своим глазам. Ферма была пуста. У крыльца выросла такая трава, что закрыла вход. «Странно, — подумал путник. — А, вот и обжитое хозяйство».
Из гущи зелени возникла бесформенная груда, нечто вроде стога сена с нависшим низко над землей козырьком крыши. Где-то хрюкнула свинья. Бернар потянул на себя дверь, нижняя половина ее была заперта, как заведено в сельских местностях Франции, а верхняя со скрипом отошла. Сперва ему показалось, что он вошел в хлев — таким кислым ароматом повеяло изнутри. Кто-то пошевелился в углу хижины, шурша соломой, встал и отпер дверь. Бернар отступил в ужасе: перед ним стояла косматая ведьма в рубище, с красными язвами на изможденном лице.
— Добрая женщина, что с вами?
— Оспа, — хрипло сказала ведьма. — Заразитесь, ступайте прочь…
Она вернулась на свое ложе. Бернар побрел дальше. «Должен же я оказать ей помощь, — думал он. — И сам напиться».
Следующая ферма была опять пуста. Зато на соседней откликнулась собака, она вяло тявкнула, и Бернар с изумлением увидел на шее пса веревку с привязанным чурбаном.
— Да что это творится! — сердито сказал он. — Кто это мучит бедное животное? Эй, хозяева!
Дверь дома открылась. Оттуда вышла женщина с прялкой в руке. Испуганно присев, она сказала:
— Прощенья просим, мсье, хозяин в поле…
— Кто привязал чурбан?
— Ах, милый господин, мы и сами не рады, да что делать. Сеньоры, значит, не велят, чтобы пес за дичью бегал, вот и привязали, извините…
— Отвяжи!
— Не смею: господа не велят, ваша милость.
— Я сам здесь господин. Отвяжи сейчас же, при мне, и напои ее, не то взбесится. Мне тоже принеси попить.
Бернар вошел за хозяйкой в дом, уселся на скамью и осмотрелся. «Индейцы — и те живут лучше», — подумал он. Пол в доме был земляной, краснели угли в жаровне; в углу, за какой-то подстилкой для спанья, он увидел коровью морду и стойло, а к ножке стола был привязан тощий петух. Но у хозяйки был чистый передник, приятное лицо и бойкие черные глаза смышленой простолюдинки.
— Не бойся меня, — сказал Бернар, напившись, — можешь сесть. Так объясни же хорошенько, что за дичь и кто твои господа.
— Дичь известно какая: кролики, да козы, да голуби, а есть еще и пушной зверь. Расплодилась видимо-невидимо для господской потехи, и не тронь ее — боже упаси! Всей деревней посевы караулим, ночей не спим, в барабаны дубасим, тем и живы еще…
Бернар не мог сдержаться.
— А вы постреляли бы дичь, — сказал он с гневом. — Взяли бы и истребили ее всю!
Женщина в изумлении уставилась на него.
— Господскую-то дичь?
— И господ с ней заодно, — вырвалось у Бернара. — Или во Франции разучились стрелять?
Женщина в страхе перекрестилась.
— Владычица дева пресвятая! Господа наши Оливье меня за такие речи… Да вы кто сами-то будете?
Но Бернар в бешенстве выскочил из хижины и зашагал по дороге. Господа — Оливье! А что же отец его, благородный граф? Что творится в его, Бернара, родовом поместье?
Гневу его не суждено было утихнуть. Он шел полями пшеницы — она была высока, подходило время жатвы, — и думал, что урожай в этом году будет хорош, а с арендаторов и испольщиков надо взять поменьше, чтобы оправились, отъелись, отстроились после такого разорения. Тут до слуха его донесся конский топот, и из леса вылетела веселая кавалькада охотников с охотницей во главе. Солнце ослепительно сверкало на их оружии и закинутых за спину медных рожках.
«Новые господа», — с яростью подумал Одиго. Кавалькада сперва неслась по проселочной дороге, потом, свернув, взяла напрямик — по спелым хлебам. Лошадиные головы, всадники и крупы замелькали в пшенице, и за ними оставался широкий след: бледной полосой под копытами ложились примятые, растоптанные колосья.
— Ну, погодите же, — бормотал одинокий путник на дороге, сжимая кулаки. — Есть еще добрая французская кровь, которую вы не успели выпустить из жил, осквернители несчастной Франции!
