Возвратясь, чтобы снова взять под руку своего первого кавалера, Катрин заметила происшедшую с ним перемену. Питу был бледен, на лбу его блестели капельки пота, в глазах стояли слезы ревности.
– Ах, Боже мой! – сказала Катрин. – Что с вами стряслось, Питу?
– Со мной стряслось то, – отвечал несчастный юноша, – что теперь, когда я увидел, как вы танцуете с господином де Шарни, я ни за что не осмелюсь танцевать с вами.
– Пустяки! – возразила Катрин. – Не стоит так расстраиваться, вы станцуете, как сумеете, а мне все равно будет приятно танцевать с вами.
– Эх! – сказал Питу. – Вы это говорите, чтобы меня утешить, мадмуазель, но сам-то я себе цену знаю; я понимаю, что вам всегда будет приятнее танцевать с этим молодым дворянином, чем со мной.
Катрин ничего не ответила, потому что не хотела лгать; однако, поскольку у нее было доброе сердце и она чувствовала, что с беднягой Питу творится что-то странное, она начала оказывать ему многочисленные знаки внимания; увы, даже это не могло возвратить ему утраченной радости. Папаша Бийо был прав: Питу становился мужчиной; он страдал.
Катрин станцевала еще пять или шесть контрдансов, из них один – с г-ном де Шарни. На этот раз, мучаясь так же сильно, Питу внешне выглядел более спокойным. Он пожирал глазами каждое движение Катрин и ее кавалера. Он пытался прочесть по губам, о чем они говорят, а когда в танцевальной фигуре их руки соединялись, старался отгадать, что это – дань правилам или выражение нежности. Без сомнения, Катрин дожидалась второго контрданса с виконтом, ибо, станцевав его, сразу предложила Питу пойти домой. Никогда еще ни одно предложение не встречало такого сочувствия; но удар был нанесен, и Питу, меряя дорогу такими широкими шагами, что Катрин приходилось время от времени сдерживать его, хранил ледяное молчание.
– Что с вами? – спросила наконец Катрин. – Почему вы со мной не разговариваете?
– Я с вами не разговариваю, мадмуазель, – ответил Питу, – потому что не умею разговаривать, как господин де Шарни. Что я могу вам сказать после всех тех красивых слов, которые говорил вам он?
– Как же вы несправедливы, господин Анж, ведь мы говорили о вас.
– Обо мне, мадмуазель? Каким же это образом?
– А вот каким, господин Питу: если ваш покровитель не отыщется, вам придется выбрать себе другого.
– Значит, я уже недостаточно хорош, чтобы вести счета на вашей ферме? – спросил Питу со вздохом.
– Напротив, господин Анж, я полагаю, что счета на нашей ферме недостаточно хороши для вас. С тем образованием, какое вы получили, вы можете достичь большего.
– Не знаю, чего я могу достичь, но знаю, что ничего не хочу достигать, если своими достижениями мне придется быть обязанным господину де Шарни.
– А отчего бы вам не принять его покровительство? Его брат, граф де Шарни, кажется, на хорошем счету при дворе и женат на ближайшей подруге королевы. Он мне сказал, что если я захочу, он подыщет вам место в департаменте, ведающем налогом на соль.
– Премного благодарен, мадмуазель, но я вам уже сказал, что я в этом не нуждаюсь, и останусь на ферме, если, конечно, ваш отец меня не прогонит.
– А какого дьявола я стану тебя прогонять? – спросил грубый голос, в котором Катрин, вздрогнув, узнала голос отца.
– Милый Питу, – тихонько прошептала она, – не говорите отцу про господина Изидора, прошу вас.
– Ну, отвечай живее!
– Потому что.., потому что, быть может, вы сочтете, что я недостаточно учен, чтобы быть вам полезным, – пролепетал вконец смущенный Питу.
– Недостаточно учен! Да ты считаешь, как Барем, а читаешь так, что утрешь нос нашему школьному учителю, а он мнит себя великим книгочеем. Нет, Питу, мне людей посылает сам Господь Бог, и если уж они ко мне попали, то остаются столько времени, сколько угодно Богу.
