– Посмотри, Грета! – сказал Герберт, показывая на грифельную доску, он все еще был красен и говорил слегка дрожащим, точно не своим голосом. «Вероятно, со зла», – подумала девочка и увидела, как Герберт, вероятно опять по рассеянности, спрятал розу в карман.
Всегда сдержанный молодой человек стал неузнаваем. Бледный, со злыми глазами схватил он маленькую ручку, прежде чем она успела дотянуться до цветка, и отбросил, как вредное насекомое.
Девочка пронзительно закричала, а Рейнгольд, испуганный, вскочил со скамейки.
– Что у вас тут такое? – спросил господин Лампрехт, который только что передал лошадь подоспевшему работнику и подходил к столу.
– Он не смеет, это все равно, что украсть! – кричала девочка, у которой еще не прошел испуг. – Розы эти принадлежат фрейлейн Ленц.
– Ну и что же?
– Герберт взял белую, самую красивую, и спрятал в карман!
– Что за шалости! Какие глупые шутки, Герберт, – сказала в сердцах советница.
Лампрехт казался разгоряченным от верховой езды, точно вся кровь бросилась ему в голову; он молча подошел к Герберту, помахивая хлыстом, который все еще держал в руках. С оскорбительно высокомерной, насмешливой улыбкой смерил он покрасневшего, смущенного юношу взглядом прищуренных глаз, которые, однако, метали искры.
– Оставь его, малютка! – проговорил он, наконец, небрежно пожимая плечами. – Герберт стянул розу для школы, завтра во время урока ботаники он представит своему учителю прекрасный экземпляр «Роза Альба».
– Болдуин. – Голос молодого человека прервался, как будто кто-то схватил его за горло.
– Что с тобой, мой мальчик, – обернулся к нему с иронической поспешностью господин Лампрехт. – Разве я говорю неправду, что лучший ученик школы, самый честолюбивый из всех, может думать перед выпускным экзаменом только о школьных занятиях? – Он насмешливо рассмеялся, потрепал молодого человека по плечу и хотел уйти.
– Мне надо поговорить с тобой, Болдуин, – закричала ему вслед советница, берясь в который раз за стойку с любимым попугаем.
Лампрехт почтительно остановился, хотя не мог скрыть своего нетерпеливого желания уйти. Однако он взял птицу из рук тещи и понёс ее в дом, куда впереди них пробежал как сумасшедший Герберт: было слышно, как он в несколько диких прыжков очутился на верху каменной лестницы.
– Герберт опять оказался прав! – проворчала Маргарита, ударив с сердцем ручкой по столу. – Я не верю тому, что он должен принести учителю розу. Папа пошутил, это, конечно, глупости.
Она собрала остальные цветы, завязала их стебли лентой, которую сняла с головы, и побежала к пакгаузу, чтобы бросить маленький букет на деревянную галерею. Он упал на балюстраду, но никто не протянул за ним руки, нигде не виднелось кисейного платья, и не произнес «благодарю» голос, который так приятно было слышать.
Девочка с недовольным видом вернулась под липы. Во дворе стало необыкновенно тихо. Тетя Софи и Бэрбэ, сняв последнее белье, отнесли доверху наполненные корзины в дом, работник, заперев конюшню, ушел с какими-то поручениями со двора, а маленький тихий мальчик опять сидел на скамейке и с завидным терпением выводил буквы на грифельной доске.
Маргарита села около него и, сложив на коленях худенькие загорелые руки, стала болтать беспокойными ножками, следя живыми глазами за полетом ласточек.
Между тем вернулась Бэрбэ, обтерла тряпкой садовый стол, постелила скатерть и поставила поднос с чашками. Затем начала снимать и сматывать веревки. Время от времени она бросала сердитые взгляды на девочку, которая, совершенно не стесняясь, упорно смотрела на окна верхнего этажа страшного дома: старой кухарке это казалось дерзким вызовом, который нагонял на нее легкую дрожь.
– Бэрбэ, Бэрбэ, обернись скорей, посмотри, там кто-то есть, – закричала вдруг малютка, спрыгнув со скамейки и указывая пальцем на одно из окон комнаты, где умерла Доротея. Невольно, как будто ее толкнула какая-то посторонняя сила, Бэрбэ быстро повернулась к указанному месту, выронив от страха из рук клубок веревок.
– Боже мой! Занавеска качается, – пробормотала она.