Как все трусы, Оливье были глубоко убеждены в своей отваге. Они любили сыпать вызовами и угрозами, их хватало и на то, чтобы из засады кучей кинуться на проезжих. Но тут перед ними стоял подлинный мужчина — это они почувствовали сразу. Он стоял посреди их двора, в их замке, стоял в свободной хозяйской позе, слегка подбоченясь, и громовым голосом осыпал их бранью и угрозами. Он требовал, чтобы они немедля убирались вон из замка. Ветер чуть шевелил бахрому на его широченных плечах, брюках и мокасинах, вся его фигура, мускулистая и подтянутая, выражала в движениях ту естественную свободу, в которой таится легкость звериного прыжка. И они не знали, что им делать.
— Я вижу, во Франции развелась особая порода грызунов, — гремел он четырем всадникам прямо в лицо, — титулованных! Что ж, придется придумать новые капканы!
Наконец Антуанетта, жена его отца, все еще сидя в седле, сказала братьям:
— Мужчины, вас оскорбляют. Разве вы не слышите?
Братья переглянулись с таким видом, точно не были в этом уверены.
— Трусы, — сказала Антуанетта сквозь стиснутые зубы. — Он же один. При вас оружие.
Только тогда братья обратили внимание на ту странность, что незнакомец-то безоружен. Младший оказался решительней: с седла метнул в Одиго охотничий дротик. Тот слегка отклонился, не сходя с места, как будто в него запустили камешком. Дротик вонзился в землю.
— Убейте его, — сказала Антуанетта, стараясь освободиться от неопределенного страха. — Пронзите его, ну! Нет, пусть его свяжут слуги. Эй, слуги!
И, спрыгнув с коня, она подтолкнула слуг. Лишь теперь неизвестный убедился: среди обступающей его челяди ни одного знакомого лица! На всех куртках — герб Оливье! Правая рука Одиго потянулась к бедру и вытащила из-за пояса маленький, странной формы молоточек с обушком и острым лезвием. Все тотчас же шарахнулись. Будь у врага пистолет — но страшное оружие неизвестного назначения, наверное, отравленное…
Нет, ничего не произошло. Мужчина с печальной полуулыбкой поглядел на топорик и убрал его. Потом спять заговорил, странно произнося французские слова.
— Гостеприимно встретила меня Франция! Брошенные фермы, оспа, собаки с чурбаками… Бездельники топчут хлеб, а мужики прячутся, как кролики. Нет, кроликам, я вижу, живется куда привольней. Отчего это издали все кажется таким прекрасным?
Никто ничего не понял. «Он сумасшедший», — пробормотала Антуанетта.
Мужчина быстро к ней обернулся и сделал учтивый поклон.
— Вы правы, сударыня, — сказал он с грустной улыбкой, — разумным меня не назовешь. Да, годы, проведенные в лесах… Лучше было оставаться там! Извините. Представлюсь: Одиго. Бернар Одиго.
Лицо Антуанетты выразило безмолвное «ах!». Но ее голова работала куда быстрей, чем мозги ее братьев.
— Отлично, — сказала она, — это очень кстати. — Она повернулась к братьям, и голос ее звякнул сталью. — Сеньоры, вы слышите? Перед вами дезертир из королевской армии, тот, кого три года разыскивают как преступника и о ком плачет веревка, — презренный сын славного отца, преступник Одиго!
…Он не сопротивлялся, когда слуги с недобрыми лакейскими усмешками стягивали веревками его плечи. Лицо его приняло по-индейски невозмутимое выражение, с головы упала мохнатая шапка, светлые волосы рассыпались; кто-то подкинул старую шапку ногой, кто-то, мстя за страх, пнул его коленом. Он обернулся и тихо попросил:
— Прошу вас, оставьте мне топорик. Это дар вождя племени оджибвеев — Сидящего Оленя.
Просьба эта была встречена дружным смехом и как бы сорвала с Одиго ореол таинственности. Топорик передавали из рук в руки. Конюх поднес его старшему Оливье, пояснив тоном знатока:
— Опасная штука в руках дикаря, сьер.
Сеньор Якоб повертел в руках странную вещь и почему-то решил:
— Свалите этого дикаря на землю.