Питу возвратился на ферму, ободренный этими словами, но до конца не успокоенный. За эти полдня в душе его свершилась огромная перемена. Он утратил веру в себя, а это такая вещь, которую, раз потеряв, уже не вернуть, поэтому Питу, против обыкновения, спал ночью очень плохо. Ворочаясь с боку на бок, он вспоминал книгу доктора Жильбера, которая была обращена против знати, против злоупотреблений привилегированных сословий, против трусости тех, кто им подчиняется; Питу показалось, что только теперь он начал понимать все те красивые слова, которые читал утром, и он дал себе слово, как только рассветет, прочесть в одиночестве и про себя тот шедевр, который давеча читал на людях и вслух.
Но, поскольку Питу плохо спал ночью, проснулся он поздно. Тем не менее он решил исполнить задуманное. Было семь часов. Фермер должен был вернуться к девяти; впрочем, застань он Питу за чтением, он бы только одобрил это занятие, которое сам же и присоветовал.
Итак, юноша спустился по приставной лесенке и уселся на скамейке под окном Катрин. Случай ли привел Питу в это место, или ему было известно, что это за скамейка? Как бы там ни было, Питу, вновь облаченный в свой старый повседневный наряд, состоявший из черных штанов, зеленой блузы и порыжевших башмаков, вытащил брошюру из кармана и принялся за чтение.
Не станем утверждать, что поначалу глаза его вовсе не отрывались от страниц, дабы бросить взгляд на окно, но поскольку в окне этом, окаймленном настурциями и вьюнком, не было видно ровно ничего, Питу в конце концов всецело предался чтению.
Впрочем, хотя он и смотрел только в книгу, рука его ни разу не потянулась перевернуть страницу; можно было поручиться, что мысли его блуждают где-то далеко и он не столько читает, сколько грезит.
Внезапно Питу почудилось, что на страницы брошюры, прежде освещавшиеся утренним солнцем, упала тень. Тень эта была так густа, что источником ее не могло быть облако; оставалось предположить, что ее отбрасывает непрозрачное тело, а среди непрозрачных тел встречаются донельзя прелестные – поэтому Питу живо обернулся, дабы узнать, кто же заслонил от него солнце.
Его ждало разочарование. В самом деле, тело, отнявшее у него ту толику света и тепла, какую Диоген требовал у Александра, было непрозрачным, но назвать его очаровательным было решительно невозможно; напротив, оно имело крайне неприятный вид.
Это был мужчина лет сорока пяти, еще более длинный и тощий, чем Питу, и ходивший почти в таком же отрепье; читая брошюру через плечо нашего героя, он, казалось, был настолько же внимателен, насколько рассеян был Питу.
Наш герой очень удивился. На губах человека в черном появилась любезная улыбка, обнажившая оставшиеся во рту четыре зуба: два сверху и два снизу, острые, словно кабаньи клыки.
– Американское издание, – сказал незнакомец гнусавым голосом, – формат ин-октаво: «О свободе людей и независимости наций». Бостон, тысяча семьсот восемьдесят восьмой год.
Пока человек в черном произносил эти слова, Питу все шире и шире раскрывал изумленные глаза, так что, когда человек в черном замолчал, глаза Питу стали совершенно круглыми.
– Бостон, тысяча семьсот восемьдесят восьмой год. Именно так, сударь, – подтвердил Питу.
– Это трактат доктора Жильбера? – осведомился человек в черном.
– Да, сударь, – вежливо согласился Питу. Тут он поднялся, потому что слышал, что с человеком, который выше тебя по званию, не следует разговаривать сидя, а простодушный Питу во всяком человеке видел высшего по званию.
Но, поднимаясь, Питу заметил в окне что-то розовое и движущееся. Это была мадмуазель Катрин. Девушка смотрела на него как-то странно и подавала ему непонятные знаки.
– Сударь, не сочтите за нескромность, – спросил человек в черном, стоявший спиной к окну и не видевший всей этой пантомимы, – скажите, чья это книга?
И он указал пальцем на брошюру, которую Питу держал в руках.
Питу хотел было ответить, что книга принадлежит г-ну Бийо, но тут до его слуха донеслись слова, сказанные почти умоляющим тоном: «Скажите, что она ваша».
Человек в черном, не сводивший глаз с книги, ничего не услышал.
– Государь, – величаво произнес Питу, – эта книга моя.
Человек в черном поднял голову, ибо заметил наконец, что Питу то и дело устремляет куда-то изумленный взор. Однако Катрин угадала его намерение и, быстрая, как птичка, спряталась в глубине комнаты.
– Что вы там высматриваете? – спросил человек в черном.
– О, сударь, – сказал Питу с улыбкой, – позвольте мне вам заметить, что вы весьма любопытны, curiosus, или, скорее, avidus cognoscendi, как говорит мой учитель аббат Фортье.
