Это отнимает кучу времени и к тому же скучно. Нет настоящего риска… И еще много времени уходит на то, чтобы отделаться от красоток. Я не монах-отшельник. Я хочу бывать на балах, в опере, на званых обедах. Но черт побери, я слишком богат и во всех отношениях завидный жених. Вокруг меня грудами собираются томные девы, которые так и норовят быть скомпрометированными, чтобы вынудить меня жениться. Отцы и того хуже. Они так и не могут решить, чего больше хотят – чтобы я сделал их дочери предложение или дал им повод усмотреть в моем поведении что-то оскорбительное и вызвать меня на эту треклятую дуэль… Во всем городе не сыщется места, где я мог бы расслабиться и чувствовать себя уютно. Разве что в твоей гостиной, Микаэла.
– Так возвращайся в Париж, дурачок, – сказала баронесса. – Зачем же оставаться здесь?
Вэл вытянул перед собой длинные ноги и принялся пристально разглядывать носки своих ботинок, словно надеясь прочитать на них ответ.
– Здесь есть то, что мне нравится, – сказал он. Голос его был тих и задумчив, как будто он разговаривал сам с собой. – Дед мой умер вскоре после моего возвращения, и, неожиданно для самого себя, я оказался владельцем сахарной плантации, которая тридцать лет приходила в упадок. Это же невероятно интересно – устранять неполадки, управлять плантацией как надо. Боже мой, Микаэла, это все равно что быть королем. Я решаю, что делать и чего не делать. Мое слово – закон. Я могу экспериментировать с новыми идеями, новыми методами. Это величайшее сражение из всех, в которых я участвовал, потому что я борюсь с природой. Меня может победить град, пролом в плотине, ранние морозы. Всю жизнь я играл в азартные игры, но никогда – с таким непредсказуемым результатом. От этого у меня кровь быстрей бежит по жилам. Столы в Баден-Бадене никогда не возбуждали меня так… И кое-что еще… чего словами не передашь. Это связано со здешним образом жизни. Я имею в виду французский квартал. Американцы живут совсем иначе. Мне кажется, французы знают, как надо жить. Они каким-то образом ощущают ток жизни. Я не могу этого объяснить. Как будто у них есть общая тайна. Они знают нечто такое, что делает жизнь терпимой.
– Бедный мой Вальмон! Ты не находишь жизнь терпимой?
– Только не надо мне сочувствовать, Микаэла, умоляю тебя. Я же сказал тебе, что не могу этого объяснить. Я интуитивно чувствую во всем этом тайну, разгадку которой стоит искать.
– Очень захватывающе. Ты, без сомнения, сошел с ума. Вэл ухмыльнулся:
– Возможно. Но мне это нравится.
– Ну что ж, раз нравится… Ты и раньше, насколько мне известно, любил играть в сумасшедшего. Есть ли вести от баронессы Дюдеван?
Ухмылка Вэла сделалась еще шире.
– До чего же ты вредная, Микаэла. Знаешь ведь, что Аврора ненавидит, когда ее называют настоящим именем.
– Дорогой Вэл, откуда же мне знать, как ее называть. Мадам Санд, месье Санд. Женщина, которая носит брюки и курит сигары, называет себя Жорж и проповедует разврат… Нет, это невозможно.
Вэл смеялся.
– Это не проповеди, а романы, – сквозь смех сказал он, – и она защищает право женщины на независимость, Микаэла. Кому, как не тебе, согласиться с этим?
– Независимость – да, но можно быть независимой, соблюдая приличия.
– Аврора всего лишь ведет себя так, как позволено вести себя любому мужчине. Он же не делает секрета из своей любовницы – разве перед женой. Но поскольку Аврора не замужем, ей нет надобности прятать своих любовников.
– С тобой, Вэл, просто невозможно говорить серьезно. По-моему, ты все еще влюблен в нее. Революция пошла тебе на пользу, друг мой. Если бы ты остался с этой гермафродиткой, с тобой было бы кончено. Ты стал бы посмешищем. Она же вдвое старше тебя. Ваш роман был смехотворен.
– Мне был тридцать один год, а Авроре сорок четыре. Никто же не находит ничего смешного в том, что у мужчины есть женщина младше его на десять, а то и двадцать лет.
Баронесса вскинула руки.
– Мир, – сказала она. – Я не хочу ссориться с тобой. Ты мне слишком дорог. Мне не следовало упоминать ее имя. Я думала, что мы будем вместе улыбаться, а мы едва не вцепились друг другу в глотки. Сделаем вид, что ничего не было. Лучше расскажи мне о твоих последних амурах в Новом Орлеане. Тут, надеюсь, можно поулыбаться.