Выполнить это оказалось трудно. Опутанный по всему телу веревками, концы которых держали и дергали слуги, Бернар, как дикая кошка, упорно вставал на ноги. Забава понравилась. Слуги, хохоча, поочередно тянули каждый в свою сторону, и пленник падал, но тотчас же вскакивал, пока кто-то не догадался захлестнуть его ноги петлей. Тогда к лежавшему подошел старший брат. С глупой важностью он поставил на грудь пленному ногу:
— Я привел Сидящего Оленя в лежачее положение.
Это вызвало новый взрыв хохота. Младший брат, завидуя такому успеху, долго ходил вокруг пленного и, не придумав ничего, плюнул ему в лицо. Все бросились врассыпную, потому что Одиго вскочил. Измазанный грязью, растрепанный, связанный, он был страшен: лицо его исказилось. Он сказал, глядя в лицо младшему:
— Ты еще молод. Но скоро умрешь.
С такой силой уверенности это было сказано, что у всех пресеклось дыхание. Но конюх свалил пленного ударом кулака, проворчав сквозь зубы:
— И без тебя слишком много господ…
Его поволокли в Черную башню. Антуанетта напутствовала:
— День и ночь охраняйте!
Но, ступив на порог гостиной, она сказала старшему брату:
— Ты знаешь, мне страшно. Что скажет муж?
Туповатое лицо Якоба помрачнело. В ответ он сделал решительный жест рукой, и она его поняла.
А Одиго, как пойманного волка, тащили по земле. Его меховая куртка изодралась, обнажились смуглые плечи, волосы сбились бесформенными комьями. Сперва он что-то выкрикивал, потом умолк. Его швырнули в лодку и через канал перевезли к Черной башне.
Вода в канале омывала ее подножие, был прилив, и дверь оказалась на треть под водой. Когда ее открыли, вода неторопливо двинулась внутрь; Бернара внесли в башню и положили на широкий выступ фундамента. Потом заперли дверь. Конюх остался снаружи в лодке.
Пленный обезумел от ярости, боли и удивления: как могли так обойтись с ним, хозяином этого замка, сыном сьера Одиго? Эта мысль была нестерпима. Оставшись один, он напряженно думал, что бы это значило, пока не восстановил в памяти прошлое и предупреждение ткача.
— Да, они ненавидели меня всегда, — бормотал он. — Еще со времени осады замка. А теперь, когда отец женился на одной из Оливье, я и вовсе стал в их семействе лишним: наследник…
И постепенно до него дошло, что его убьют. Особенно после того, что произошло сегодня. Они его прикончат из одного только страха мести. У них просто нет иного выхода.
Но как только Одиго понял это, он тут же отрекся от мысли, что прибыл к себе на родину, что он у себя дома, и стал тем, чем был, — хладнокровным бродягой, мало отличавшимся от индейцев, с которыми провел три года.
Он обвел глазами круглую поверхность стен — они были сложены из тяжелого местного валуна и внизу, у воды, позеленели от плесени, а вверху закоптели от пожаров. По нижним камням скользили зайчики солнечного света, отражаясь от черной воды, потому что через узкие бойницы проникал свет. Там и сям на разной высоте торчали крюки, служившие когда-то для блоков. От сгоревших второго и третьего этажей уцелела только одна прокопченная балка на самом верху, а над ней синело небо: крыши не было. Пахло сыростью, гарью и тленом. Бернар не раз в детстве бывал в этой башне.
Он прислушался. Из-за двери доносилось поплескивание воды о лодку. Его стерегли снаружи.
Та Которая Слушает Соловья, колдунья племени, часто говорила ему, что белые слабее краснокожих, ибо легче поддаются унынию и отчаянию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
— Увы! — вздохнул лондонец. — Если бы сильные захотели…
— Без скромности, я один из них, — продолжал рассказчик. — Сложение у меня, как видите, не хрупкое, зрение и нервы как у рыси. Но создан я так, что для себя и пальцем не пошевелю.
— А честь? — изумился его собеседник. — А достаток под старость? Наконец, слава воителя господня…
— Меня вдохновляет лишь противоборство чужой беде, — был холодный ответ. Ленивым и точным движением говоривший подлил вина коммерсанту и себе. — Мне с детства хотелось заставить неотвратимые силы зла считаться с собой как с равной силой, только обратно направленной. Схватить руку, занесенную убийцей. Поворотом весла направить лодку к утопающему, бросить к ногам голодного дичь… разве такая игра не увлекательней скороспелой карьеры или мирной кончины на мешке с деньгами?
— Но вы так и не объяснили… — напомнил купец.