– Итак, вы утверждаете, – продолжал незнакомец, нимало не смутившись образованностью, которую выказал Питу в надежде снискать большее уважение со стороны собеседника, – вы утверждаете, что эта книга принадлежит вам?
Питу скосил глаза так, чтобы окно вновь попало в поле его зрения. В окне снова показалась Катрин и утвердительно кивнула головой.
– Да, сударь, – ответил Питу. – Быть может, вы желаете ее прочесть, или, иначе говоря, вы avidus legendi libri либо legendae historiae.
– Сударь, – отвечал человек в черном, – вы, кажется, принадлежите к сословию гораздо более образованному, нежели то, какое обличает ваш наряд: поп dives vestitu sed ingenio Вы одеты небогато, но умны (лат.).
, вследствие чего я вас арестую.
– Как! Вы меня арестуете? – воскликнул Питу, вне себя от изумления.
– Да, сударь, следуйте за мной, прошу вас. На этот раз Питу бросил взгляд не вверх, но вбок и увидел двух полицейских, возникших словно из-под земли и ожидавших приказаний черного человека.
– Составим протокол, господа, – сказал человек в черном.
Один из полицейских связал руки Питу веревкой, а книгу доктора Жильбера забрал себе.
Потом он привязал веревку к кольцу, вделанному в стену под окном. Питу хотел было воспротивиться, но услышал тихую команду голоса, имевшего над ним такую большую власть:
– Не спорьте.
Поэтому, к вящему восторгу сержантов и, главное, черного человека, он покорился своим гонителям, и они, утратив осторожность, оставили его одного, а сами вошли в дом Бийо. Полицейские хотели принести оттуда стол для составления протокола, а чего хотел черный человек, мы узнаем позднее.
Не успели эти трое скрыться, как Питу услышал давешний голос.
– Поднимите руки! – скомандовала мадмуазель Бийо.
Питу поднял не только руки, но и голову, и увидел бледное, перепуганное лицо Катрин; в руках девушка держала нож.
– Выше.., еще выше… – приказала она.
Питу поднялся на цыпочки.
Катрин высунулась из окна; лезвие коснулось веревки, и руки Питу вновь обрели свободу.
– Возьмите нож, – сказала Катрин, – разрежьте веревку, которой вы привязаны к кольцу.
Повторять ей не пришлось: Питу разрезал веревку и стал совершенно свободен.
– А теперь, – сказала Катрин, – : вот вам двойной луидор; у вас длинные ноги: бегите в Париж и предупредите доктора.
Закончить она не успела: в ту секунду, когда к ногам Питу упал двойной луидор, на пороге дома показались полицейские.
Питу живо поднял монету. Меж тем полицейские застыли на пороге, изумленные тем обстоятельством, что человек, которого они минуту назад так крепко связали, снова на свободе. При виде сержантов волосы на голове Питу встали дыбом, и он смутно припомнил in crinibus angues Змеи в волосах (лат.).
Эвменид.
Мгновение полицейские и Питу пожирали друг друга глазами, застыв в позах охотничьих псов и зайца. Затем, так же, как при первом движении псов заяц пускается бежать, при первом движении сержантов Питу сорвался с места и, высоко подпрыгнув, перелетел через ограду.
Полицейские испустили вопль; услышав его, из дома выбежал жандарм с небольшой шкатулкой под мышкой. Жандарм не стал терять времени на разговоры и сразу бросился в погоню за беглецом. Полицейские последовали его примеру. Но, в отличие от Питу, они не могли перепрыгнуть изгородь высотою в три с половиной фута и были вынуждены бежать к воротам.
Добежав до угла, они увидели, что Питу уже одолел не меньше пятисот футов и движется через поля прямо к лесу, от которого его отделяет от силы четверть мили и которого он достигнет уже через несколько минут.
Тут Питу обернулся и, заметив полицейских, устремившихся в погоню за ним не столько в надежде его догнать, сколько для очистки совести, удвоил скорость и вскоре скрылся за деревьями на опушке леса.
Питу бежал, не сбавляя скорости, еще с четверть часа; при необходимости он мог бы мчаться так же быстро и два часа: он был резв и вынослив, как олень.
Но через четверть часа, когда чутье подсказало ему, что опасность миновала, он остановился, перевел дух и, убедившись, что рядом никого нет, сказал себе: «Поразительно, сколько всего может произойти в каких-то три дня».