Вэл рассмеялся:
– Это даже забавней, чем ты думаешь, Микаэла. Все считают, что мы с тобой любовники. Ну что ты теперь скажешь о романе мужчины с женщиной старше себя?
Баронесса смеялась так, что на глазах ее выступили слезы.
– Видишь, как интересно. Стоит лишь чуть изменить угол зрения, и все воспринимается совершенно иначе. Я безмерно польщена. А тебе безразлично, что о тебе думают?
Вэл поцеловал ее искалеченную руку.
– Моя великолепная баронесса де Понтальба, – сказал он, – это для меня величайшая честь.
Микаэла легонько поцеловала его в губы.
– Шевалье, – сказала она, – преступно несправедливо, когда мужчина так очарователен и в придачу так красив.
Благодарю вас от всего своего вздорного сердца. Была бы я на двадцать лет моложе… Нет, принимая во внимание все обстоятельства, лучше на десять.
Улыбка ее была ехидной, светской и девчоночьей одновременно. И в это мгновение Вэл поверил в те легенды, которые слагали о ней в Париже, – о мужчинах, которые шли на самоубийство, писали стихи, поднимались на горные вершины – и все во имя любви к ней.
Потом она вновь превратилась в усталую, погрузневшую женщину средних лет с крашеными волосами и двойным подбородком.
– Как бы я ни боготворила тебя, Вальмон, я должна пожурить тебя. Ты знаешь, какая у тебя складывается репутация? Люди называют тебя денди, фатом и даже мотом. Мне безразлично, правда ли то, что говорят о твоей игре и походах по шлюхам. У тебя столько денег, что тебе их никогда не потратить, как бы ты ни старался. К тому же мужчина не может без женщин. Все это я понимаю. Жаль, что Америка столь буржуазна, включая даже Новый Орлеан. Здесь нет женщин, искусных в любовных играх и имеющих удобных, снисходительных мужей. И все же не стоит столь публично выставлять напоказ свои грешки… Ты говоришь, что серьезно относишься к своей плантации. Почему же ты таишь от мира эту сторону своей личности? Скрытность порождает разговоры. Одни говорят, что у тебя там целый гарем мулаток. Другие, и того хуже, утверждают, что ты получаешь извращенное наслаждение, подвергая своих рабов зверским поркам и пыткам… Я знаю тебя, Вэл, и не придаю никакого значения этим сплетням. Но люди в Новом Орлеане тебя не знают. Даже семьи твоей не знают. Тебя не было здесь всю взрослую жизнь, а за два года после приезда ты составил о себе неверную славу. Я говорю тебе все это, потому что люблю тебя. Оставь кружевные манжеты, парижские наряды и детские пари о том, через сколько минут начнется очередной ливень.
Пока Микаэла говорила, выражение лица Вэла менялось. Сначала черты его застыли, потом нахмурились. Теперь на лице его лежала сардоническая усмешка.
– Ай-яй-яй, баронесса, – произнес он. – Кто бы мог подумать, что именно ты начнешь поучать меня и призывать следовать общепринятому? Да я бы умер от тоски или, хуже того, обрек себя на жизнь, в которой каждая минута кажется неделей, до того она тосклива. Мне неинтересно, что именно говорят люди, лишь бы это говорили за моей спиной. В противном случае мне предстоит очередная опостылевшая дуэль.
Микаэла пожала плечами. Потом засмеялась:
– Я не могу на тебя сердиться, Вальмон. И больше не стану стараться исправить тебя. Продолжай в том же духе, самый очаровательный повеса в этой и любой другой стране. А теперь, к сожалению, я должна тебя покинуть. Мне надо писать письма. Но ты непременно оставайся, если только у тебя нет других дел. Скоро придут Альфред с Гастоном, они будут очень рады тебя видеть.
– Мне пора, Микаэла. На плантации варят сахар, и мне не хотелось бы отлучаться. Если бы мне не надо было украшать склепы с сонмом моих родственников, меня сегодня вообще не было бы в городе. Но я рад, что зашел. Побыть с тобой – это как эликсир бодрости… Я вернусь во вторник, через четыре дня, чтобы быть на премьере в опере. Ты с сыновьями разделишь со мной ложу?