— Так вот, скитаясь по американскому континенту, я убедился, что сквоттеры Новой Англии живут куда лучше моих соотечественников, здешних крестьян. Меня и потянуло на родину — помочь землякам. Вот и все.
— Мы еще вернемся к этому разговору, — помолчав, значительно сказал гугенот. — Я имею вам предложить нечто более достойное. Скажите, где вас можно разыскать и как…
Разговор был прерван — не шумом, а тишиной, необычной для портовой улицы, полной угрозы, как последние мгновенья перед залпом. Монахи забормотали молитвы. Все услышали отдаленный рокот барабанов.
— Канальи, они идут сюда, — пробормотал офицер.
Мимо постоялого двора и таверны шествовала толпа. Сквозь грохот барабанов донеслись стук сотен башмаков, говор — все разноголосые шумы человеческого прибоя. Толпа теперь шла мимо окон таверны, уверенная в своей силе и грозная.
— Прошли, — сказали оба монаха и благодарственно сложили ладони. В ту же секунду дверь широко распахнулась, и следом за длинным ружейным стволом явились трое — дикого вида, с головами, обвязанными цветными платками. Двое держали мушкет и аркебузу. Третий был вооружен только палашом. Этот был высок, бледен, держался как вожак, меж бровей его застыла глубокая складка гнева. Он медленно обвел всех взглядом.
— Попы! — сказал он со смехом. — А, вот и офицер!
Тот медленно приподнялся. Повстанцы подошли к нему вплотную.
— А ну, протяни белые ручки, сеньор лейтенант, — сказал вожак. — Веревку, Шарль!
— Я не лейтенант, — с достоинством сказал офицер. — Я капитан королевских войск с патентом на…
— Плевать нам на твои патенты. Ты — сторожевой пес этих проклятых интендантов, и ты сейчас у меня получишь. Эй, целься!
Вздох ужаса пронесся по таверне.
— Они не выстрелят, Клод, — раздался спокойный голос от окна. — Из курка мушкета выпал кремень — вот он. А фитиль аркебузы чадил у моего носа, и я его затушил. Зачем же целиться понапрасну?
— Кой там черт!.. — прорычал вожак, которого назвали по имени, и бросил руку на рукоять палаша.
— Оставь его в ножнах, — дружески посоветовал тот же голос, — не то на вас опрокинется этот стол и придется подбирать черепки от посуды.
Тяжелый дубовый стол и в самом деле качнулся. Повстанцы оторопело опустили оружие. Человек, говоривший с вожаком, встал и, неспешно обойдя стол, подошел к нему вплотную. Тот попятился:
— Дьявол тебя побери, ты воскрес?
— Я даже еще не похоронен, — был серьезный ответ. — Эй, Хозяин, вина на всех! Положите оружие, ребята: здесь мирные путешественники, все только что с корабля.
— Это надо еще посмотреть, — нахмурился Клод. — Далека ли нынче твоя дорога, сеньор Огородное Чучело?
— До замка, ты знаешь, три лье.
— Слушай, а ты не ходи в замок, — сказал Клод, выпив вина.
— Почему?
— Сказано — не ходи! А впрочем, твое дело. Передай в Шамборе привет Жаку Бернье. Скажи ему так: «Длинное весло, красная куртка и плеть — это все позади. Ткач ждет вестей от дядюшки». Запомнишь?
— Постараюсь. Ты ничего не слышал о моем отце?
Ткач потемнел и сплюнул.
— Нашел кого спрашивать! — гаркнул он. — Его светлости нет в замке: он изволит где-то судить нашего брата. Будь виллан из стали, а рыцарь из соломы, все равно присудят дворянину — вот как говорили в старину! Уноси ноги, сеньор, пока тебя не повесили вместо батюшки!
Повстанцы вышли. Офицер почтительно обратился к тому, кто его спас:
— Я обязан вам жизнью, мсье. Позвольте узнать ваше имя и планы на будущее. Вы, конечно, военный?
Усмехнувшись, неизвестный пожал широкими плечами и встал. Куда делись ленивое безучастие, вялость?
— Военный? О нет, мсье, я заключил со всеми нациями мир на все времена! Мои планы? Сеять хлеб и растить виноград. Никаких войн, никакого оружия! А зовут меня по-здешнему Бернар Одиго де Шамбор, к вашим услугам. Счастливого пути, мсье и мадам!