Потом, взглянув на свой двойной луидор и на нож, он воскликнул: «О! Как было бы хорошо, если бы я успел разменять этот луидор и вернуть мадмуазель Катрин два су, а то, боюсь, этот нож разрежет пополам нашу дружбу. Но ничего не поделаешь, раз она мне велела отправиться в Париж, я так и поступлю».
После чего, осмотревшись и убедившись, что он находится между Бурсоном и Ивором, Питу углубился в лесок, намереваясь достичь Гондревильских вересковых зарослей, близ которых проходит дорога на Париж.
Глава 8.
ПОЧЕМУ ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОМ ВЕРНУЛСЯ НА ФЕРМУ ВМЕСТЕ С ПОЛИЦЕЙСКИМИ
Теперь возвратимся на ферму и расскажем о событиях, предшествовавших только что описанной нами развязке.
Около шести часов утра полицейский агент из Парижа в сопровождении двух помощников прибыл в Виллер-Котре, явился в комиссариат полиции и справился о местонахождении фермы Бийо.
В пятистах футах от фермы жандарм заметил работника, трудящегося в поле. Он подошел к нему и осведомился, дома ли г-н Бийо. Тот отвечал, что г-н Бийо никогда не возвращается домой раньше девяти утра. Однако, случайно подняв глаза, испольщик увидел в четверти мили всадника, разговаривающего с пастухом, и, указав на него пальцем, произнес:
– Впрочем, вот тот, кого вы ищете.
– Господин Бийо?
– Да.
– Вот этот всадник?
– Он самый.
– В таком случае, друг мой, скажите: желаете ли вы доставить удовольствие вашему хозяину?
– Я только этого и хочу.
– Тогда ступайте к нему и передайте, что на ферме его ждет приезжий из Парижа.
– О! – воскликнул испольщик. – Неужели это господин Жильбер?
– Ступайте-ступайте! – сказал жандарм.
Крестьянин не заставил себя просить дважды; он двинулся через поля, а жандарм и его пособники притаились за полуразрушенной оградой почти напротив дверей фермы.
Через минуту они услышали топот копыт: это возвращался домой Бийо.
Он въехал во двор фермы, соскочил на землю, бросил поводья конюху и ринулся в кухню, уверенный, что первым, кого он увидит там, будет доктор Жильбер, стоящий перед широким каминным колпаком, однако в кухне не было никого, кроме г-жи Бийо, ощипывавшей уток со всей тщательностью и аккуратностью, каких требует эта сложная операция.
Катрин у себя в спальне шила чепчик к следующему воскресенью; как мы видим, она бралась за это дело заранее; впрочем, если женщины больше всего на свете любят, как они говорят, наряжаться, то есть одно занятие, которое им еще милее, – готовить себе новые наряды.
Бийо остановился на пороге и огляделся.
– Кто же это меня спрашивал? – поинтересовался он.
– Я, – отвечал из-за его спины тонкий голос. Бийо обернулся и увидел человека в черном в обществе двух полицейских.
– Эге! – сказал он, отступая на три шага назад. – А вам чего надобно?
– Ах, Боже мой, сущую безделицу, дорогой господин Бийо, – отвечал человек с тонким голосом, – сделать обыск у вас на ферме, вот и все.
– Обыск? – переспросил Бийо.
– Обыск, – повторил жандарм. Бийо бросил взгляд на свое ружье, висящее над камином.
– Я думал, – сказал он, – что с тех пор, как нами правит Национальное собрание, гражданам больше не грозят подобные притеснения, напоминающие другие времена и другие порядки. Что вам может быть нужно от меня, человека мирного и честного?
У полицейских всего мира есть одно общее свойство: они никогда не отвечают на вопросы своих жертв. Но встречаются среди полицейских такие, которые, обыскивая, арестовывая, связывая жертву, жалеют ее; эти – самые опасные, ибо кажутся лучшими.
Тот, кто нагрянул к фермеру Бийо, принадлежал к школе Тапена и Дегре, людей приторных, щедро льющих над жертвой слезы, но пускающих в ход руки отнюдь не только для того, чтобы утереть глаза.
Человек в черном со вздохом сделал знак двум полицейским, и они подошли к Бийо, который тут же отскочил назад и протянул руки к ружью. Однако от этого оружия, вдвойне опасного, ибо оно могло убить разом и того, кто его направлял, и того, в кого оно было направлено, руку фермера отвели две маленькие ручки, которым придали силу страх и отчаяние.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
– Ах, Боже мой! – сказала Катрин. – Что с вами стряслось, Питу?