– Вздор, Бэрбэ, если б она только качалась, так это от сквозного ветра, – наставительно сказала Маргарита. – Нет, там посередине, – она опять указала на окно, – занавеска раздвинулась, и кто-то выглянул, но как же это могло быть, ведь там никто не живет.
– Видно, опять привидение взялось за свое – та женщина, чей портрет висит в гостиной, – пробормотала Бэрбэ. Не смей рассказывать глупости детям, Бэрбэ, тетя Софи не велит, – закричала рассерженная Маргарита, затопав ногами. – Посмотри, как испугался Гольдхен! – Она обвила руками шею мальчика, слушавшего с широко открытыми, полными страха глазами, и начала его успокаивать, как взрослая. – Поди ко мне, бедный мальчик, не бойся, не слушай того, что говорит глупая Бэрбэ. Привидений не бывает на свете, это все вздор! В эту минуту пришла из дома тетя Софи, принесла кофе и поставила на стол большой круглый, посыпанный сахаром пирог.
– Гретель, дитя мое, что у вас тут такое – спросила она, между тем как Бэрбэ побежала за укатившимся клубком веревок.
– Там в комнате кто-то был!
Тетя Софи, начавшая уже разрезать пирог, вдруг остановилась. Она обернулась и бросила быстрый взгляд на окна флигеля.
– Там наверху? – спросила она, чуть-чуть улыбаясь. – Да ты грезишь наяву, дитя.
– Нет, тетя, там, правда, был кто-то. В том месте, где занавеси краснее, они раздвинулись, я видела даже белые пальцы, которые их раздвигали, и на мгновение мелькнула голова с белокурыми волосами!
– Это солнце, Гретель, ничего больше, – хладнокровно возразила тетя Софи, продолжая равномерно нарезать пирог. – Оно играет на стеклах и вводит в обман. Если бы у меня был ключ, мы бы сейчас же вошли туда с тобой и убедились, что там никого нет, и тебе только показалось, глупышка. Но ключ у папы, с ним теперь бабушка, и я не пойду им мешать.
– Бэрбэ говорит, что выглянула женщина, портрет которой висит в красной гостиной, что она бегает по дому и пугает людей, – жаловался Рейнгольд плаксивым голосом.
– Вот оно что! – сказала тетя Софи и, положив нож, посмотрела через плечо на старую кухарку, которая старательно наматывала веревки на свой исполинский клубок. – Ну, уж хороша ты, Бэрбэ, – настоящая подколодная змея! Что тебе сделала бедная женщина в красной гостиной, что ты пугаешь ею правнуков? – строго сказала тетя Софи. Она налила детям кофе, положила им по куску пирога, потом пошла, высвободить розовый куст из веревок, которыми его замотала рассвирепевшая Бэрбэ.
– Но как Бог свят, это было не солнце! Уж я разузнаю, кто это бродит по коридору и прокрадывается в комнату! – прошептала про себя скептически малютка, сидя за кофе и уплетая кусок пирога.
Глава третья
– Мне надо поговорить с тобой, Болдуин, прошу тебя, удели мне несколько минут, – сказала советница, а с тех пор, как господин Лампрехт имел честь назваться ее зятем, ее просьбы равнялись для него приказаниям, которые он всегда почтительно исполнял.
Советница направилась к одному из маленьких, стоявших в глубоких оконных нишах кресел, полускрытых складками и кружевами шелковых гардин. Она привыкла видеть отсюда зятя за маленьким письменным столом с изящным письменным прибором.
– Ах, как это восхитительно! – воскликнула старуха, остановившись около письменного стола и глядя на лежащий, на нем портфель.
Действительно, на медальоне, украшавшем портфель, с изумительным искусством были изображены акварелью переплетающиеся нежные ростки папоротника и просвечивающая сквозь них низкая лесная поросль.
– Оригинальная идея и прелестное выполнение, – прибавила советница, рассматривая рисунок в лорнет. – Вот колокольчик тянется из своей чашечки и ягода земляники. Удивительно мило! Вероятно, это работа женских рук, не правда ли, Болдуин?
– Возможно! – сказал он, пожимая плечами. – Промышленность пользуется теперь многими тысячами женских рук.
– Так это придумано не собственно для тебя?
– Скажите мне, кто из всех наших знакомых дам, был бы в состоянии сделать такую художественную, требующую громадного терпения работу, к тому же для человека, сердце которого для них навсегда закрыто?
Потом отошел к другому окну, между тем как старая дама удобно устраивалась в маленьком мягком кресле.