Его проводили глубокими поклонами.
8
Широким и легким шагом двигался путник по дороге, и глаза его сияли. Дорога была чудесна! Чудесен был воздух Франции, напоенный запахами свежей травы, нагретой земли, дымами из труб. Белые паруса на горизонте — это не вечно: они уплывают; юность же остается там, где твердая земля, где старый двор, поросший травой, где неподвижная тень ветвей над замшелым колодцем, где древнее молчание в зарослях лопуха. Корабли приходят и уходят — родина остается.
А за спиной идущего по дороге, за дамбой, у старой пристани, под тяжелым слоем морской воды покоится старый якорь. Медленно колышутся вокруг него гибкие водоросли, молчание зеленого полумрака хранит тайну Надежды. И чудится, будто соленое дыхание океанских глубин доносится сюда, на белую дорогу, и вместе с каплями влаги на губах остается чуть слышный привкус железа.
…Что это? Одиго не верил своим глазам. Ферма была пуста. У крыльца выросла такая трава, что закрыла вход. «Странно, — подумал путник. — А, вот и обжитое хозяйство».
Из гущи зелени возникла бесформенная груда, нечто вроде стога сена с нависшим низко над землей козырьком крыши. Где-то хрюкнула свинья. Бернар потянул на себя дверь, нижняя половина ее была заперта, как заведено в сельских местностях Франции, а верхняя со скрипом отошла. Сперва ему показалось, что он вошел в хлев — таким кислым ароматом повеяло изнутри. Кто-то пошевелился в углу хижины, шурша соломой, встал и отпер дверь. Бернар отступил в ужасе: перед ним стояла косматая ведьма в рубище, с красными язвами на изможденном лице.
— Добрая женщина, что с вами?
— Оспа, — хрипло сказала ведьма. — Заразитесь, ступайте прочь…
Она вернулась на свое ложе. Бернар побрел дальше. «Должен же я оказать ей помощь, — думал он. — И сам напиться».
Следующая ферма была опять пуста. Зато на соседней откликнулась собака, она вяло тявкнула, и Бернар с изумлением увидел на шее пса веревку с привязанным чурбаном.
— Да что это творится! — сердито сказал он. — Кто это мучит бедное животное? Эй, хозяева!
Дверь дома открылась. Оттуда вышла женщина с прялкой в руке. Испуганно присев, она сказала:
— Прощенья просим, мсье, хозяин в поле…
— Кто привязал чурбан?
— Ах, милый господин, мы и сами не рады, да что делать. Сеньоры, значит, не велят, чтобы пес за дичью бегал, вот и привязали, извините…
— Отвяжи!
— Не смею: господа не велят, ваша милость.
— Я сам здесь господин. Отвяжи сейчас же, при мне, и напои ее, не то взбесится. Мне тоже принеси попить.
Бернар вошел за хозяйкой в дом, уселся на скамью и осмотрелся. «Индейцы — и те живут лучше», — подумал он. Пол в доме был земляной, краснели угли в жаровне; в углу, за какой-то подстилкой для спанья, он увидел коровью морду и стойло, а к ножке стола был привязан тощий петух. Но у хозяйки был чистый передник, приятное лицо и бойкие черные глаза смышленой простолюдинки.
— Не бойся меня, — сказал Бернар, напившись, — можешь сесть. Так объясни же хорошенько, что за дичь и кто твои господа.
— Дичь известно какая: кролики, да козы, да голуби, а есть еще и пушной зверь. Расплодилась видимо-невидимо для господской потехи, и не тронь ее — боже упаси! Всей деревней посевы караулим, ночей не спим, в барабаны дубасим, тем и живы еще…
Бернар не мог сдержаться.
— А вы постреляли бы дичь, — сказал он с гневом. — Взяли бы и истребили ее всю!
Женщина в изумлении уставилась на него.
— Господскую-то дичь?
— И господ с ней заодно, — вырвалось у Бернара. — Или во Франции разучились стрелять?
Женщина в страхе перекрестилась.
— Владычица дева пресвятая! Господа наши Оливье меня за такие речи… Да вы кто сами-то будете?
Но Бернар в бешенстве выскочил из хижины и зашагал по дороге. Господа — Оливье! А что же отец его, благородный граф? Что творится в его, Бернара, родовом поместье?