– Со мной стряслось то, – отвечал несчастный юноша, – что теперь, когда я увидел, как вы танцуете с господином де Шарни, я ни за что не осмелюсь танцевать с вами.
– Пустяки! – возразила Катрин. – Не стоит так расстраиваться, вы станцуете, как сумеете, а мне все равно будет приятно танцевать с вами.
– Эх! – сказал Питу. – Вы это говорите, чтобы меня утешить, мадмуазель, но сам-то я себе цену знаю; я понимаю, что вам всегда будет приятнее танцевать с этим молодым дворянином, чем со мной.
Катрин ничего не ответила, потому что не хотела лгать; однако, поскольку у нее было доброе сердце и она чувствовала, что с беднягой Питу творится что-то странное, она начала оказывать ему многочисленные знаки внимания; увы, даже это не могло возвратить ему утраченной радости. Папаша Бийо был прав: Питу становился мужчиной; он страдал.
Катрин станцевала еще пять или шесть контрдансов, из них один – с г-ном де Шарни. На этот раз, мучаясь так же сильно, Питу внешне выглядел более спокойным. Он пожирал глазами каждое движение Катрин и ее кавалера. Он пытался прочесть по губам, о чем они говорят, а когда в танцевальной фигуре их руки соединялись, старался отгадать, что это – дань правилам или выражение нежности. Без сомнения, Катрин дожидалась второго контрданса с виконтом, ибо, станцевав его, сразу предложила Питу пойти домой. Никогда еще ни одно предложение не встречало такого сочувствия; но удар был нанесен, и Питу, меряя дорогу такими широкими шагами, что Катрин приходилось время от времени сдерживать его, хранил ледяное молчание.
– Что с вами? – спросила наконец Катрин. – Почему вы со мной не разговариваете?
– Я с вами не разговариваю, мадмуазель, – ответил Питу, – потому что не умею разговаривать, как господин де Шарни. Что я могу вам сказать после всех тех красивых слов, которые говорил вам он?
– Как же вы несправедливы, господин Анж, ведь мы говорили о вас.
– Обо мне, мадмуазель? Каким же это образом?
– А вот каким, господин Питу: если ваш покровитель не отыщется, вам придется выбрать себе другого.
– Значит, я уже недостаточно хорош, чтобы вести счета на вашей ферме? – спросил Питу со вздохом.
– Напротив, господин Анж, я полагаю, что счета на нашей ферме недостаточно хороши для вас. С тем образованием, какое вы получили, вы можете достичь большего.
– Не знаю, чего я могу достичь, но знаю, что ничего не хочу достигать, если своими достижениями мне придется быть обязанным господину де Шарни.
– А отчего бы вам не принять его покровительство? Его брат, граф де Шарни, кажется, на хорошем счету при дворе и женат на ближайшей подруге королевы. Он мне сказал, что если я захочу, он подыщет вам место в департаменте, ведающем налогом на соль.
– Премного благодарен, мадмуазель, но я вам уже сказал, что я в этом не нуждаюсь, и останусь на ферме, если, конечно, ваш отец меня не прогонит.
– А какого дьявола я стану тебя прогонять? – спросил грубый голос, в котором Катрин, вздрогнув, узнала голос отца.
– Милый Питу, – тихонько прошептала она, – не говорите отцу про господина Изидора, прошу вас.
– Ну, отвечай живее!
– Потому что.., потому что, быть может, вы сочтете, что я недостаточно учен, чтобы быть вам полезным, – пролепетал вконец смущенный Питу.
– Недостаточно учен! Да ты считаешь, как Барем, а читаешь так, что утрешь нос нашему школьному учителю, а он мнит себя великим книгочеем. Нет, Питу, мне людей посылает сам Господь Бог, и если уж они ко мне попали, то остаются столько времени, сколько угодно Богу.
Питу возвратился на ферму, ободренный этими словами, но до конца не успокоенный. За эти полдня в душе его свершилась огромная перемена. Он утратил веру в себя, а это такая вещь, которую, раз потеряв, уже не вернуть, поэтому Питу, против обыкновения, спал ночью очень плохо. Ворочаясь с боку на бок, он вспоминал книгу доктора Жильбера, которая была обращена против знати, против злоупотреблений привилегированных сословий, против трусости тех, кто им подчиняется; Питу показалось, что только теперь он начал понимать все те красивые слова, которые читал утром, и он дал себе слово, как только рассветет, прочесть в одиночестве и про себя тот шедевр, который давеча читал на людях и вслух.