– Ну да, в этом ты, пожалуй, прав! – сказала она, улыбаясь и тем равнодушным тоном, которым говорят о давно решенных, неоспоримых и достаточно известных истинах. – Фанни унесла с собой в могилу твою клятву в вечной верности. Еще третьего дня опять зашел об этом разговор при дворе. Герцогиня заговорила о том времени, когда моя бедная дочь была еще жива и возбуждала своим счастьем общую зависть, а герцог заметил, что ни к чему превозносить доброе старое время и сравнивать с нашим, что теперь бывают люди еще более благородные; например, уважаемый всеми Юстус Лампрехт, которого даже боялись за его строгость, открыто нарушил в молодости клятву верности, его же правнук пристыдил его, доказав свою верность и твердость характера.
При словах тещи Лампрехт опустил глаза. Казалось, он на минуту потерял почву под ногами, утратил свою гордую самоуверенность, свою смелость, сознание того, что он богат и силен, – он стоял, как пристыженный строгим выговором, низко опустив лицо и до крови кусая губы.
– Ну что же, Болдуин! – воскликнула советница и наклонилась, всматриваясь, будто пытаясь понять, отчего он так тихо стоит в оконной нише. – Разве тебя не радует такое лестное мнение о тебе при дворе?
Шуршание шелковых гардин, когда он отходил от окна, заглушило вырвавшийся у него глубокий вздох.
– Герцог, кажется, больше ценит в других эти благородные качества, чем в себе самом, – он женился во второй раз, – произнес он с горечью.
– Подумай, ради бога, что ты говоришь! – накинулась на него с испугом старая дама. – Слава богу, что мы одни и нас никто не слышит! Нет, я просто не понимаю, как ты можешь позволять себе подобную критику! – прибавила она, качая головой. – Да и здесь совсем другое дело! Первая супруга герцога была очень болезненна.
– Прошу вас, не горячитесь, матушка, и оставим этот разговор!
– Да, оставим этот разговор! – передразнила она его. – Тебе хорошо говорить. Ты застрахован от искушения. После Фанни ты не можешь никем заинтересоваться. Что же касается герцогини Фредерики, то она была, напротив.
– Зла и дурна.
Господин Лампрехт сказал это, очевидно, только для того, чтобы перевести разговор на другую тему, не касающуюся его лично.
Она опять неодобрительно покачала головой.
– Я бы не позволила себе таких выражений – блеск высокого происхождения украшает и примиряет со многим. Кроме того, как я уж сказала, здесь большая разница: герцога не связывало никакое обещание, он был свободен и имел право вступить во второй брак.
Сказав это, она опять прислонилась к спинке кресла и спокойным, мягким движением руки отодвинула от лица кружева своего чепчика, потом сложила руки на коленях и задумчиво опустила глаза.
– Вообще ты не можешь судить о подобных дилеммах, милый Болдуин. Фанни была твоей первой, единственной любовью, и мы с радостью отдали за тебя нашу дочь. Твои родители плакали от счастья, когда ты с нею обручился, они называли тебя своей гордостью, потому что сердце твое всегда стремилось ко всему высокому, и никакие заблуждения молодости не могли тебя заставить увлечься чем-то низким. – Она вдруг замолчала, тяжело вздохнув, и устремила печальный взор в пространство. – Один Бог знает, какой заботливой, верной своему долгу матерью была я всегда, конечно, не хуже твоих родителей, и вот я должна быть свидетельницей того, как мой; сын сбивается с пути. Герберт причиняет мне много горя в последнее время.
– Ваш примерный сын, матушка? – воскликнул Лампрехт.
– Гм, – откашлялась советница и даже приподнялась в раздражении. – Да, он еще остался примерным сыном во многих отношениях. Великая цель его жизни. – Это то самое, что я говорил при дворе. Он будет подниматься все выше и выше, пока не обгонит всех других и не признает выше себя только главу государства.
– Ты этого не одобряешь?
– Боже сохрани, я этого не говорю, хорошо только, если у него хватит на это сил. Но сколько людей отказываются от своих убеждений, лицемерят, льстят сильным мира, чтобы из низкопоклонствующих лакеев с довольно ограниченными умственными способностями превратиться впоследствии во влиятельных людей.