Баронесса засмеялась глубоким грудным смехом:
– Боюсь, милый, это положит конец всем сплетням. Женщина, у которой бурный роман, не станет на встречу с любовником брать с собой сыновей. Я сама абонировала ложу. Мы должны очень холодно и официально раскланяться друг с другом и поспешно отвести глаза. Это подтвердит все подозрения. Я надену кучу драгоценностей и ярко, ? la Parisienne, накрашу лицо. Может быть, я позволю себе одну изобличающую жеманную улыбочку, как только увижу тебя… Я буду безмерно рада. А теперь иди. У меня дела.
Вэл вышел на середину широкой площади и, обернувшись, посмотрел на квартал Микаэлы. Она утверждала, что вкладывает в него деньги и время лишь потому, что ей надо чем-нибудь занять себя в этой ссылке, а также потому, что она рассчитывает получить приличный доход. Но Вэл полагал, что на то имелись более веские причины, в которых она не призналась бы даже доброму другу.
Строение было великолепно – ряд из шестнадцати примыкающих друг к другу кирпичных домиков, занимающий весь квартал. Повтор высоких окон, труб и дверей напоминал устойчивый ритм, который соблюдался на всех трех уровнях и подчеркивался чугунными колоннами, поддерживающими два литых чугунных балкона. Строение венчалось тремя равно отстоящими друг от друга фронтонами с расположенными по центру восьмиугольными окнами. Здание походило на претворенную в архитектуру музыку. Чугунные решетки задавали легкий контрапункт к крепкому кирпичу и граниту. Вальмон был уверен, что эти прекрасные чугунные узоры и есть тайная причина возвращения Микаэлы в Новый Орлеан и ее одержимости, стремления к совершенству во всем, что касалось застройки. В центре каждого сооружения была витая монограмма «АП». Альмонестер-Понтальба. Она повторялась вновь и вновь. Дань памяти отца, строителя более монументальной части площади. И победное состязание с ним. Когда будет закончено второе здание, след, оставленный Микаэлой Альмонестер в облике города, будет заметнее, чем след ее отца. Пусть она женщина, но ее свершения не менее велики, чем свершения мужчины, даже столь выдающегося, как ее отец.
«И неудивительно, – подумал Вэл, – что она так яростно порицала Жорж Санд. Склонность к мужской одежде и мужским повадкам превращает независимость женщины в клоунаду, над которой можно лишь смеяться. Тогда так Микаэла заплатила за свою независимость пулями в груди и искалеченной рукой».
И в то же время Вэл не забывал, что Аврора дала ему опыт, за который он ей будет вечно благодарен. Какая восхитительная женщина – и в постели, и вне ее. Она приводила его в ярость и воздействовала на его духовное формирование. И, как он опасался, отвратила от обыкновенных женщин. Уж слишком те готовы капитулировать, слишком стремятся во всем соглашаться с мнением мужчины, подчиниться ему. В них нет ни духа состязания, ни захватывающей игры, ни остроумия.
«Микаэла права, – печально подумал он. – Будь она на десять лет моложе, как радостно было бы убедить ее остаться в Новом Орлеане». Ему не хватало ощущения влюбленности или хотя бы игры во влюбленность.
Мимо него прошла молодая девушка в сопровождении темнокожей горничной, с грозным взором оберегающей свое сокровище. Темные глаза девушки встретились с взглядом Вэла, и она тут же робко опустила взор, глядя на тропку под своими хорошенькими ножками. У нее была белоснежная кожа и осиная талия. «Бог мой, до чего же хороши креолки! – подумал Вэл. – En garde, mon ami, а то окажешься на коленях, прося руки, этой мягкой, беленькой ручки. Так что поосторожней».
Он энергично зашагал по направлению к молу и катеру, который доставит его на плантацию. Резкий ветер разбрасывал по пустынной площади сухие листья, и Вэл ссутулился под его порывами. Он остро и болезненно ощущал свое одиночество.
Глава 21
Четыре дня перед дебютом Жанны были самыми беспокойными на памяти Мэри и самой Жанны. Дни текли быстро, и ни одна минута не пропадала даром.
С первыми лучами солнца Миранда приносила кофе им в комнату. Они его выпивали, пока одевались. Потом они с Бертой и кухаркой шли на рынок купить продуктов на день.