Но, поскольку Питу плохо спал ночью, проснулся он поздно. Тем не менее он решил исполнить задуманное. Было семь часов. Фермер должен был вернуться к девяти; впрочем, застань он Питу за чтением, он бы только одобрил это занятие, которое сам же и присоветовал.
Итак, юноша спустился по приставной лесенке и уселся на скамейке под окном Катрин. Случай ли привел Питу в это место, или ему было известно, что это за скамейка? Как бы там ни было, Питу, вновь облаченный в свой старый повседневный наряд, состоявший из черных штанов, зеленой блузы и порыжевших башмаков, вытащил брошюру из кармана и принялся за чтение.
Не станем утверждать, что поначалу глаза его вовсе не отрывались от страниц, дабы бросить взгляд на окно, но поскольку в окне этом, окаймленном настурциями и вьюнком, не было видно ровно ничего, Питу в конце концов всецело предался чтению.
Впрочем, хотя он и смотрел только в книгу, рука его ни разу не потянулась перевернуть страницу; можно было поручиться, что мысли его блуждают где-то далеко и он не столько читает, сколько грезит.
Внезапно Питу почудилось, что на страницы брошюры, прежде освещавшиеся утренним солнцем, упала тень. Тень эта была так густа, что источником ее не могло быть облако; оставалось предположить, что ее отбрасывает непрозрачное тело, а среди непрозрачных тел встречаются донельзя прелестные – поэтому Питу живо обернулся, дабы узнать, кто же заслонил от него солнце.
Его ждало разочарование. В самом деле, тело, отнявшее у него ту толику света и тепла, какую Диоген требовал у Александра, было непрозрачным, но назвать его очаровательным было решительно невозможно; напротив, оно имело крайне неприятный вид.
Это был мужчина лет сорока пяти, еще более длинный и тощий, чем Питу, и ходивший почти в таком же отрепье; читая брошюру через плечо нашего героя, он, казалось, был настолько же внимателен, насколько рассеян был Питу.
Наш герой очень удивился. На губах человека в черном появилась любезная улыбка, обнажившая оставшиеся во рту четыре зуба: два сверху и два снизу, острые, словно кабаньи клыки.
– Американское издание, – сказал незнакомец гнусавым голосом, – формат ин-октаво: «О свободе людей и независимости наций». Бостон, тысяча семьсот восемьдесят восьмой год.
Пока человек в черном произносил эти слова, Питу все шире и шире раскрывал изумленные глаза, так что, когда человек в черном замолчал, глаза Питу стали совершенно круглыми.
– Бостон, тысяча семьсот восемьдесят восьмой год. Именно так, сударь, – подтвердил Питу.
– Это трактат доктора Жильбера? – осведомился человек в черном.
– Да, сударь, – вежливо согласился Питу. Тут он поднялся, потому что слышал, что с человеком, который выше тебя по званию, не следует разговаривать сидя, а простодушный Питу во всяком человеке видел высшего по званию.
Но, поднимаясь, Питу заметил в окне что-то розовое и движущееся. Это была мадмуазель Катрин. Девушка смотрела на него как-то странно и подавала ему непонятные знаки.
– Сударь, не сочтите за нескромность, – спросил человек в черном, стоявший спиной к окну и не видевший всей этой пантомимы, – скажите, чья это книга?
И он указал пальцем на брошюру, которую Питу держал в руках.
Питу хотел было ответить, что книга принадлежит г-ну Бийо, но тут до его слуха донеслись слова, сказанные почти умоляющим тоном: «Скажите, что она ваша».
Человек в черном, не сводивший глаз с книги, ничего не услышал.
– Государь, – величаво произнес Питу, – эта книга моя.
Человек в черном поднял голову, ибо заметил наконец, что Питу то и дело устремляет куда-то изумленный взор. Однако Катрин угадала его намерение и, быстрая, как птичка, спряталась в глубине комнаты.
– Что вы там высматриваете? – спросил человек в черном.
– О, сударь, – сказал Питу с улыбкой, – позвольте мне вам заметить, что вы весьма любопытны, curiosus, или, скорее, avidus cognoscendi, как говорит мой учитель аббат Фортье.