– Ты так презрительно отзываешься о верности, преданности и самоотверженности, – сказала сердито старая дама, – но спрошу тебя, неужели ты можешь быть настолько зол и дерзок, чтобы не признавать достойным одобрения стремление к высшим сферам? Я ведь прекрасно знаю, как тебе приятны приглашения в аристократические дома, и не припомню, чтобы ты когда-нибудь противоречил господствующим там мнениям.
На это резкое и основательное замечание господин Лампрехт ничего не возразил. Он упорно смотрел на висевший перед ним на стене ландшафт и спросил после короткой паузы:
– В чем же вы упрекаете Герберта?
– В унизительном волокитстве, – вспылила советница. – Не будь это слишком грубо и вульгарно, я бы сказала: хоть бы эта Бланка Ленц провалилась в преисподнюю. Мальчик постоянно стоит у окон галереи и все смотрит на пакгауз. А вчера сквозняк на лестнице принес к моим ногам розовый листок, который, вероятно, выпал из тетради влюбленного юноши и на котором был написан, как и следовало ожидать, пламенный сонет Бланке. Я просто вне себя!
Лампрехт стоял все в той же позе, повернувшись спиной к теще, но вдруг взмахнул сжатым кулаком, словно стегнул кого-то воображаемым хлыстом.
– Молокосос! – проворчал он, когда она в изнеможении замолчала.
– Не забудь, что этот молокосос знатного происхождения, – тут же заметила ему теща, подняв палец.
Лампрехт резко засмеялся:
– Простите, милая матушка, но я не могу при всем моем желании считать опасным обольстителем безбородого сына господина советника, несмотря на ореол его рождения.
– Предоставь об этом судить женщинам, – раздраженно сказала советница. – Я имею основание думать, что во время своих ночных прогулок под деревянным балконом этой Джульетты.
– Он осмеливается? – перебил Лампрехт, и его красивое лицо до неузнаваемости исказилось от гнева.
– Осмеливается по отношению к дочери маляра? Ты бог знает, что говоришь, – воскликнула в свою очередь глубоко возмущенная старуха. Но зять ее не стал выслушивать потока раздраженных слов, который должен был за этим последовать, а отошел к окну и начал так сильно барабанить пальцами по стеклу, что оно зазвенело.
– Скажи мне, бога ради, Болдуин, что с тобой? – спросила советница несколько смягченным, но все же раздосадованным тоном, идя следом за ним.
– Как вы этого не понимаете, матушка? – спросил он в свою очередь вместо ответа. – В моих владениях, даже в моем собственном доме, мальчишка, школьник, вызывает на свидания, а я, по-вашему, не должен возмущаться? Не будем сердиться, матушка! – сказал он спокойнее, пожимая презрительно плечами. – С подростком, который должен бы знать только свой греческий и латынь, нетрудно справиться – разве не правду я говорю?
– Вот видишь, мы с тобой одного мнения, хотя ты слишком жесток в своих выражениях – с видимым облегчением воскликнула советница.
– Чтобы жениться на дочери живописца по фарфору? Возможно ли, его превосходительство, наш будущий министр! – рассмеялся Лампрехт.
– Карьера Герберта вызывает у тебя сегодня едкую насмешку! Но чему быть – того не миновать, – сказала она колко. – Оставим, однако, это теперь главное, чтобы он хорошо выдержал экзамен. И наша священная обязанность устранить все, что может его отвлечь, и конечно, прежде всего, надо удалить его от этой несчастной любви в пакгаузе. Я вообще не понимаю, почему эта девушка так долго зажилась в Тюрингии, – продолжала советница. – Сначала говорили, что она опять вернется в Англию, и приехала только на четыре недели к своим родителям, чтобы отдохнуть. Но прошло уже шесть недель и я, как ни слежу, не вижу никаких приготовлении к отъезду. Таких родителей надо хорошенько проучить, господи прости! Девушка буквально ничего не делает по целым дням: поет и читает, прыгает туда-сюда да втыкает цветы в свои рыжие волосы, а мать восхищается ею и в поте лица разглаживает каждый день на галерее ее светлые платья, чтобы принцесса была обольстительно – кокетливо одета. И к этому-то блуждающему огоньку стремятся все мысли моего бедного мальчика. Она непременно должна уехать отсюда, Болдуин!
Листы книги зашуршали под быстро переворачивающими их пальцами.
– Не отправить ли ее в монастырь?!
– Убедительно прошу тебя оставить твои шутки, когда мы говорим о серьезном и даже оскорбительном деле. Мне все равно, куда она отправится, говорю только, что она должна уехать из нашего дома.
1 2 3 4