Гневу его не суждено было утихнуть. Он шел полями пшеницы — она была высока, подходило время жатвы, — и думал, что урожай в этом году будет хорош, а с арендаторов и испольщиков надо взять поменьше, чтобы оправились, отъелись, отстроились после такого разорения. Тут до слуха его донесся конский топот, и из леса вылетела веселая кавалькада охотников с охотницей во главе. Солнце ослепительно сверкало на их оружии и закинутых за спину медных рожках.
«Новые господа», — с яростью подумал Одиго. Кавалькада сперва неслась по проселочной дороге, потом, свернув, взяла напрямик — по спелым хлебам. Лошадиные головы, всадники и крупы замелькали в пшенице, и за ними оставался широкий след: бледной полосой под копытами ложились примятые, растоптанные колосья.
— Ну, погодите же, — бормотал одинокий путник на дороге, сжимая кулаки. — Есть еще добрая французская кровь, которую вы не успели выпустить из жил, осквернители несчастной Франции!
Как все трусы, Оливье были глубоко убеждены в своей отваге. Они любили сыпать вызовами и угрозами, их хватало и на то, чтобы из засады кучей кинуться на проезжих. Но тут перед ними стоял подлинный мужчина — это они почувствовали сразу. Он стоял посреди их двора, в их замке, стоял в свободной хозяйской позе, слегка подбоченясь, и громовым голосом осыпал их бранью и угрозами. Он требовал, чтобы они немедля убирались вон из замка. Ветер чуть шевелил бахрому на его широченных плечах, брюках и мокасинах, вся его фигура, мускулистая и подтянутая, выражала в движениях ту естественную свободу, в которой таится легкость звериного прыжка. И они не знали, что им делать.
— Я вижу, во Франции развелась особая порода грызунов, — гремел он четырем всадникам прямо в лицо, — титулованных! Что ж, придется придумать новые капканы!
Наконец Антуанетта, жена его отца, все еще сидя в седле, сказала братьям:
— Мужчины, вас оскорбляют. Разве вы не слышите?
Братья переглянулись с таким видом, точно не были в этом уверены.
— Трусы, — сказала Антуанетта сквозь стиснутые зубы. — Он же один. При вас оружие.
Только тогда братья обратили внимание на ту странность, что незнакомец-то безоружен. Младший оказался решительней: с седла метнул в Одиго охотничий дротик. Тот слегка отклонился, не сходя с места, как будто в него запустили камешком. Дротик вонзился в землю.
— Убейте его, — сказала Антуанетта, стараясь освободиться от неопределенного страха. — Пронзите его, ну! Нет, пусть его свяжут слуги. Эй, слуги!
И, спрыгнув с коня, она подтолкнула слуг. Лишь теперь неизвестный убедился: среди обступающей его челяди ни одного знакомого лица! На всех куртках — герб Оливье! Правая рука Одиго потянулась к бедру и вытащила из-за пояса маленький, странной формы молоточек с обушком и острым лезвием. Все тотчас же шарахнулись. Будь у врага пистолет — но страшное оружие неизвестного назначения, наверное, отравленное…
Нет, ничего не произошло. Мужчина с печальной полуулыбкой поглядел на топорик и убрал его. Потом спять заговорил, странно произнося французские слова.
— Гостеприимно встретила меня Франция! Брошенные фермы, оспа, собаки с чурбаками… Бездельники топчут хлеб, а мужики прячутся, как кролики. Нет, кроликам, я вижу, живется куда привольней. Отчего это издали все кажется таким прекрасным?
Никто ничего не понял. «Он сумасшедший», — пробормотала Антуанетта.
Мужчина быстро к ней обернулся и сделал учтивый поклон.
— Вы правы, сударыня, — сказал он с грустной улыбкой, — разумным меня не назовешь. Да, годы, проведенные в лесах… Лучше было оставаться там! Извините. Представлюсь: Одиго. Бернар Одиго.
Лицо Антуанетты выразило безмолвное «ах!». Но ее голова работала куда быстрей, чем мозги ее братьев.
— Отлично, — сказала она, — это очень кстати. — Она повернулась к братьям, и голос ее звякнул сталью. — Сеньоры, вы слышите? Перед вами дезертир из королевской армии, тот, кого три года разыскивают как преступника и о ком плачет веревка, — презренный сын славного отца, преступник Одиго!