– Итак, вы утверждаете, – продолжал незнакомец, нимало не смутившись образованностью, которую выказал Питу в надежде снискать большее уважение со стороны собеседника, – вы утверждаете, что эта книга принадлежит вам?
Питу скосил глаза так, чтобы окно вновь попало в поле его зрения. В окне снова показалась Катрин и утвердительно кивнула головой.
– Да, сударь, – ответил Питу. – Быть может, вы желаете ее прочесть, или, иначе говоря, вы avidus legendi libri либо legendae historiae.
– Сударь, – отвечал человек в черном, – вы, кажется, принадлежите к сословию гораздо более образованному, нежели то, какое обличает ваш наряд: поп dives vestitu sed ingenio Вы одеты небогато, но умны (лат.).
, вследствие чего я вас арестую.
– Как! Вы меня арестуете? – воскликнул Питу, вне себя от изумления.
– Да, сударь, следуйте за мной, прошу вас. На этот раз Питу бросил взгляд не вверх, но вбок и увидел двух полицейских, возникших словно из-под земли и ожидавших приказаний черного человека.
– Составим протокол, господа, – сказал человек в черном.
Один из полицейских связал руки Питу веревкой, а книгу доктора Жильбера забрал себе.
Потом он привязал веревку к кольцу, вделанному в стену под окном. Питу хотел было воспротивиться, но услышал тихую команду голоса, имевшего над ним такую большую власть:
– Не спорьте.
Поэтому, к вящему восторгу сержантов и, главное, черного человека, он покорился своим гонителям, и они, утратив осторожность, оставили его одного, а сами вошли в дом Бийо. Полицейские хотели принести оттуда стол для составления протокола, а чего хотел черный человек, мы узнаем позднее.
Не успели эти трое скрыться, как Питу услышал давешний голос.
– Поднимите руки! – скомандовала мадмуазель Бийо.
Питу поднял не только руки, но и голову, и увидел бледное, перепуганное лицо Катрин; в руках девушка держала нож.
– Выше.., еще выше… – приказала она.
Питу поднялся на цыпочки.
Катрин высунулась из окна; лезвие коснулось веревки, и руки Питу вновь обрели свободу.
– Возьмите нож, – сказала Катрин, – разрежьте веревку, которой вы привязаны к кольцу.
Повторять ей не пришлось: Питу разрезал веревку и стал совершенно свободен.
– А теперь, – сказала Катрин, – : вот вам двойной луидор; у вас длинные ноги: бегите в Париж и предупредите доктора.
Закончить она не успела: в ту секунду, когда к ногам Питу упал двойной луидор, на пороге дома показались полицейские.
Питу живо поднял монету. Меж тем полицейские застыли на пороге, изумленные тем обстоятельством, что человек, которого они минуту назад так крепко связали, снова на свободе. При виде сержантов волосы на голове Питу встали дыбом, и он смутно припомнил in crinibus angues Змеи в волосах (лат.).
Эвменид.
Мгновение полицейские и Питу пожирали друг друга глазами, застыв в позах охотничьих псов и зайца. Затем, так же, как при первом движении псов заяц пускается бежать, при первом движении сержантов Питу сорвался с места и, высоко подпрыгнув, перелетел через ограду.
Полицейские испустили вопль; услышав его, из дома выбежал жандарм с небольшой шкатулкой под мышкой. Жандарм не стал терять времени на разговоры и сразу бросился в погоню за беглецом. Полицейские последовали его примеру. Но, в отличие от Питу, они не могли перепрыгнуть изгородь высотою в три с половиной фута и были вынуждены бежать к воротам.
Добежав до угла, они увидели, что Питу уже одолел не меньше пятисот футов и движется через поля прямо к лесу, от которого его отделяет от силы четверть мили и которого он достигнет уже через несколько минут.
Тут Питу обернулся и, заметив полицейских, устремившихся в погоню за ним не столько в надежде его догнать, сколько для очистки совести, удвоил скорость и вскоре скрылся за деревьями на опушке леса.
Питу бежал, не сбавляя скорости, еще с четверть часа; при необходимости он мог бы мчаться так же быстро и два часа: он был резв и вынослив, как олень.
Но через четверть часа, когда чутье подсказало ему, что опасность миновала, он остановился, перевел дух и, убедившись, что рядом никого нет, сказал себе: «Поразительно, сколько всего может произойти в каких-то три дня».