Рынок размещался в длинном, крытом черепицей пассаже и являл собой бурное смешение звуков, запахов, цветов. Продавцы громко нахваливали достоинства своих товаров, привлекая внимание покупателей. Яркоперые птицы в клетках пронзительно кричали, и в их криках чудились волнение и страх. Связанные куры, гуси, утки, козы, телята добавляли к этому шуму свое кудахтание, шипение, крякание и блеяние. Со всех сторон оживленно торговались и спорили. Золотоискатели, направляющиеся в Калифорнию, изучали кирки и палатки, ворча от баснословных цен. Матросы стоящих в гавани пароходов громко переговаривались на десятках языков. Заунывные песни грузчиков доносились с противоположной стороны берегового вала, привнося в сумятицу звуков музыкальный фон.
Запах жареных кофейных зерен и свежего кофе пронизывал воздух, смешиваясь с пряным ароматом специй, длинных связок перца, чеснока, трав, лука. В свою очередь, аромат связанных пучками цветов и листьев невольно выделялся среди въедливых испарений горячего растительного масла, дыма от горящих углей и густого сладкого запаха булочек и пышек, присыпанных сахарной пудрой.
Большинство торговцев составляли негритянки и мулатки. Их накрахмаленные тиньоны были синими, красными, желтыми, зелеными, оранжевыми, лиловыми, с полосками и завитками всех мыслимых оттенков. Пирамиды лимонов, апельсинов, слив, а также инжир, ананасы, кокосы, гуавы и гранаты служили подтверждением, что в Новый Орлеан приходят торговые суда со всех концов света. Груды дичи сверкали переливающимися перьями, похожими на драгоценные камни. Разнообразнейшая рыба поблескивала чешуей в выложенных листьями корзинках. Прозрачным перламутром отливали горы креветок; в лоханках, наполненных водой, сновали и дрались яркие речные раки и крабы. Ящики, полные чего-то похожего на зазубренные камни, штабелями стояли возле стола, за которым трое улыбающихся негров размахивали ножами и вскрывали камни, выставляя на всеобщее обозрение восхитительных опаловых устриц.
У входов на рынок закутанные в одеяла индейцы сидели на корточках возле тыквенных бутылей с филе – толченым лавровым листом, незаменимой составной частью густого гумбо, которое ежедневно появлялось на столах креолов. Тут же какая-то женщина накладывала кипящее гумбо в глубокие тарелки для желающих перекусить. Соседствующие с рынком улицы были забиты тачками, корзинками и шестами, с которых свисала старая одежда, шляпы, швабры, зонтики, шали, башмаки, посуда, кухонная утварь, всевозможные стеклянные и прочие побрякушки.
Пока Мэри и Жанна вертели головами по сторонам, ошеломленные таким изобилием, Берта и ее кухарка выбирали нужное и складывали покупки в корзины, которые несли девушки. «Ланьяпп», – говорил каждый продавец, когда Берта платила за отобранный товар, и давал ей вместе со сдачей небольшой ланьяпп – придачу к покупке: цветок, кулечек с травами, конфету. Таков был новоорлеанский обычай. Берта каждый раз долго и старательно благодарила продавцов, а затем тащила девушек дальше. Она гоняла их целое утро, заставляя почти бежать за собой по Шартр-стрит, ныряла в одну лавочку за другой, внимательно разглядывая предлагаемые там сокровища, иногда выбирая особенно приглянувшийся отрез шелка или атласа, изделие из серебра или инкрустацию – что-то для гардероба Жанны, что-то для обновления убранства дома. Здесь ланьяппы были более экзотическими, заморскими. Магазины напоминали пещеру Аладдина, где водилось добро со всего света. Каждая страна вносила свой вклад в коммерцию портового города.
Послеполуденные часы не отличались такой суетой, но для Мэри они были не менее необычны и интересны. Она работала над платьем, которое дала ей Жанна, подгоняя его по своей фигуре и окантовывая квадратный вырез вышивкой с цветочным узором. За шитьем она сидела на балконе с ажурной решеткой, слушая исполненную бурного энтузиазма болтовню Жанны о походах по магазинам и о предстоящем великом событии – ее первом выходе в свет. Иногда голос Жанны заглушали уличные шумы, тогда она замолкала и вместе с Мэри слушала песни уличных торговцев.
С шеи торговца кукурузной мукой свисал медный рожок на красном шнурке. На каждом перекрестке торговец останавливался, подносил рожок к губам и дул в него, призывая ко всеобщему вниманию, и лишь затем призывно распевал: «Кукурузная мука – берите, свежая пока!»
Продавцу вафель музыкальным инструментом служил металлический треугольник. Он непрерывно стучал в него, аккомпанируя заунывной песне, состоящей из одного слова: «Ва-а-фли». В блестящей жестяной коробочке, притороченной к спине коробейника, лежали тоненькие сладкие вафли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58