…Он не сопротивлялся, когда слуги с недобрыми лакейскими усмешками стягивали веревками его плечи. Лицо его приняло по-индейски невозмутимое выражение, с головы упала мохнатая шапка, светлые волосы рассыпались; кто-то подкинул старую шапку ногой, кто-то, мстя за страх, пнул его коленом. Он обернулся и тихо попросил:
— Прошу вас, оставьте мне топорик. Это дар вождя племени оджибвеев — Сидящего Оленя.
Просьба эта была встречена дружным смехом и как бы сорвала с Одиго ореол таинственности. Топорик передавали из рук в руки. Конюх поднес его старшему Оливье, пояснив тоном знатока:
— Опасная штука в руках дикаря, сьер.
Сеньор Якоб повертел в руках странную вещь и почему-то решил:
— Свалите этого дикаря на землю.
Выполнить это оказалось трудно. Опутанный по всему телу веревками, концы которых держали и дергали слуги, Бернар, как дикая кошка, упорно вставал на ноги. Забава понравилась. Слуги, хохоча, поочередно тянули каждый в свою сторону, и пленник падал, но тотчас же вскакивал, пока кто-то не догадался захлестнуть его ноги петлей. Тогда к лежавшему подошел старший брат. С глупой важностью он поставил на грудь пленному ногу:
— Я привел Сидящего Оленя в лежачее положение.
Это вызвало новый взрыв хохота. Младший брат, завидуя такому успеху, долго ходил вокруг пленного и, не придумав ничего, плюнул ему в лицо. Все бросились врассыпную, потому что Одиго вскочил. Измазанный грязью, растрепанный, связанный, он был страшен: лицо его исказилось. Он сказал, глядя в лицо младшему:
— Ты еще молод. Но скоро умрешь.
С такой силой уверенности это было сказано, что у всех пресеклось дыхание. Но конюх свалил пленного ударом кулака, проворчав сквозь зубы:
— И без тебя слишком много господ…
Его поволокли в Черную башню. Антуанетта напутствовала:
— День и ночь охраняйте!
Но, ступив на порог гостиной, она сказала старшему брату:
— Ты знаешь, мне страшно. Что скажет муж?
Туповатое лицо Якоба помрачнело. В ответ он сделал решительный жест рукой, и она его поняла.
А Одиго, как пойманного волка, тащили по земле. Его меховая куртка изодралась, обнажились смуглые плечи, волосы сбились бесформенными комьями. Сперва он что-то выкрикивал, потом умолк. Его швырнули в лодку и через канал перевезли к Черной башне.
Вода в канале омывала ее подножие, был прилив, и дверь оказалась на треть под водой. Когда ее открыли, вода неторопливо двинулась внутрь; Бернара внесли в башню и положили на широкий выступ фундамента. Потом заперли дверь. Конюх остался снаружи в лодке.
Пленный обезумел от ярости, боли и удивления: как могли так обойтись с ним, хозяином этого замка, сыном сьера Одиго? Эта мысль была нестерпима. Оставшись один, он напряженно думал, что бы это значило, пока не восстановил в памяти прошлое и предупреждение ткача.
— Да, они ненавидели меня всегда, — бормотал он. — Еще со времени осады замка. А теперь, когда отец женился на одной из Оливье, я и вовсе стал в их семействе лишним: наследник…
И постепенно до него дошло, что его убьют. Особенно после того, что произошло сегодня. Они его прикончат из одного только страха мести. У них просто нет иного выхода.
Но как только Одиго понял это, он тут же отрекся от мысли, что прибыл к себе на родину, что он у себя дома, и стал тем, чем был, — хладнокровным бродягой, мало отличавшимся от индейцев, с которыми провел три года.
Он обвел глазами круглую поверхность стен — они были сложены из тяжелого местного валуна и внизу, у воды, позеленели от плесени, а вверху закоптели от пожаров. По нижним камням скользили зайчики солнечного света, отражаясь от черной воды, потому что через узкие бойницы проникал свет. Там и сям на разной высоте торчали крюки, служившие когда-то для блоков. От сгоревших второго и третьего этажей уцелела только одна прокопченная балка на самом верху, а над ней синело небо: крыши не было. Пахло сыростью, гарью и тленом. Бернар не раз в детстве бывал в этой башне.
Он прислушался. Из-за двери доносилось поплескивание воды о лодку. Его стерегли снаружи.
Та Которая Слушает Соловья, колдунья племени, часто говорила ему, что белые слабее краснокожих, ибо легче поддаются унынию и отчаянию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22