Потом, взглянув на свой двойной луидор и на нож, он воскликнул: «О! Как было бы хорошо, если бы я успел разменять этот луидор и вернуть мадмуазель Катрин два су, а то, боюсь, этот нож разрежет пополам нашу дружбу. Но ничего не поделаешь, раз она мне велела отправиться в Париж, я так и поступлю».
После чего, осмотревшись и убедившись, что он находится между Бурсоном и Ивором, Питу углубился в лесок, намереваясь достичь Гондревильских вересковых зарослей, близ которых проходит дорога на Париж.
Глава 8.
ПОЧЕМУ ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОМ ВЕРНУЛСЯ НА ФЕРМУ ВМЕСТЕ С ПОЛИЦЕЙСКИМИ
Теперь возвратимся на ферму и расскажем о событиях, предшествовавших только что описанной нами развязке.
Около шести часов утра полицейский агент из Парижа в сопровождении двух помощников прибыл в Виллер-Котре, явился в комиссариат полиции и справился о местонахождении фермы Бийо.
В пятистах футах от фермы жандарм заметил работника, трудящегося в поле. Он подошел к нему и осведомился, дома ли г-н Бийо. Тот отвечал, что г-н Бийо никогда не возвращается домой раньше девяти утра. Однако, случайно подняв глаза, испольщик увидел в четверти мили всадника, разговаривающего с пастухом, и, указав на него пальцем, произнес:
– Впрочем, вот тот, кого вы ищете.
– Господин Бийо?
– Да.
– Вот этот всадник?
– Он самый.
– В таком случае, друг мой, скажите: желаете ли вы доставить удовольствие вашему хозяину?
– Я только этого и хочу.
– Тогда ступайте к нему и передайте, что на ферме его ждет приезжий из Парижа.
– О! – воскликнул испольщик. – Неужели это господин Жильбер?
– Ступайте-ступайте! – сказал жандарм.
Крестьянин не заставил себя просить дважды; он двинулся через поля, а жандарм и его пособники притаились за полуразрушенной оградой почти напротив дверей фермы.
Через минуту они услышали топот копыт: это возвращался домой Бийо.
Он въехал во двор фермы, соскочил на землю, бросил поводья конюху и ринулся в кухню, уверенный, что первым, кого он увидит там, будет доктор Жильбер, стоящий перед широким каминным колпаком, однако в кухне не было никого, кроме г-жи Бийо, ощипывавшей уток со всей тщательностью и аккуратностью, каких требует эта сложная операция.
Катрин у себя в спальне шила чепчик к следующему воскресенью; как мы видим, она бралась за это дело заранее; впрочем, если женщины больше всего на свете любят, как они говорят, наряжаться, то есть одно занятие, которое им еще милее, – готовить себе новые наряды.
Бийо остановился на пороге и огляделся.
– Кто же это меня спрашивал? – поинтересовался он.
– Я, – отвечал из-за его спины тонкий голос. Бийо обернулся и увидел человека в черном в обществе двух полицейских.
– Эге! – сказал он, отступая на три шага назад. – А вам чего надобно?
– Ах, Боже мой, сущую безделицу, дорогой господин Бийо, – отвечал человек с тонким голосом, – сделать обыск у вас на ферме, вот и все.
– Обыск? – переспросил Бийо.
– Обыск, – повторил жандарм. Бийо бросил взгляд на свое ружье, висящее над камином.
– Я думал, – сказал он, – что с тех пор, как нами правит Национальное собрание, гражданам больше не грозят подобные притеснения, напоминающие другие времена и другие порядки. Что вам может быть нужно от меня, человека мирного и честного?
У полицейских всего мира есть одно общее свойство: они никогда не отвечают на вопросы своих жертв. Но встречаются среди полицейских такие, которые, обыскивая, арестовывая, связывая жертву, жалеют ее; эти – самые опасные, ибо кажутся лучшими.
Тот, кто нагрянул к фермеру Бийо, принадлежал к школе Тапена и Дегре, людей приторных, щедро льющих над жертвой слезы, но пускающих в ход руки отнюдь не только для того, чтобы утереть глаза.
Человек в черном со вздохом сделал знак двум полицейским, и они подошли к Бийо, который тут же отскочил назад и протянул руки к ружью. Однако от этого оружия, вдвойне опасного, ибо оно могло убить разом и того, кто его направлял, и того, в кого оно было направлено, руку фермера отвели две маленькие ручки, которым придали силу страх и отчаяние.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11